Людовик и Елизавета

Это относительно мелочи. Теперь нечто более серьезное.

Я писал третьего дня, что немедленно по получении официального извещения о смерти императрицы пошлю своих дворян к принцам и принцессам для выражения соболезнования. Герцог Бирон не принял моего посланного и дал ему весьма ясно понять, что ему некогда будет принять также и меня. Наоборот, бывший у принцессы Елизаветы передал мне от имени цесаревны, что я всегда могу приехать к ее высочеству, когда бы ни захотел, и что царевна очень желала бы повидаться со мной. Но я считаю необходимым пока еще удерживаться от личных свиданий с принцессой.

Я уже писал Вам ранее, что до сих пор мне не приходилось видаться с ее высочеством иначе, как при третьих лицах, что до последнего времени тайные переговоры велись через Нолькена и известное Вам доверенное лицо и что только на другой день после смерти императрицы ко мне с великой опаской зашел Лесток. Вам известно также, что царевна не выказывает особенной уступчивости в интересующем нас деле и уклоняется от документальных обещаний территориальных уступок в пользу Швеции. Как ни заинтересована в этом последняя, но она смотрит на это гораздо легче, и Нолькен все-таки склоняется в пользу возможно быстрейшего осуществления переворота, так как для Швеции война была бы теперь очень несвоевременной, а иначе немыслимо сбить Россию с принятой ею угрожающей и вызывающей позиции.

И вот тут-то я и остановлюсь перед неприятной задачей парализовать французские начинания во имя Франции. Нолькен говорил мне на днях, что его правительство ассигновало ему большую сумму[44] на политическую интригу, и я понимаю, что бедная Швеция могла получить эти деньги только от Франции. Нолькен говорит, что его правительство решило в случае неизбежности объявить России войну, и я понимаю, что обедневшая Швеция может начать войну только в том случае, если Франция ссудит ей на это средства. Следовательно, образ действия Нолькена находится в полном согласии с желаниями моего правительства, и… все-таки я должен противодействовать ему!

Я позволяю себе спросить, какая будет польза для Франции, если принцесса Елизавета вступит на трон не ослабленной заранее страны? Ведь даже и теперь, нуждаясь в нас, царевна выказывает строптивость и нежелание поступаться чем бы то ни было. Что же будет далее и приобретем ли мы себе союзника, помогая царевне Елизавете получить отцовскую корону? Кроме того, благодаря тому, что осторожность французского правительства понуждает его действовать, прикрываясь Швецией, принцесса Елизавета может отказать нам в праве на свою признательность, опираясь на то, что действительную помощь ее высочество получила не от нас. Царевна должна пойти на уступки, должна дать письменное обязательство вернуть Швеции захваченные Петром Великим земли и предоставить Франции известные фискальные (например, таможенные) преимущества. Без этого нам нет смысла помогать ей. Я очень рад, что Нолькен обнадеживает ее: несколько досадных разочарований, и царевна увидит, что ей необходимо стать уступчивее к нам!

Но это – еще далеко не все, положение осложняется еще более. Герцог-регент держит себя все враждебнее к родителям юного императора и, как это мне известно, все более заигрывает с царевной Елизаветой. Ведь он уже давно питает тайную страсть к царевне, да, кроме того, понимает, что его положение непрочно. Ни для кого не тайна, что он помышляет выслать Анну Леопольдовну с супругом за границу. Но удастся ли ему, всеми ненавидимому, удержать власть в руках? Нет, не удастся, и это должно понудить его пойти на соглашение с царевной. Уже тот факт, о котором я упоминал выше, что герцог не принял моего посланного, свидетельствует, насколько Франция не может рассчитывать на его дружбу. Значит, от кого бы ни исходило желание немедленного переворота в пользу царевны Елизаветы, революция в данный момент принесет Франции только ущерб, а следовательно, моя священная обязанность – не допустить осуществления переворота.

Итак, судя по всему, царевна ведет загадочную для меня двойную игру. Третьего дня уже после отсылки последней депеши я говорил с известным Вам доверенным Нолькена, который сообщил мне, что шведский посол вступил в переговоры с фельдмаршалом Минихом. Но ведь Миних – враг Бирона! Объяснение этой загадки обещано мне в ближайшем будущем, может быть, сегодня, и тогда я немедленно извещу Ваше Превосходительство. Но мое положение посла обязывает меня быть готовым ко всему, а те намеки, которые делает Нолькен, заставляют предполагать возможность осуществления такой странной политической конъюнктуры, как Бирон – Елизавета – Миних. Нечего и говорить, что подобное разрешение вопроса грозит Франции полным крушением ее надежд!

Вот в чем заключается запутанность положения, о которой я упоминал в начале письма. Момент таков, что каждую минуту грозят политические неожиданности. Я постараюсь оттянуть решительную развязку в ожидании точных инструкций, но если мне не удастся сделать это, то я буду вынужден действовать так, как подскажут мне здравый смысл и интересы Франции!»

Шетарди перечитал все написанное им, затем взял чистый лист бумаги и принялся переписывать, местами зашифровывая депешу. Затем, положив изготовленное донесение в конверт и запечатав его, посол с облегченным видом вскочил с места и опять подбежал к камину, чтобы сжечь черновик.

– Ух! – сказал он, протягивая руки к ярко вспыхнувшему от брошенной бумаги пламени. – Что за отвратительная страна! Помимо вечных затруднений, когда не знаешь, на что решиться, климат способен либо отравить, либо заморозить всякую изобретательность! Все время стоял гнилой, желтый туман, а теперь вдруг ударили холода, от которых птицы мрут на лету! И ведь теперь еще только начало ноября – что же будет дальше? Да, уж придется мне разориться на мех для Любочкиной шубки. Конечно, в этой стране белых медведей меха стоят не так уж дорого, да и до сих пор прелестное тело и болтливый язык очаровательной русской аристократки стоили мне сущих пустяков, однако правительство моего короля настолько скупо, что было бы желательно избежать подобных трат и далее… Но что нужно, то нужно. Любочка – премилое и преполезное существо и…

Осторожный стук в дверь прервал игриво-деловые размышления посла. Вошел камердинер и доложил:

– Господин Шмидт желает видеть ваше превосходительство!

– Отлично, – ответил Шетарди, – попросите ко мне господина Гюйе и впустите Шмидта.

Через несколько минут в кабинет вошли Гюйе, один из секретарей французского посольства, и Шмидт, младший переводчик барона Нолькена.

– Здравствуйте! – небрежно кивнул Шетарди, отвечая на почтительный поклон Шмидта. – Вот что, милый Гюйе, потрудитесь, пожалуйста, немедленно отправить этот пакет нашему правительству с экстренным курьером. Депеша очень спешная! Ну а у вас что? – обратился он к Шмидту.

– Письмо от его превосходительства барона Нолькена! – почтительно ответил переводчик.

– А! Ну дайте сюда! Вы можете идти, Гюйе, и пожалуйста, чтобы пакет был отправлен немедленно!

Как только за секретарем закрылась дверь, обращение маркиза резко изменилось. Он приветливо закивал головой Шмидту и знаком предложил ему сесть в одно из кресел около камина. Затем, убедившись, что в соседней комнате никого нет, он запер дверь из последней в коридор и, усевшись рядом со Шмидтом, оживленно заговорил:

– Ну, милый мой, как дела? Уж вижу, вижу, что у вас имеются новости! Впрочем, сначала письмо!

Шетарди вскрыл конверт, который держал в руках, и достал оттуда небольшой листок совершенно чистой бумаги. Посол взял этот листок и подержал его около огня камина. Сейчас же на чистой дотоле бумаге стали показываться какие-то буроватые черточки, а затем мало-помалу слились в две строки письма. Шетарди прочел их, бросил письмо в огонь и сказал:

– Барон пишет, что он поручил вам передать мне все на словах и что сегодня вечером он будет у меня. Так в чем же дело?

– Дело в следующем, – ответил Шмидт. – Шведское правительство в двух последовательных депешах настойчиво указывало барону, что необходимо теперь же сделать что-либо, чтобы изменить позицию, принятую Россией по отношению к Швеции. Напрасно барон заявлял, что нельзя насиловать события и что он действует вполне согласно с вами, барону открыто выразили недовольство им…

– Ну да, конечно! – с досадой воскликнул Шетарди. – Видно, все правительства на один покрой! Они хотят, чтобы мы были в чужой стране какими-то богами, которым достаточно только пожелать, чтобы было все исполнено.

– Совершенно случайно, – продолжал Шмидт, – барону удалось увидеться с фельдмаршалом Минихом в такую минуту, когда последний был вне себя от негодования. Миних, потерявший всякую сдержанность, бесновался, топал ногами и изрыгал громовые проклятия по адресу герцога Бирона и родителей императора. Первый раздосадовал фельдмаршала тем, что отказался признать какие-то расходы, сделанные Минихом для нужд армии, и фельдмаршалу, скупость которого вошла в пословицу, приходится платить теперь из своего кошелька. А родителей императора Миних ругал за трусость: он уже не раз намекал им, что стоит только мигнуть ему – и герцог будет арестован, а они все трусят. Между тем не сегодня завтра Бирон попросту вышлет принца с принцессой из России, и тогда уж никому не сдобровать.

– А прежде всего – самой России! – вставил посол.

– Барон дал понять Миниху, что все эти беды заслужены русскими: зачем они обошли законные права дочери Великого Петра и позволяют править над собой иноземным? Слово за слово, Миних обещал Нолькену сегодня же арестовать именем царевны Елизаветы как Бирона, так и родителей императора…

– Неужели? – испуганно воскликнул Шетарди.

– Конечно, обещая это, Миних действует далеко не бескорыстно. Злоба злобой, месть местью, а корыстолюбие этого генерала все-таки на первом плане! Нолькен обещал фельдмаршалу довольно крупную сумму и сегодня вечером должен был доставить в задаток половину ее…

– Но, боже мой, ведь это безумие! – крикнул Шетарди, вскакивая с кресла и не будучи в силах сдержать свое волнение. – Разве такие вещи делаются сразу?

– Но мне казалось, – удивленно возразил Шмидт, – что предпринятые бароном шаги вполне согласуются с намерениями вашего правительства, маркиз.

– Ну да, да, конечно! – поспешил ответить Шетарди, спохватившись, что сказал лишнее. – Я именно потому и волнуюсь, что боюсь за исход неподготовленного предприятия…

– Где Миних – там гвардия, там вся армия, маркиз! – заметил Шмидт.

– Ну да, ну да… Конечно… Так, значит, это дело решенное?

– Нет, окончательно оно еще не решено. Барон послал меня к вам для того, чтобы вы, в свою очередь, направили меня к цесаревне, дабы поставить ее высочество в известность о готовящемся и просить ее скрепить своей подписью известные вам условия. Теперь около двенадцати, барон рассчитывает, что часам к пяти-шести я успею вернуться, а к этому времени он будет у вас. Тогда в зависимости от принесенного мною ответа барон решит с вами все остальное.

– Отлично! – сказал Шетарди, видимо обрадованный. – Я сейчас напишу вам текст тех условий, которые должна подписать цесаревна! – Он подсел к письменному столу, достал из потайного ящика флакон секретных чернил и принялся писать; красноватые буквы письма, высыхая, бесследно исчезали. – Вот! – сказал он, окончив и помахивая листком по воздуху, чтобы просушить его. – Я положу этот листок в несколько других чистых. Запомните, исписанный листок будет третьим сверху. Вы, конечно, знаете, что достаточно подержать его около огня – и буквы сейчас же проступят. Если при вас даже найдут, паче чаяния, несколько листов белой бумаги и если русской полиции даже придет в голову заподозрить тут что-нибудь, то испытают первый листок, второй, а уж до третьего не доберутся… Или лучше положите его пятым, вот так! Ну а теперь, милый мой, большая просьба: не передавайте царевне никаких подробностей, скажите просто, что есть шанс на осуществление наших замыслов, но это осуществление возможно только в том случае, если ее высочество подпишет обязательство. Могу я положиться на вас?

– Вполне, маркиз! – кланяясь, ответил Шмидт.

– Благодарю вас, и, поверьте, что его величество мой король не оставит ваших услуг без вознаграждения! Теперь, будьте любезны, отоприте дверь второй комнаты и вернитесь сюда. Я сейчас позвоню слуге.

Шмидт отпер дверь и снова занял прежнюю подобострастно-почтительную позу. Шетарди позвонил. Камердинер, вошедший на его звонок, застал конец фразы посла:

– …Все равно я не могу выпустить из дома такой важный документ! Единственное, что я могу сделать из уважения к барону, это позволить вам скопировать бумагу здесь же, у меня!

– Но помилуйте, ваше превосходительство, – взмолился Шмидт. – Ведь тут будет работы почти до самого вечера!

– Что же делать… Пьер, – обратился посол к камердинеру, – проведите господина Шмидта в дальнюю заднюю комнату, где он всегда работает, когда приходит копировать!

– Слушаю-с, ваше высокопревосходительство, – ответил камердинер, уводя за собой Шмидта.

– Если она не подпишет, я не допущу осуществления этого замысла! – пробормотал Шетарди. – Правда, я рискую тем, что царевна Елизавета пойдет на соглашение с регентом, но… кто не рискует, тот не выигрывает!

II. Превращения

Дом на Васильевском острове, где по своем приезде в Петербург поселился Шетарди, оказался в таком плохом состоянии, что с наступлением осени 1740 года посол должен был перебраться в садовый флигель, рассчитывая летом капитально отремонтировать его.

И дом и флигель имели свою историю, а может быть, легенду.

Уверяли, что дом, сложенный из угрюмого серого камня, был выстроен одним из сподвижников Петра чуть ли не в год основания города (1703 год). Несмотря на то что при доме был большой сад, огороженный высокой каменной стеной, общий вид здания был таким угрюмым и неприветливым, что владельцы там не жили, и дом долгое время пустовал. И вдруг в опустелый дом явилась целая орда плотников и каменщиков. Закипела деятельная работа, во двор возили лес и камень, но – странное дело! – сам по себе дом оставался все таким же хмурым, разоренным. Только стена подверглась некоторой частичной перестройке: с неизвестной целью ее во многих местах снабдили ложными башенками.

Соседи недоумевали: материала возят видимо-невидимо, а дом все в прежнем виде. Наконец работа закончилась, громадные ворота захлопнулись, и дом погрузился в прежнее безмолвие. Правда, иногда по ночам из-за стены чуть слышно доносились какие-то звуки, но это только пугало прохожих, – ведь само здание постоянно оставалось неосвещенным.

Загадка разъяснилась только впоследствии: оказалось, что в саду был выстроен довольно просторный флигель, который с улицы оставался совершенно невидимым благодаря высокой стене и деревьям, росшим вокруг. Этот флигель был выстроен Монсом, купившим все место, и здесь-то, как говорили, не раз происходили его свидания с императрицей Екатериной I. После казни Монса дом отошел правительству, был подарен Ягужинскому, а тот, в свою очередь, продал его кому-то. Новый владелец на скорую руку поштукатурил дом, позамазал кое-как трещины да щели и сдал под французское посольство. Но, как мы уже говорили выше, Шетарди, натерпевшийся от холода в первую зиму, летом приспособил для жилья просторный флигель и с осени переехал туда. Основываясь на ходивших об этом флигеле легендах, Шетарди предварительно тщательно исследовал стены флигеля, и кое-какие приятные открытия вполне подтвердили его ожидания.

С фасада этот флигель казался совсем маленьким, но сзади, в замаскированных крыльях, тянулись большие анфилады комнат. В одну из них, почти подходившую к стене, и привел камердинер Пьер Шмидта.

Это была небольшая, неуютная, заброшенная комната, меблированная очень скудно. Колченогий диван, пара изорванных кресел, шаткий стол с письменными принадлежностями да большая книжная полка-шкаф составляли все убранство комнаты.

Шмидт сейчас же расположился у письменного стола и приготовился копировать принесенные им с собою бумаги, предупредив камердинера, чтобы ему отнюдь не мешали, так как дело спешное и требует полного внимания. Но, как только вдали замолкли шаги камердинера, Шмидт поспешно встал, запер дверь на ключ, задернул перед дверью побуревшую от времени, но очень плотную портьеру и подошел к многоэтажной книжной полке. Здесь он отсчитал шестую полку снизу, отмерил от ее края вправо шесть четвертей и таким образом добрался до самого обыкновенного на вид костыля, каких было набито в стене довольно много. Шмидт с силой дернул за костыль сначала вправо, потом вниз, и часть нижней доски откинулась, обнажая потайной шкафчик, в котором виднелись два рычага. Шмидт повернул один из них, и громоздкий книжный шкаф бесшумно опустился вниз, открывая вход в следующую комнату. Шмидт захлопнул дверцу потайного шкафчика, вошел в образовавшееся от провала книжного шкафа отверстие и в обнаружившейся комнате вновь проделал ту же процедуру, то есть отыскал маленький шкафчик, повернул один из оказавшихся там рычагов, книжный шкаф снова вырос из-под пола, закрыв тайный проход.

Вторая комната нисколько не была похожа на первую. В ней не было окон, и свет падал сверху, через крышу, застекленное отверстие которой было искусно замаскировано выступавшим с фасада коньком. Эта комната была меблирована очень хорошо. Здесь были широкий мягкий диван, несколько удобных кресел, большой письменный стол, ряд платяных шкафов и аптекарских шкафчиков и большой умывальник.

Шмидт сейчас же приступил к делу. Он разделся до нижнего белья, снял с головы седовато-рыжий парик, под которым оказались коротко остриженные светло-каштановые волосы, достал из шкафчика пузырек с жидкостью желтоватого цвета и принялся втирать ее в лицо. Затем, не давая высохнуть лицу, он налил на ладонь прозрачной жидкости из другого пузырька и, в свою очередь, вытер лицо и ею. Когда затем он вымыл лицо водой, то оно оказалось совершенно молодым, нежным и очень бледным.

Не теряя времени даром, Шмидт подсел к зеркалу и принялся преображать себя. Когда минут через десять он надел вынутую из платяного шкафа поддевку и подошел к зеркалу, чтобы посмотреть на себя, то оттуда на него глянуло типично русское, добродушно-плутоватое купеческое лицо с намасленными и гладко зачесанными волосами, окладистой бородой и румянцем во всю щеку.

Тогда Шмидт надел шапку, армяк, валенки, взял в руки товарный короб, поднял за кольцо половицу и спустился по узкой лестнице вниз. Эта лестница описывала полукруг. Первая четверть круга вела книзу, вторая вывела в узкий каменный мешок, оказавшийся внутренностью башенки. Слева и справа два небольших, незаметных снаружи отверстия позволяли осмотреть переулок с обеих сторон. Слева никого не было видно, а справа шли на некотором расстоянии друг от друга четверо пешеходов. Шмидт подумал, что будет слишком долго ждать, пока переулок случайно очистится, быстро нажал пружину и через открывшуюся дверку скользнул в нишу, имевшуюся со стороны переулка в каждой башенке. Когда первый из прохожих поравнялся с этой башенкой, он не увидел ничего подозрительного: в нише сидел купец. Так что же? Разве самому прохожему не приходилось зачастую присаживаться на ряды скамеек, устроенных вдоль всей стены в нишах? Дав возможность прохожему поравняться с собой, Шмидт встал, перекинул короб через плечо и быстро зашагал прочь.

Пройдя сеть коротких, пересекавшихся под прямым углом переулочков, Шмидт вышел на довольно широкую «першпективу», вновь свернул в один из боковых переулочков, выходивших к набережной, и остановился там перед деревянным, видимо, весьма недавно выстроенным домом. Перекинувшись несколькими словами с сидевшим у ворот «малым», Шмидт вошел во двор и поднялся по лестнице на крылечко.

В ответ на его стук послышался старушечий окрик:

– Чего нужно?

– К его благородию господину поручику Мельникову! – ответил Шмидт.

– Да ты сам-то кто будешь? – раздраженно окрикнули его снова.

– Да Алексеев я, матушка, ваше благородие, Алексеев, торговец!

Запор с шумом отодвинулся, и маленькая худая старушка открыла дверь.

– Ну уж иди, затейник, – ворчливо сказала она, – да иди скорее, будь тебе неладно! Что ты меня, старую, морозишь! – Она провела Шмидта в кухню и крикнула в коридор: – Митенька, поди-ка сюды, тут твой Алексеев пришел!

– Какой Алексеев? – послышался из-за перегородки молодой, звучный голос.

– Да тот самый, который тебе басурманские мази носит!

В ответ раздался радостный возглас, и в кухню бурно ворвался маленький, толстый, краснощекий поручик лет двадцати.

– Ну что, борода? – крикнул он еще с порога. – Принес, что ли?

– Принес, батюшка, ваше благородие! – с низким поклоном ответил Шмидт-Алексеев, развязывая окоченевшими пальцами короб.

– Да ну? – радостно вскрикнул Мельников, делая от радости веселый пируэт в воздухе и залихватски прищелкивая пальцами. – Да неужто ту самую принес?

– Ту самую, ваше благородие, которой Людовикова мамзель притирается! – ответил купец, раскрывая короб и подавая офицеру плоскую хрустальную банку, в которой находилась какая-то нежно-розовая помада.

– И не врешь? – с восторгом крикнул поручик. – Ах, молодец, борода! Уж и обрадуется Наденька!

– Уж твоя Наденька, тоже, прости Господи! С жиру бесится, – кинула старуха. – Только и знает, что беса тешить! И ты тоже что твой жеребец – как увидит, так и заржет!

– Эх, маменька! – с укором сказал Митенька. – Сами вы, что ли, молоды не бывали? Аль забыли, как вас покойник батюшка увозом брал?

– Ну и что доброго вышло? – грустно возразила смягчившаяся при этом напоминании старуха. – Вот и мыкаемся мы с тобой! Только одно слово, что дворяне, а чать у всякого купчишки мошна жирнее… Невеста – голь, да жених – голь.

– Гол, да сокол! – весело крикнул поручик, но вдруг его лицо слегка омрачилось, и он с некоторой робостью сказал: – Только ты уж, борода, уважь, не считай притиранья дорого-то!

– Батюшка, ваше благородие! – с низким поклоном ответил купец. – Уж позвольте мне поклониться вам этой мазью, ежели бы только вы мою нижайшую просьбицу уважили.

– Какую просьбу? – удивился поручик.

– Да насчет того, что сталось с прежними жильцами.

– Ах, это? Ну конечно, разузнал! Мое слово – олово! – с юной гордостью ответил Мельников. – Маменьке удалось всю историю от старика соседа вызнать. Пусть она и расскажет! Ну, маменька?

– А вот, батюшка, – заговорила оживившаяся старуха. – Сказывали мне добрые люди, что проживала здесь чиновничья вдова Пашенная с такой красоткой дочерью, что и в сказке таких не бывает. Был у дочки женишок, тоже чиновник, а дочка-то – Оленькой ее звали – какой-то высокой особе приглянулась. Ну, высокая особа потрясла мошной, женишок-то и отступился, и осталась Оленька беззащитной со старухой матерью.

И вот однажды ночью – было это года два тому назад – подъехало к воротам разного рода люда видимо-невидимо. Стали в ворота стучать, Оленьку за ворота вызывать. Вышла старуха и говорит, чтобы не срамили девушки и не ломились – все равно, дескать, ворота новые, запоры крепкие, собаки злые – не войти им во двор. И точно, ломились-ломились, а ворот сдюжить не могли.

Тут и пришла охальникам злая мысль. «Давай сожжем их, коли так! – говорят. – Выйдут тогда небось!» Сказано – сделано. Откуда-то дров натаскали да и запалили сначала ворота, а потом и самый дом. Несдобровать бы старухе с дочерью, да, на их счастье, конный патруль показался, охальники-то и убежали. Да поздно, вишь, стража-то подъехала! Столько старуха страха натерпелась, что на другое утро Богу душу отдала, а Оленька взяла ларчик, что старуха вынести из огня успела, да и ушла куда глаза глядят. Спрашивали ее, куда она пойдет, да не сказала, только рукой отмахнулась… Тут ейный след и потерялся!

Шмидт-Алексеев выслушал этот рассказ то бледнея, то краснея. Затем, перекинув короб через плечо, он глухим голосом кинул: «Спасибо вам, добрые люди!» – и направился к выходу.

– Да они тебе сродственники, что ли, будут? – спросила старуха.

– Сродственники! – не поворачиваясь, ответил купец.

– Постой, борода, – крикнул ему вдогонку поручик. – А сколько же за мазь-то?

– А пожертвуйте вы, ваше благородие, в церковь, сколько желаете, за упокой души Аксиньи Пашенной да за здоровье рабы Божьей Ольги, вот мы в расчете и будем! – ответил Шмидт, поспешно спускаясь с лестницы.

Понуря голову, он поспешно зашагал дальше. Путь ему предстоял неблизкий, и надо было торопиться. Шмидт-Алексеев, в котором читатели, быть может, уже заподозрили третье, на этот раз настоящее лицо, спустился по переулку к Неве, перешел наискось лед и поднялся около Адмиралтейства, где вскоре вышел на Невский проспект, по которому и зашагал со всей возможной пешему быстротой.

Мрачные мысли томили его. Вдруг он почувствовал, что вся кровь отхлынула у него от головы и что он, того гляди, сейчас упадет. Шмидт вспомнил, что сегодня еще не успел ничего поесть, и решил зайти в ближайшую харчевню, для чего свернул с Невского в одну из боковых улочек.