Людовик и Елизавета

– Да ничего я не знаю, Семен Никанорович, – попытался упорствовать Ванька.

– Не лги, Ванька, ни к чему! Пойми меня, ведь я о твоем предательстве давно узнал; я молчал потому, что хотел окончательно увериться. А нужно мне это было вот зачем. Я не верю в силу и долголетие Брауншвейгского дома. Все это время, пока правительница распоряжалась государственными делами, я присматривался к ней и мало-помалу уверился, что не ей держать в руках кормило власти. И не умеет она, да и руки слабы, да и женщина она больно вздорная. И вот как раз, когда я в этом окончательно уверился, мне пришло в голову, что с тобой в последнее время творится что-то странное. Я придумал фокус с арестом царевны и Лестока, и ты в эту ловушку как кур в ощип влопался. Тогда я стал думать: не такой парень Ванька, чтобы зря перекинуться на другую сторону; если же он сделал это, значит, там дела идут хорошо, а у нас плохо. Так зачем же мне-то самому зря пропадать? Принца я не спасу, а себя погублю. Я устал, Ванька, вечно плясать на острие меча, мне надоело постоянно рисковать головой за других. У меня была тяжелая жизнь в прошлом, я всем жертвовал, чтобы добиться спокойной старости. И вот теперь у меня имеется домик, есть и деньги. Я могу спокойно дожить свой век. Но ведь вступи сегодня на престол Елизавета Петровна – и я сразу всего лишусь; не простят мне прошлой службы! Сейчас в моих руках важная тайна. Если я удержу ее при себе, то дело заговора надолго отсрочится; если же разоблачу ее, но у вас там ничего не готово, тогда это может стоить мне головы. Я не ищу никаких выгод, не жду от нового царствования никаких милостей. Пусть только меня оставят доживать свой век. Вот я и хотел с тобой по душам переговорить. Ведь если бы не я, то плавал бы ты в Москве по мелкой воде, а то и голову на плахе сложил бы. За мою помощь я жду от тебя только одного: будь со мной откровенен. Смотри, я открою тебе все двери: никого поблизости нет, никто нас не может подслушать. Тебе бояться нечего.

Искренний тон Кривого произвел свое действие на Ваньку. Он понимал, что теперь действительно нечего бояться предательства. Ведь того, что уже знал Кривой, было совершенно достаточно для предания Ваньки следствию и пыткам. Кривой этого не сделал, он расспрашивал добром, – значит, он действительно не замышляет злого.

– Я сам многого не знаю, Семен Никанорович, – ответил Ванька подумав. – Меня близко к заговору не подпускают. Велят обо всем доносить, за малейшую услугу платят щедро, но ничего важного не раскрывают. Одно только я понял: дело не за горами. Недавно мне пришлось слышать, как царевна сказала Воронцову: «Момент еще не настал, но он очень скоро настанет!»

– Она ошибается! – воскликнул Кривой. – Да, ошибается, и эта ошибка может ей дорого стоить! Момент именно настал, и если им теперь не воспользуются, то дело может затянуться и стать сомнительным…

Они поговорили еще немного, и вскоре Кривой отпустил Ваньку, а сам отправился в помещение Тайной канцелярии проверять камеры арестованных.

Обойдя, чтобы не вызывать напрасных подозрений, всех арестованных и поговорив с каждым из них, Семен напоследок зашел в камеру Ханыкова.

– А, главному палачу и застеночных дел мастеру почтение! – с незыблемым спокойствием приветствовал его капитан.

– Ваше высокоблагородие, – без всякого вступления начал Кривой в ответ, – выслушайте меня хорошенько! Сегодня в девять часов вечера вся стража заснет, так как ей в пищу будет подсыпано сонное зелье. Разденьте кого-нибудь из сторожей, оденьте его в свое платье, стащите в камеру, а сами в его платье бегите к ее высочеству и скажите…

– Что за черт! – вне себя от изумления крикнул Ханыков. – Нет, брат, шалишь! Меня в такую детскую ловушку не поймаешь!

– Не перебивайте, ваше высокоблагородие! – сурово остановил его Кривой. – Времени мало, и нам могут помешать! Скажите ее высочеству, что момент действовать настал и что завтра может быть слишком поздно. Сегодня ночью Преображенский полк будет обманным образом частями выведен из города и разбит по полуротам, чтобы предупредить возможность с его стороны действовать сообща. Утром последуют аресты главных заговорщиков, причем не пощадят и царевны. Если сегодня ночью ее высочество не арестует правительницу, тогда завтра будет уже поздно. Момент действовать настал! Сегодня ночью или никогда!

– Что за чудеса! – воскликнул Ханыков. – Да никак последние времена настали, если белое черным, а черное белым становится?

– Я все время стоял на страже интересов царевны, – с лицемерной искренностью ответил Кривой. – Я ждал решительного момента, чтобы раньше времени не открыться…

– Так уж не из преданности ли ты Столбина замучил? – презрительно спросил капитан.

– Я пытался спасти Столбина и хотел дать ему возможность бежать, но пытка была назначена на сутки раньше, чем ждали. Зато я успел подлить ему одуряющих капель, и потому-то Столбин ничего не сказал под пыткой. Он был слабого здоровья, но благодаря каплям не чувствовал боли!

– Кто тебя знает? – с последними остатками сомнения сказал Ханыков, подкупленный мастерской искренностью, с которой врал Кривой. – Может быть, ты и врешь, а может, и взаправду так… А что ты за эту услугу хочешь? – спросил он, озаренный новой мыслью.

– Я не жду ни милостей, ни награды, – ответил Кривой. – Пусть это доброе дело пойдет лишь в зачет за те невольные прегрешения, которые мне приходилось творить. Скажите только ее высочеству, что я, старый злодей, пришел к ней на помощь в ту минуту, когда, кроме меня, некому было прийти! Больше мне ничего не нужно! Так помните, ваше высокоблагородие, ровно в девять часов! Нельзя терять ни минуты!

– Ну а с наручниками как быть? – спросил Ханыков.

Кривой молча отпер наручники.

– Сидите смирно, ваше высокоблагородие, пусть из смотрового окна кажется, будто наручники надеты. От всего сердца желаю удачи!

С этими словами Кривой вышел из камеры.

Ввиду того что нам уже не придется возвращаться к нему, скажем несколько слов о его судьбе.

Прямо из застенка Кривой отправился в свою квартиру, взял оттуда все, что поценнее, и переехал в заранее купленный и обставленный всем необходимым дом на Выборгской стороне. Хотя Елизавета Петровна знала, чем она была обязана ему, но она помнила добро только тех, кто вертелся у нее на глазах. Поэтому о Кривом совершенно забыли, чему он был очень рад. Там, на Выборгской, его имя ничего не говорило обывателям. После того как Кривой пожертвовал иконостас в свою приходскую церковь, его избрали церковным старостой, и он дожил до глубокой старости, окруженный всеобщей любовью и почтением, а умер в царствование императрицы Екатерины II, искренне оплакиваемый бедняками: при жизни Семена Никаноровича никто не уходил от него без помощи. Так он осуществил свою давнишнюю мечту и сумел после кораблекрушения благополучно довести судно своей жизни до тихой пристани.

XX. На пути к трону

Во дворце царевны Елизаветы Петровны царили уныние и растерянность. Еще с утра царевну расстроила правительница Анна Леопольдовна. Опять произошел неприятный разговор, полный каких-то туманных намеков, неясных укоров.

– Во всяком случае, – закончила Анна Леопольдовна неприятную сцену, – помните, ваше высочество, что дальше так дело не пойдет. У всякого терпения есть границы!

И в тоне правительницы было нечто такое, что заставило Елизавету Петровну почувствовать серьезную опасность.

Царевна вернулась к себе во дворец, но тут ее поджидал вконец расстроенный Лесток. Он получил самые неопровержимые сведения, что его собираются арестовать.

– Давно уже хотят, вы сами это знаете, – волновался он. – Если бы не Каин, быть бы бычку на веревочке! Да и нам несдобровать бы. Ну а теперь дело нешуточное. Боже мой, боже мой! Чем я заслужил такой конец? Вот служи после этого нерешительным принцессам!

Царевна, и без того расстроенная, отмахнулась от него. Лесток отправился к Шетарди, но вернулся от него еще более перепуганным: посол тоже получил какие-то сведения и велел передать царевне, что если она в самом непродолжительном времени не рискнет, то все будет потеряно, первого января ждать нельзя, до этого им всем не сносить головы!

Не успел кончить Лесток, как влетел запыхавшийся Грюнштейн. Он сообщил следующее: гренадерская рота Преображенского полка (наиболее преданная Елизавете Петровне) получила вернейшие сведения, что ее собираются двинуть против шведов; гренадеры волнуются и прислали его сказать, что если царевна не решится повести их, то им придется действовать одним ее именем, что может окончиться печально для всех.

Получив это неожиданное подкрепление, Лесток с удвоенной энергией напал на цесаревну. Он молил, плакал, доказывал, убеждал, однако Елизавета Петровна по-прежнему отделывалась туманными увертками. Наконец, Лестоку удалось несколько поколебать царевну юмористическим по виду, но глубоко верным по существу доводом.

– Да как вы не понимаете, – воскликнул он в полном отчаянии, – что под кнутом я скажу все и погублю всех вас!

Елизавета Петровна знала, насколько труслив и физически невынослив Лесток, и этот довод поколебал ее.

– Хорошо, – сказала она, подумав, – пусть сегодня часам к десяти соберутся все наши! Пусть и Грюнштейн приведет кое-кого из своих! Мы обсудим положение и… если это необходимо, завтра же будем действовать!

К десяти часам вечера во дворец собрались все близкие царевне люди. Из французского посольства пришла одна Жанна. Грюнштейн привел семерых из своих наиболее решительных товарищей. Кроме того, на совещании присутствовали: Разумовский, Петр, Александр и Иван Шуваловы, Михаил Воронцов, принц Гессен-Гомбургский с супругой, Василий Салтыков, Скавронские и Гендрикова.

Лесток и Жанна изложили присутствующим все то, что им удалось узнать; Грюнштейн сообщил об угрозе, нависшей над преображенцами. Но не успел кто-либо высказаться по этому поводу, как дверь распахнулась, и в комнату вбежал капитан Ханыков.

– Ханыков! Где ты пропадал? – воскликнула цесаревна.

– Я был предательски арестован, ваше высочество, и спасся каким-то чудом перед самой пыткой. Рассказывать об этом долго, а терять времени нельзя. Ваше высочество! Вы должны сегодня же рискнуть на все. Сегодня поздно ночью Преображенский полк будет мелкими частями выведен из города, завтра арестуют всех вас. Правительство в точности осведомлено о готовящемся заговоре. Если сегодня же не произвести замышленного, то завтра будет уже поздно!

Все повскакивали с мест. Отвечая на расспросы, Ханыков рассказал в общих чертах, каким образом ему удалось бежать и кто сообщил ему все сведения о замыслах правительницы.

Лесток, бледный, с трясущимися от страха, посеревшими губами, подошел к царевне и сказал:

– Ваше высочество! Момент действовать настал! Неужели вы погубите всех нас, которые всем жертвовали и рисковали за вас? Сегодня или никогда!

– Сегодня! – стоном вырвалось у Елизаветы Петровны. – Но я не могу… Без подготовки… решиться сразу… Это невозможно! Я не могу, не могу…

Лесток подошел к столу и лихорадочно набросал на большом листе бумаги корону и монашеский клобук.

– Выбирайте, ваше высочество! – сказал он.

Елизавета Петровна закрыла лицо руками. Все обступили ее с мольбами, но она, казалось, ничего не слышала.

– Ваше высочество, и вы еще колеблетесь? – раздался чей-то тихий, болезненный голос.

Все с удивлением обернулись и увидели бледную, исхудавшую Оленьку, которая еле держалась на ногах, стоя в дверях.

После трагической смерти Столбина Оленька заболела нервной горячкой и три месяца была между жизнью и смертью. Лесток, врач на самом деле знающий, выходил ее, но и после того она долго пролежала в кровати, от слабости не будучи в силах двинуться с места. Она страшно исхудала, вся ее фигура приняла облик чего-то мистического, неземного. Только глаза, расширившиеся и потемневшие во время болезни, горели волей, страстью и местью.

Вставать и передвигаться без посторонней помощи по комнате она начала всего несколько дней, да и то еле-еле держась на ногах. Ее не считали жилицей на этом свете, и Лесток не раз говаривал, что Оленька живет только потому, что со всей мощью человеческой воли хочет жить для того, чтобы видеть кровь любимого человека отомщенной.

Каким-то странным чутьем Оленька почувствовала, что происходит что-то необычное, требующее ее вмешательства. Кое-как перемогаясь, она добралась до зала совещания; в волнении ее никто не заметил, и, таким образом, Оленька все слышала, не будучи видима сама.

Теперь странный, мистически надтреснутый звук ее голоса заставил Елизавету Петровну вздрогнуть.

– И вы еще колеблетесь, ваше высочество, – повторила Оленька. – Колеблетесь даже тогда, когда у вас нет выбора, нет иного выхода? За что же умер мой Петя, за кого же он пожертвовал собой и мною? Как? Его кровь останется неотомщенной? Так же как неотомщенными останутся кровь и слезы всего русского народа, всех мучеников, пострадавших за свою царевну? Ваше высочество, этого не может быть! Ведь это значит вторично убить всех их, вторично замучить смертными муками! Нет, это – минута слабости, она пройдет!..

Говоря все это, Оленька тихо подвигалась к царевне. Ее глаза горели, не отрываясь от взволнованного, смущенного взора цесаревны. И шла-то она как-то не по-людски – неслышно, как бы не касаясь пола. Так могли ходить призраки, а не живые люди, и призраком казалась она расстроенному уму Елизаветы Петровны.

Подойдя совсем близко к цесаревне, Оленька взяла ее за руку и мягко, но настойчиво подвела к большому образу Богоматери, висевшему в углу. И никого, ни царевну, ни присутствующих, не удивило это нарушение всяческого этикета, малейших сословных перегородок.

– Молитесь, ваше высочество, – настойчиво сказала Оленька, – молитесь Ей, да просветит Она ваш затемненный ум. Молитесь же, ваше высочество, молитесь!

Подчиняясь этой сверхъестественной энергии, Елизавета Петровна упала на колени перед образом и принялась жарко, пламенно молиться. Все ждали, затаив дыхание.

Помолившись, Елизавета Петровна встала и первым делом горячо обняла Оленьку. Лицо царевны сверкало теперь решимостью, мужеством; ей было трудно решиться, но, раз грань нерешимости была перейдена, она уже не знала колебаний, сомнений и удержу.

– Я готова, господа, – сказала она, – готовы ли вы?

Присутствующие криками радости ответили на эти слова, а Оленька со счастливой улыбкой на устах бесшумно рухнула на пол. Ее отнесли в ее комнату, а затем поспешно принялись обсуждать, как приступить к делу.

Совещание не затянулось. До этого времени, когда акт переворота казался чем-то далеким, иллюзорным, горячо обсуждали всяческую деталь и зачастую ожесточенно спорили из-за выеденного яйца. Теперь же было не до того: некогда спорить, когда надо действовать. Да и ничего сложного не было: перевороты, как известно, в России до сих пор совершались совсем просто!

Приказав заложить сани, Елизавета Петровна отправилась к себе, чтобы переодеться. Жанна пошла с ней, чтобы помочь ей. Цесаревна скоро была готова и уже собиралась уходить, но тут ее точно подтолкнуло к аналою, на котором лежала ее фамильная икона, и она опять принялась долго и пламенно молиться.

– Клянусь Тебе, Боже, – закончила она молитву, – что если Ты дашь мне русскую корону, все прежние ужасы канут в забвение. Клянусь Тебе править в милости, правосудии и законе!

– Я верю, что Бог принял и выслушал ваш обет! – торжественно сказала Жанна.

Затем цесаревна и Очкасова пошли к дверям, чтобы соединиться с остальными. В зале их с нетерпением ждал Лесток с орденом св. Екатерины и серебряным крестом в руках. Он надел Елизавете Петровне орден на шею, сунул в руку крест и сказал:

– Готово!

Но в этот момент Елизаветой Петровной овладел последний приступ слабости. Ее колени подогнулись, руки беспомощно опустились.

– Да что еще за комедия! – нетерпеливо крикнул грубый Лесток и, взяв царевну за руку, без всяких церемоний потащил ее на двор.

Там уже стояли запряженные сани. Елизавета Петровна с Жанной и Лестоком уселись в первые, сзади уцепились Воронцов и Шуваловы. Алексей Разумовский, Салтыков и Грюнштейн с товарищами поместились во вторых санях. Затем все во весь опор помчались в казармы Преображенского полка.

Вдруг передние сани остановились и потом резко свернули вбок. Елизавета Петровна, как оказалось, приказала сделать крюк, чтобы заехать к Шетарди и сообщить ему о своем решении.

Действительно, остановившись у ворот посольского дома, она приказала немедленно вызвать маркиза и сказала ему, пораженному и растерянному этим необычным визитом:

– Пожелайте мне счастья, друг мой! Я мчусь навстречу славе и трону!

Прежде чем растерянный маркиз успел сказать хоть слово, сани опять во весь опор помчались далее.

Когда кортеж доехал до съезжей избы полка, часовой забил тревогу. Но Лесток, взявший теперь в свои руки руководство ночной операцией, кинжалом пропорол барабан, а подъехавшие с Грюнштейном гвардейцы кинулись в казармы, чтобы предупредить товарищей.

В те времена офицеры, за исключением одного дежурного, жили не в казармах, а в городе. Услыхав тревожный бой, сейчас же оборвавшийся, дежурный офицер выскочил с обнаженной шпагой на двор съезжей избы. Его арестовали, причем он не оказал ни малейшей попытки к сопротивлению.

Вслед за тем на двор выбежали гвардейцы.

– Знаете ли вы меня, дети? – обратилась к ним Елизавета Петровна. – И знаете ли вы, чья я дочь?

– Знаем, матушка, знаем! – хором ответили гвардейцы.

– Меня хотят силой заточить в монастырь! Пойдете ли вы за мной, чтобы помешать врагам надругаться над вашей царевной?

– Мы готовы, матушка, мы их всех перебьем!

– Если вы будете говорить об убийстве, тогда я уйду от вас. Я не хочу, чтобы без нужды лилась кровь!

Солдаты, огорошенные этой неожиданной отповедью, недовольно забормотали что-то.

Однако Елизавета Петровна быстро овладела положением.

– Я клянусь умереть за вас, если это понадобится, – воскликнула она, высоко поднимая крест. – Поклянитесь же и вы умереть за меня, но не проливая чужой крови без необходимости!

Солдаты торжественно дали требуемую клятву.

Тогда Елизавета Петровна скомандовала: «Идем!» – и в сопровождении трехсот гвардейцев направилась по Невскому проспекту.

На Адмиралтейской площади она вылезла из саней и пошла пешком. Но снег был довольно глубок, ее маленькие ноги вязли, и приходилось идти очень медленно.

– Матушка, да мы так никогда не дойдем! – взмолились гвардейцы. – Давай-ка лучше мы понесем тебя! – И двое рослых гвардейцев подхватили ее на руки и понесли.

Быстрым, походным шагом отряд дошел до Зимнего дворца. Тут Лесток отделил двадцать пять человек, которым было поручено арестовать Миниха, Остермана, Левенвольда и Головкина. Затем он выбрал восемь наиболее смелых и развитых гвардейцев, которым надлежало последним ловким ударом обеспечить торжество замысла. Пользуясь знанием пароля и притворяясь, будто они просто совершают обычный ночной обход, гвардейцы с невинным видом подошли к четырем часовым, охранявшим дворцовую дверь, и быстро обезоружили их. Затем во двор вошли остальные гвардейцы. С прежними восемью гвардейцами Елизавета Петровна прошла в кордегардию.

Бывший там офицер отчаянно закричал «на караул», но солдаты кинулись на него со штыками, и Елизавете Петровне стоило больших трудов спасти офицера от неминуемой смерта. Затем царевна в сопровождении Жанны и восьми гвардейцев поднялась в спальню правительницы. Сама она осталась в глубине комнаты, Жанна же вместе с гренадером Ивинским (тем самым, который впоследствии оказался замешанным в заговоре против Елизаветы Петровны) подошла к широкой кровати, тонувшей в пышных складках балдахина. Мягкий ковер совершенно заглушал шаги вошедших. Да и судя по страстному шепоту правительницы, доносившемуся из-за балдахина, ей было теперь не до того, чтобы слышать что бы то ни было.

– Милая Юлия, – умирающим от упоения и неги голосом шептала Анна Леопольдовна, – милая Юлия! Как я люблю тебя!

Звук страстного поцелуя прервал ее шепот.

Ивинский резко отдернул занавеску балдахина.

– Кто осмелился… – гневно начала правительница, но, увидев Жанну, фигура которой была освещена факелами стоявших в глубине гвардейцев, запнулась, вскрикнула и отшатнулась назад.

– Очкасова! – раздирающим голосом вскрикнула любимая фрейлина.

– Да, это я! – ответила Жанна. – Вставайте, ваше высочество, и благоволите одеться! Нам надо свести кое-какие старые счеты!

Анна Леопольдовна хотела что-то ответить. Но тут ее взгляд упал на группу гвардейцев и царевну Елизавету, стоявших в глубине. Она вскрикнула и упала в обморок.

Оставив здесь часть гвардейцев, которым было приказано арестовать правительницу и ее фрейлину, Елизавета Петровна отправила несколько солдат за принцем Брауншвейгским, сама же прошла в детскую, где нянька держала на руках проснувшегося от шума малолетнего императора. Ребенок вдруг замолк и потянулся к ней ручонками.

Елизавета Петровна взяла его на руки, приласкала, успокоила, после чего сказала:

– Бедный ребенок! Ты-то ни в чем не виноват, и тебе приходится страдать за чужие грехи. Но я постараюсь, чтобы тебе было хорошо!

Да, цесаревна «постаралась»! Иоанну Антоновичу было действительно «очень хорошо».

Но в тот момент она была искренна: суровая судьба Иоанна Антоновича была внушена императрице Елизавете маркизом Шетарди, который намекал даже, что не худо было бы казнить несчастного ребенка, дабы отрезать возможность каких-либо выступлений от его имени.

Арестовав всю семью правительницы, Елизавета Петровна вернулась к себе во дворец. Там ее уже ждали все недавние враги, приведенные туда связанными. Цесаревна приказала отправить всех их в Петропавловскую крепость, куда было уже приказано отвести правительницу, Менгден и принца Брауншвейгского.

Тем временем несколько преображенцев поскакали верхами во все стороны, объявляя повсеместно о совершившемся. Занималась заря. Отовсюду к дворцу Елизаветы Петровны стекались толпы. Тут были генералы и крепостные мужики, архиереи и простые солдаты. Все встречали со стороны Елизаветы Петровны самый ласковый прием. В два часа дня комиссия, состоявшая из высшего духовенства и высших государственных чинов, приветствовала цесаревну титулом императрицы всей Руси!

XXI. Разочарование Жанны

– Я в отчаянии, Анри, – воскликнула Жанна, положив свою хорошенькую головку на плечо мужа, – да, положительно в отчаянии! Неужели все мы ошиблись? Неужели все наши старания ушли впустую, и бедная Россия по-прежнему должна будет страдать?

– Да в чем дело, птичка моя? – ласково спросил Суврэ, обнимая Жанну.

– Я не узнаю в императрице Елизавете прежней царевны! Где ее ласковость, доброта, доступность, мягкосердечие? Как только она твердой стопой встала на трон, так посыпались одно самодурство за другим, одна жестокость за другой! Где же все широковещательные обещания, где же все сладкие слова? Туман рассеялся, и за ним оказывается опять каменистая, суровая пустыня. Неужели того, что мы сделали, не к чему было делать? Неужели все жертвы были бесплодны?

Жанна опять бессильно опустила голову.

Она была действительно утомлена и физически и нравственно. Последние дни она даже с мужем редко виделась. Елизавета Петровна требовала постоянного присутствия Жанны возле себя и хотела назначить ее своей гофмейстериной, однако Жанна пока еще избегала решительного ответа.

– Но ты так и не сказала мне, в чем дело, птичка? – ласково повторил Анри.

– Да трудно рассказать, милый. Ясных фактов немного, но эта перемена чувствуется во всем. Ты знаешь, как бесчинствовали и бесчинствуют до сих пор гвардейские солдаты! Императрице Елизавете неоднократно пытались жаловаться мирные жители, но если потерпевшие не принадлежат к числу родственников или добрых друзей былых заговорщиков, то их попросту прогоняют вон. «Они потрудились, надо дать им позабавиться!» – сказала однажды императрица… Как могла она решиться сказать такой ужас? Позабавиться за счет мирных жителей!.. Да ведь этому имени нет! И главное, она буквально не выносит ни малейшего противоречия. Я пыталась обратить ее внимание, что новое царствование начиналось именно с того, чего она так хотела избегнуть: с кровопролития… Боже, какая буря поднялась!

– Но согласись, Жанна, что ее трудно остановить…

– А история с Лопухиной? – не слушая его, продолжала Анна Николаевна. – Лопухина уже давно считалась первой красавицей во дворце, и уже давно Елизавета не могла простить ей это соперничество. И что же? Теперь, когда она должна быть выше подобных мелочей, это обстоятельство не дает ей покоя и вызывает с ее стороны самые непростительные выходки. Недавно на куртаг Лопухина явилась случайно причесанной точно так же, как и императрица, причем в ее волосах тоже были цветы. Елизавета Петровна, увидев это, даже побагровела от гнева. Она быстро подскочила к Лопухиной, схватила ее за волосы, растрепала прическу, надавала пощечин и ушла. А когда ей доложили, что с Лопухиной случился продолжительный обморок, она изволила милостиво ответить: «Ништо ей, дуре!» Да и мало ли…