Ермак Тимофеевич

В уме старухи не укладывалась мысль о возможности брака ее питомицы не с боярином. «Самому царю-батюшке и то бы в пору такая красавица», – думала Антиповна, глядя на свою любимицу. И вдруг что? Ее сватают на Ермака, за разбойника… Она, когда он сделался ее любимцем, вызволившим от хвори Ксению Яковлевну, мекала его посватать за одну из сенных девушек, да и то раздумывала, какая решится пойти, а тут на поди… сама ее питомица. Антиповна отказывалась этому верить.

– Не пойму я что-то, Ксюшенька, какие ты речи ведешь странные… То, что дядюшка согласен на твою свадьбу с Ермаком, то, что ты в поход с ним просишься… Опомнись, касаточка, может, не по себе тебе? Голова, может, болит?

– Да нет же, няня, я говорю только правду. Уж давно я люблю его… Оттого мне и недужилось. Как стал он ходить, мне и полегчало, а не от его снадобья.

– Это ты оставь, снадобье пользительное. Не тебе одной, а и другим помогло, – остановила ее старуха.

– Может быть. Только мне полегчало от того, что я увидела его, моего желанного…

– Стыдись! Что говоришь, девушка!

– Что мне стыдиться, няня? Дядя хочет обручить нас.

Антиповна молчала. Она поняла, что ее питомица говорит серьезно, что это не бред ее больного воображения, что сватовство Ермака совершившийся факт, что Семен Иоаникиевич действительно дал свое согласие. «Из ума выжил старый!» – мысленно она пустила по его адресу.

– Не дело ты, девушка, затеяла, – сказала она после продолжительной паузы.

– То есть как это?..

– Да так… Какая же тебе пара Ермак Тимофеевич?.. Красавице этакой, богачке. Да и что скажет братец Максим Яковлевич?..

– Он согласился еще раньше дяди. Ермак сказал о том…

– Ишь ты, все как сговорились. Но ведь в том твоя воля, девушка?

– Известно, моя.

– Так чего же ты петлю-то на шею себе захлестываешь?

– Что ты, няня!

– Давно я твоя няня, – с сердцем сказала старуха. – Оттого-то и режу тебе в глаза правду-матку. Никто тебе не скажет того, что я скажу. Так и знай, а теперь слушай…

– Слушаю, няня.

– Ермак человек вольный. Какой он муж? Волк он.

– Как волк? Что ты, няня!

– Известно, волк, так и Семен Аникич надысь сказал, что волк он.

– К чему же он это?

– А к тому, что хотела я ему сватать какую ни на есть из твоих сенных девушек, да и брякнула о том Семену Аникичу, а он мне в ответ: Ермака-де оженить нельзя, так как он волк, сам говорил мне. Как его ни корми, он все в лес глядит.

– Но дядя не знал того…

– Чего он не знал?

– Что он любит меня…

– Знал ли он про то или нет – не ведаю, только вот его сказ какой был.

– От меня он в лес не захочет…

– Все, Ксюшенька, до поры до времени. Мужик-то полюбит скоро, да не споро.

– Он говорит, что никогда никого не любил…

– Язык-то без костей.

– Я верю ему.

– Эх ты, простота! Долго ли провести тебя и вывести… А все я, старая дура, виновата.

– В чем же?

– А в том, что не соблюла тебя. На Домашу негодную положилася. Смерть не люблю-де этого Ермака, – в уши она мне нашептывала. А это она мне глаза отводила, вас покрываючи. Уж подлинно и на старуху бывает проруха. Подожди, задам я ей ужо…

– Ты, няня, на нее не гневайся, ведь это она для меня старалась.

– Уж и постаралася…

– А так было бы лучше, когда бы умерла я?.. – с упреком сказала Ксения Яковлевна.

– Уж не знаю, Ксенюшка, что и сказать тебе… Может, и лучше бы…

– Так-то ты меня любишь?..

– Люблю-то я тебя, Ксюшенька, как мать родная… Только не говори ты мне об этом, не расстраивай сердце мое. И дядя и братцы есть у тебя. Коли отдают они тебя на погибель, их дело, родное, да хозяйское, не мне, холопке, перечить им в чем-либо. Только бы выгнала я в три шеи Ермака и из хором и с земли…

Ксения Яковлевна вспыхнула и встала быстро с лавки.

– Ты, нянька, говори да не заговаривайся… Люблю я тебя, благодарю тебя за любовь твою, заботы и ласки, но обидеть жениха моего нареченного не дам, так и знай.

Щеки девушки пылали румянцем, глаза метали искры, все лицо выражало сдерживаемый гнев. Антиповна никогда не видала ее такой. «Вся в отца, тоже кипяток был», – подумала она.

– Так и знай! – повторила девушка.

– Прости меня, старуху, сорвалось. Слово ведь не воробей, вылетит – не поймаешь.

– Я напредки говорю, не о нынешнем…

– Напредки не буду. Делайте как знаете… Я, видно, и впрямь из ума выжила, ничего не пойму ровнехонько.

– Да и понимать нечего, – отвечала молодая Строганова. – Чем Ермак Тимофеевич хуже других?.. Что атаман разбойников был, так нужда в разбой-то гонит да неправда людская, волей никто не хватится за нож булатный… Нашел здесь правду, сел на землю, смирно сидит, всех нас охраняет, недавно спас от кочевников… Далеко до него любому боярину, и красив, и умен, и храбр, и силен…

Девушка, видимо, говорила все это отчасти со слов Ермака Тимофеевича, успевшего всю свою прошлую жизнь оправдать перед своей будущей женой.

– Ин будь по-твоему, – согласилась Антиповна.

– Известно, по-моему, коли я правду говорю, – заметила Ксения Яковлевна. – Крикни-ка мне Домашу.

Старуха молча вышла, качая головой и что-то ворча себе под нос.

VIII

Семейный совет

Семен Иоаникиевич Строганов, выйдя из светлицы, прямо отправился в свою горницу и приказал Касьяну позвать к нему племянников. Максим Яковлевич и Никита Григорьевич тотчас явились на зов своего дяди. Оба они, вошедши в горницу и усевшись на лавки, увидали по лицу Семена Иоаникиевича, что случилось что-то необычное.

Максим Яковлевич догадался, но Никита Григорьевич, не посвященный еще в семейную тайну, спросил:

– Что с тобой, дядя?

– Ничего, поговорить мне надо с вами, дело одно обсудить важное…

– Не насчет ли Бегбелия?.. Я сейчас его видел, заперли его в каземате. Рослый такой старик, видный, хоть бы и не татарину быть…

– Не до Бегбелия нам теперь, – вздохнул Семен Иоаникиевич, – в доме у нас неладно…

– В доме?.. – удивился Никита Григорьевич. – Ничего не слыхал. Что случилось?

– Вот он знает! – кивнул старик Строганов головой в сторону Максима Яковлевича.

Никита Григорьевич поглядел на двоюродного брата:

– Что такое, Максим?

– Дядя, наверное, говорит об Аксюше?

– Что же с ней? Кажись, она здорова. Ермак, я слыхал, ее пользовал – знахарем оказался, кто бы мог подумать.

– Не в том дело, Никитушка, сестра-то с ним слюбилась…

– С Ермаком?.. Да что ты! Вот дела…

– Верно. Без него изводится да хворает, а как ходит он – здоровешенька… Вот в чем его знахарство.

– Вот оно что… Чего же нянька-то смотрела?

– Да как ей усмотреть?

– Ты-то что об ней думаешь? Ведь твоя родная сестра, – спросил Никита Григорьевич.

– Я рассчитываю так, чтобы челобитье подать об Ермаке-то, а как царь простит, так чем же он не жених Аксюше… Парень хороший, ее любит, она его тоже, богатства ей не занимать стать… Только дяде это не по мысли. Осерчал на меня даже, как я сказал о том.

– Ноне я переменил свои мысли, – со вздохом заговорил Семен Иоаникиевич, – согласен я на брак их только после того, как получит он царское прощение. Как, Никита?

– Что же я?.. Я тоже согласен. Мне Ермак нравится, душевный парень, да еще коли Аксинья без него изводится, это тоже надо в расчет принять. Как тут иначе поступишь?.. – отвечал Никита Григорьевич.

– Поэтому-то и я уж согласился… И даже сказал ей о том… – заметил старик Строганов.

– Что ж, она обрадовалась? – почти в один голос спросили оба племянника.

– Куда тебе! Ревет белугой…

– С чего же?

– Говорю ей толком, что надо-де Ермаку заслужить царское прощение, а для этого надумал он в поход идти со своими людьми за Каменный пояс, воевать сибирские земли… Так зачем уходить…

– Вот оно что! – заметил Никита Григорьевич.

– Отпусти, говорит, меня с ним в поход, да и только… Я ее и так и сяк уговаривать… Ничего не помогает, стоит на своем, уперлась, как норовистая лошадь! Я даже плюнул… Надумал послать к ней Ермака ее от дури пользовать, может, вызволит. Да и с ним я сегодня беседовал… В поход он идет с радостью, только просит обручить перед походом. Ему я сказал, что подумаю да посоветуюсь, а этой шалой уже на свой риск и страх обещал. Только и это не подействовало. Так вот, как вы, братья ее, решите?

– Я согласен. Обручить так обручить. У меня есть какое-то предчувствие, что царь простит его. Ну а если… Обручение не брак, – сказал Максим Яковлевич.

– И Ермак говорит то же самое. Заслужу, говорит, царю или не вернусь домой и найду себе там могилу. Слово дал…

– Ермаку верить можно, – заметил Максим Яковлевич.

– В ты что скажешь, Никитушка? – обратился Семен Иоаникиевич к Никите Григорьевичу.

– По мне тоже, отчего не обручить, обоих успокоить… Коли полюбили они друг друга, дело, значит, решенное, не перерешать стать, – ответил тот.

– Так я так и буду поступать. Пошлю Ермака уговаривать ее… Обручим на днях, а там пусть в поход собирается, а мы царю напишем челобитную. Правильно?

– Правильно, – ответили оба племянника.

На том и порешили. Семен Иоаникиевич сразу повеселел. Его всегда беспокоило дело, пока оно еще не обдумано, не решено. А тут все шло, как было намечено. Проводив племянников, Семен Иоаникиевич послал на Ермаком Тимофеевичем, решив вместе с ним посмотреть заключенного Бегбелия да, кстати, и потолковать об Аксюше, об обручении.

Ермак не заставил себя ждать.

Несмотря на то что его застали в задушевной беседе с его другом Иваном Кольцо, которому он открывал свое сердце и, кстати, свои замыслы о скором походе за Каменный пояс, Ермак Тимофеевич тотчас же приоделся и отправился в строгановские хоромы.

Семен Иоаникиевич его встретил почти радостно:

– Пойдем, Ермак Тимофеевич, поглазеем на нашего пленника… Бегбелия-то пристроили…

Они вышли из хором и направились, минуя кладовые, в которых хранились и военные припасы, к дальнему углу хором, завернули за угол и очутились у железной двери, запертой громадным висячим замком. Это и был каземат, в котором сидел пленный мурза Бегбелий.

– Входить к нему нечего, мы посмотрим в оконце, – сказал старик Строганов.

Они подошли к находившемуся недалеко от двери окну, заделанному крепкой и частой железной решеткой. Каземат представлял собой просторную горницу с койкой, лавкой и столом. За столом сидел пленный мурза, облокотившись и положив голову на руки. О чем он думал? О постигшей ли его неудаче, о просторе ли родных степей, а быть может, и об осиротевшей семье, жене и детях?

Ермак вспомнил, что и он так часто сидел у себя в избе, думая о Ксении, и в сердце его закралась жалость к этому дикому кочевнику, но все же человеку. Еще минута, и он готов был броситься в ноги Семену Иоаникиевичу и умолять дать свободу пленнику. Но этого было нельзя – мурза слишком опасен. Ермак пересилил себя и отошел от окна.

– Старик благообразный, действительно точно и не татарин, – сказал Семен Иоаникиевич, вдоволь насмотревшись на пленника, который даже не повернул головы к заслоненному людьми окну.

– Всякие среди них бывают! – заметил Ермак Тимофеевич.

– Ну, теперь пойдем погуторим о твоем деле, – сказал старик Строганов.

У Ермака невольно сжалось сердце, но он молча последовал за Семеном Иоаникиевичем.

– Садись… – сел на лавку старик Строганов, когда они вернулись в хоромы, и указал на место рядом с собою Ермаку Тимофеевичу.

– В сорочке ты, наверно, родился, добрый молодец, все по-твоему деется… Поговорил я с племянницей, и решили мы обручить вас с Ксенией до похода.

– Да ужели, Семен Аникич, отец-благодетель?..

Ермак сорвался с лавки, упал перед стариком на колени и, поймав его руку, стал целовать ее.

– Да ну тебя, вставай! Что на коленях елозишь… И какие же вы с Аксюшей оба шалые. Вставай, вставай…

Ермак встал.

– С Аксюшей? – переспросил он.

Нечаянно он произнес в присутствии третьего лица, кроме Домаши, это ласкательное имя и смутился.

– Да, с Аксюшей. Гуторил я с ней часа два тому назад… Так и слышать не хочет, чтобы ты в поход шел. Вместе с ним пойду, говорит… Ведь вот какая несуразная.

Ермак Тимофеевич улыбнулся:

– Это девушка уж сгоряча ляпнула…

– Как сгоряча! С час уговаривал, ревет белугой, да и только.

– Плакала? – тревожно переспросил Ермак.

– Какой там плакала! Белугой ревела, говорю. Пойдем вместе к ней, уговори хоть ты… Хворь из ней выгнал, теперь дурь выгони, будь отец-благодетель.

Все это проговорил Семен Иоаникиевич с добродушной улыбкой.

– Пойдем, Семен Аникич, я думаю, что уговорю ее.

И они отправились в светлицу.

Антиповна с сенными девушками, бывшая в рукодельной, хотя и встала, чтобы поклониться вошедшим, но недовольно покосилась на них.

– Ишь, старый, жениха выискал! – чуть слышно проворчала старуха.

Во второй горнице обе подружки сидели на лавке рядом и о чем-то шептались. Появление гостей было, видимо, для них неожиданным. Домаша, отвесив низкий поклон вошедшим, выскочила в рукодельную.

– Полюбуйся вот, Ермак Тимофеевич, на невесту твою… Глаза-то точно луком два дня терты, – полушутя-полусерьезно сказал Строганов, целуя племянницу в лоб.

– Частый я гость у тебя, Ксения Яковлевна, – сказал Ермак.

– Милости просим.

– Надоесть боюсь.

– Грех и думать это.

– А плакать-то еще больше грех, Ксения Яковлевна, – серьезным тоном сказал Ермак Тимофеевич. – Нам уж таиться от Семена Аникича нечего, коли он тебя, девушка, невестой моей назвал.

– Что со слезами поделаешь, коли льются… – отвечала девушка.

– Зря им литься нечего. Слышал я от Семена Аникича, что ты, девушка, слезы льешь о том, что я в поход иду. Так это несуразно. Мало, значит, ты любишь меня.

Ксения Яковлевна, сидевшая до сих пор с опущенными долу глазами, подняла их и поглядела укоризненно на Ермака Тимофеевича.

– Повторяю, мало ты любишь меня… В поход я пойду, обручившись с тобой, а ведь тебе ведомо, что мне надо заслужить царское прощение. Не хочу я вести тебя, мою лапушку, к алтарю непрощенным разбойником, да и не поведу. Умру лучше, так и знай. Люблю я тебя больше жизни и не хочу на тебя пятно позора класть. Поняла меня, девушка?

– Поняла…

– А со мной в поход, кабы и женой моей была, идти нельзя. Какой уж поход с бабами… Мало ли ратных людей в поход идет, а невесты и жены их дома сидят, молятся за них… Твоя чистая молитва девичья лучше всякой помощи, всегда будет со мной и от всякой опасности меня вызволит. Будешь молиться обо мне?

– Буду… – дрожащими губами произнесла девушка.

– Вот ты и опять плачешь, Ксения Яковлевна, надрываешь мое сердце молодецкое. Каково мне видеть-то это?.. Зачем так огорчать меня?.. – заметил Ермак.

– Я не плачу, – сквозь слезы улыбнулась Ксения Яковлевна.

– Вскорости мы с тобой обручимся. Значит, ты, моя невеста нареченная, веселая должна быть и радостная. Прикажи своим сенным девушкам песни петь веселые, свадебные, величать тебя и меня прикажи… А ты слезы лить задумала, точно хочешь, чтобы надо мною беда приключилась.

– Что ты, что ты, Ермак Тимофеевич, – испуганно сказала девушка.

– А если не хочешь, так вытри слезы, чтобы их не было…

Ксения Яковлевна быстро вытерла глаза рукавом сорочки.

– Так-то лучше… Вернется Ермак твой из похода, заслужив прощение, весело отпразднуем свадебку и заживем мы с тобой, моя ласточка, родным на радость, себе на удовольствие.

Ксения Яковлевна жадно слушала эти слова. На лице ее играла уже действительно радостная улыбка.

Ермак Тимофеевич и на этот раз оказался знахарем.

«Поди ж ты, а я что ни говорил, как в стену горох», – думал Семен Иоаникиевич.

IX

Обручение

Со следующего дня светлица Ксении Яковлевны Строгановой стала действительно оглашаться свадебными песнями. Запевалой была Домаша. Она была так довольна тем, что исполнилось заветное желание ее молодой хозяюшки и подруги, что забыла свое личное горе, щемящую сердце тоску в разлуке со своим милым. Кроме того, она сознавала, что была не последней спицей в колеснице в деле сватовства Ермака Тимофеевича. Это льстило ее самолюбию, она гордилась этим. Уж на что зорка Антиповна, а она, Домаша, провела ее.

Девушка была довольна собой, счастлива счастьем Ксении Яковлевны и заливалась соловьем в девичьей. Даже Антиповна, все еще дувшаяся на всех вообще и на «негодяйку Домашку» в частности, заслушивалась оглашавшими рукодельную песнями:

Во лузях, во лузях,Таки во лузях, зеленых лузяхВыросла, выросла,Вырастала травка шелковистая.Расцвели цветы лазоревыеВ той траве, в той траве.И я в той траве выкормлю коня,Выкормлю, выкормлю,И я выкормлю, выглажу его,Подведу, подведу,Подведу коня к батюшке.Батюшка, батюшка!Уж ты батюшка родимый мой!Ты прими, ты прими,Ты прими слова ласковые,Полюби, полюби,Полюби слова приветливые,Не давай, не давай,Не давай меня за старого замуж,Старого, старого,Я старого насмерть не люблю,Со старым, со старым,Я со старым гулять не пойду.Ты отдай, ты отдай,Ты отдай меня за ровнюшку,Ровнюшку, ровнюшку,И я ровнюшку душой люблю.С ровнюшкой, с ровнюшкой.Я с ровнюшкой гулять пойду.

Эта песня, которую так любила слушать Ксения Яковлевна по несколько раз в день, пелась ее сенными девушками, сменяясь другой.

Уж я золото хороню, хороню…Чисто серебро хороню, хороню.Думай, гадай, девица,Отгадай, красная,В мои руки былица,Змеиное крылице.С дворянством проиграла, проиграла,Вечер перстень потеряла, потеряла,Пал, пал перстеньВ калину, малину,Очутился перстеньДа у дворянина и т. д.

Лились звуки и других свадебных и подблюдных песен, и мастерицы были петь их сенные девушки молодой Строгановой.

– Эх, Якова нет с балалайкой, – заметила как-то раз Ксения Яковлевна, наклонившись к уху Домаши. – Как раз бы кстати…

Домаша вдруг оборвалась на взятой ею ноте, губы ее дрогнули, на глазах блеснули слезы. Пение на мгновение смолкло, но это мгновение показалось для молодой Строгановой целой вечностью. Она спохватилась и поняла, что задела неосторожно за больное место сердца своей любимицы. Но та, впрочем, пересилила себя, только с укоризной взглянула на Ксению Яковлевну. «Ты счастлива, так думай же о несчастии других!» – казалось, говорил этот укоризненный взгляд.

– Прости меня, Домаша! – виновато прошептала Ксения Яковлевна.

Девушка вместо ответа как-то особенно залихватски завела новую песню:

Во саду ли, в огороде девушка гуляла,Невеличка, круглоличка, румяное личико.За ней ходит, за ней бродит удалой молодец,За ней носит, за ней носит дороги подарки,Дороги подарки, кумач да китайки,Кумачу я не хочу, китайки не надо!

Но Ксения Яковлевна не успокоилась таким напускным весельем Домаши. Она поняла хорошо, что пережила подруга от ее опрометчивого слова. В тот же вечер она подарила ей бусы и ленты и всячески старалась утешить.

– Не кручинься, моя милая. Приедет он, скоро приедет… – говорила она.

– Да я и не кручинюсь. Мне что?.. Захотел погулять и гуляй вдосталь. Нужда мне в нем велика, подумаешь!.. – с напускным раздражением говорила Домаша.

– Ты мне глаза не отводи, ведь видела я сегодня, что сталось с тобой, как я сдуру вспомнила о нем, – взволнованно сказала Ксения Яковлевна. – И чем я заслужила, что ты от меня скрытничаешь, когда я всю душу перед тобой выкладываю…

– Ох, Ксения Яковлевна! – воскликнула Домаша. – Не перед тобою я скрытничаю, а перед собой…

В голосе ее слышались слезы.

– Как так?

– Да так… Самой перед собой скрыть хочется, что любила я его, недостойного.

– Чем же он недостойный?

– Любит, видно, меня мало, коли пропал и не возвращается… Ведь надумил его Ермак Тимофеевич, чтобы он отъехал немного да и вернулся бы, а он, поди ж ты, кажись, попусту в Москву норовит попасть… Точно нужда гонит.

– Посмотреть на Москву любопытно. Может, никогда не придется, – заметила молодая Строганова.

– Кабы любил по-настоящему, ничего бы, окромя меня, любопытно не было.

– Ишь ты какая… А вот Ермак меня любит, а в поход идет. Я было тоже плакать задумала, да не велел он, я и перестала…

– Особое это дело, Ксения Яковлевна.

– Чем же особое?

– В поход он перво-наперво неволею идет, а второе – он ратный человек, в поход ходить – его служба. А Яшка что? На печи здесь сидел да на балалайке потрынкивал, вот и вся его служба.

– Он тоже не по воле поехал, а послали его, – возразила Ксения Яковлевна.

– Кабы вез он в Москву грамотку, то слова не сказала бы, а то ведь понесло его туда с пустыми руками. Вот что обидно… Кажись, кабы умер он, не так мне было бы больно.

– Что ты, девушка, говоришь несуразное!

– Поистине, Ксения Яковлевна, знала бы, что любит он… Не ворочается скоро не по своей воле, а ранен или убит лихими людьми… Всю жизнь бы по нем прогоревала бы, на мужика-то бы ни на одного не взглянула, а все было бы легче сердцу моему девичьему, чем знать, что он попусту прохлаждается, себя прогуливает, а обо мне, видно, и думушки нет в его пустой башке.

– Что это ты, девушка? Не накликай на самом деле на его голову.

– Говорю, легче было бы мне, легче… – каким-то болезненным стоном вырвалось у Домаши.

– А может быть, он поехал в Москву для тебя же…

– Для меня?

– Тебе за обновами да гостинцами.

– Велика мне нужда в его обновах да гостинцах… Швырну их ему в глаза бесстыжие, – с сердцем отвечала Домаша.

Но разговор этот все же несколько успокоил ее.

Весть о предстоящем обручении Ермака Тимофеевича с Ксенией Яковлевной быстро облетела не только усадьбу Строгановых, но и оба поселка, прошла даже до самых далеких заводов, и, как это ни странно, никто по этому поводу, как говорится, не дался диву. Имя Ермака было окружено для всех таким ореолом молодечества, которое для простых людей русских вполне заменяло благородство происхождения.

– Бояре-то царские лиходеи и захребетники, а Ермак вольный ратный человек, молодец во всех статьях… Чем же он не жених любой девушке? – рассуждали люди и радовались на завидную парочку.

– Лиха беда обабиться. Пропадет молодец для ратного дела… Какой уж он атаман, коли с женой на пуховиках будет нежиться! – ворчали его старые товарищи по привольной жизни на Волге.

– Это кого как… Ермака не обабишь, – слышались возражения.

– Баба черта обломает, а не то что Ермака…

– Ермак, братцы, в ратном деле и черта за пояс заткнет. Такие шли толки.

Ермак Тимофеевич между тем по праву жениха бывал ежедневно в светлице у Ксении Яковлевны и проводил там по несколько часов, слушая песни сенных девушек. На этих свиданиях присутствовала и Антиповна, примирившаяся с мыслью о браке своей питомицы с Ермаком Тимофеевичем и даже решившая в уме, что царь, узнав о его службе, сделает его боярином.

«Все в царской воле, – думала она, – были бояре Обносковы, нет бояр Обносковых. Отчего же и Ермаку не быть боярином?.. Парень всем взял – и умом, и отвагой…» Так мечтала старуха.

Иногда ее заменяла Домаша. С нею молодым людям было, конечно, вольготнее – на долю Ермаку выпадали и лишнее нежное слово, и поцелуй.

С Семеном Иоаникиевичем он виделся также ежедневно. Они серьезно обсуждали вместе с молодыми Строгановыми предстоящий поход за Каменный пояс. И Максим Яковлевич, и Никита Григорьевич хотели идти с Ермаком, но последний благоразумно отговорил их.

– Не дело вы задумали, добрые молодцы. Здесь вы нужны на подмогу дяде, да и в случае нападения кочевников… Кто же примет начальство над людьми? С хозяевами и все дворовые люди, и старые поселенцы охотно пойдут в бой и отразят нехристей, а нашим довольно и меня с Кольцом. С ними мы управимся… Мы их знаем и они нас… Да и дело ведь оставить на одного дядю нельзя, в годах уже он, а вы молоды… С кем ему будет тут посоветоваться?

Улещенные такими речами Ермака, молодые Строгановы отбросили мысль о походе, но все же принимали горячее участие в его обсуждении.

Решили построить челны и идти водой по реке Чусовой в глубь Сибири. Толковали о количестве необходимого оружия и припасов. Словом, не оставили ни одной подробности без всестороннего рассмотрения и обсуждения. Все было предусмотрено.

Относительно обручения также было все решено. Через неделю после того, как Ермак Тимофеевич был объявлен женихом Ксении Яковлевны, в хоромы был приглашен отец Петр, священник церкви во имя преподобного Иоаникия Великого, который и обручил молодых кольцами, привезенными с нарочным из Перми.

Нарочному было заказано не говорить в Перми, зачем понадобились кольца. Семен Иоаникиевич хотел, чтобы обручение осталось тайной до поры до времени. Преданный слуга Строгановых был не из болтливых.

После отслуженного в парадной горнице второго этажа молебна с водосвятием священник обручил жениха и невесту, после того как Семен Иоаникиевич и Лукерья Антиповна благословили их святыми иконами.