Куртизанка Сонника

Вслед за слонами на берег реки прибыли боевые машины, стрелометы, тараны, подвижные башни – сложные сооружения из дерева и бронзы, влекомые двойными упряжками огромных быков с закрученными рогами.

Вся местность как будто перенесла землетрясение: она покрылась кочками разных цветов: полотняными и кожаными палатками – коническими и квадратными, но в большинстве случаев круглыми, как муравейники. И вокруг них копошилась вооруженная толпа.

Сагунтинцы с вершины своих стен рассматривали войско осаждающих, занявшее всю равнину и постоянно увеличивавшееся новыми конными и пешими ордами, то и дело прибывавшими по всем дорогам, как бы порождаемые недрами близких гор. То был калейдоскоп различных племен и народностей, пестрая смесь одежд, цветов и типов, и сагунтинцы, встречавшие в своих путешествиях всех этих людей, указывали их своим удивленным согражданам.

Всадники, как бы летавшие распластавшись на своих маленьких лошадках, были нумидийцы – африканцы изнеженного вида, покрытые белыми покрывалами, с серьгами в ушах и в восточных туфлях, надушенные, с глазами подведенными черным, но в бою горячие, сражавшиеся на всем скаку и владевшие копьем с большим искусством. Вокруг костров в садах прохаживались ливийские негры, атлетического сложения, с шерстистыми волосами и ослепительными зубами, смеявшиеся с глупым самодовольством, закутывая свое голое тело в богатые ткани, похищенные ими, и дрожа жавшиеся к огню, как будто их мучила утренняя прохлада. Эти люди с темной блестящей кожей, редко виденные в Сагунте, возбуждали любопытство граждан почти наравне с амазонками, смело проезжавшими галопом вокруг стен, чтобы поближе взглянуть на город.

То были молодые, стройные женщины с загорелой кожей. Их волосы спускались из-под касок, и всю одежду составляла широкая туника, с разрезом на левом боку, обнажавшим мускулистые ноги, сжимавшие бока лошади. На некоторых были безрукавки из бронзовой чешуи, также открытые с левого бока, чтобы не мешать во время сражения и обрисовывавшие округлость грудей, острых и твердых, вследствие постоянных физических упражнений. Амазонки сидели без седел на крепких диких лошадях, управляя ими с помощью легкой узды, и во время похода злобные животные кусались и брыкались между собой, оживляя тем отчаянную скачку. Амазонки подъезжали к самым стенам, смеясь и говоря что-то, чего сагунтинцы не понимали, они потрясали копьями и щитами, а когда в них посылали тучи стрел и камней, бросались прочь, оборачивая головы на скаку и повторяя свои насмешливые телодвижения.

Горожане различали среди серой массы солдат латы некоторых всадников, сверкавшие, как золотые искры. То были карфагенские вожди, карфагенские богачи, последовавшие за Ганнибалом, – сыновья богатых купцов, сопровождающие войско скорее в качестве советчиков, чем вождей. Они были закованы в металл с головы до ног для защиты от ударов и по духу своего племени годились скорее, чтобы управлять завоеванными землями и делить добычу, чем стяжать славу в бою.

Кроме всего этого люда, бывалые горожане указывали за стенами на настоящее осадное войско. Люди с молочно-белым цветом лица, белокурыми усами и рыжими волосами, связанными в пучок на макушке, сбрасывавшие свои казакины и высокие сапоги недубленой кожи, чтобы выкупаться в реке, были галлы. Другие, бронзовые и такие худые, что кости выступали из-под кожи, – африканцы из оазисов великой пустыни, таинственные люди, заставлявшие звуком своих барабанов луну спускаться на землю, а игрой на флейте плясать ядовитых змей. Рядом с ними стояли гиганты-лузитанцы с ногами крепкими, как колонны, и грудью высокой, как скала; уроженцы Бетики – нынешней Андалузии, не сходившие с лошадей ни днем ни ночью из любви к ним, продолжавшейся всю жизнь; враждебные кельтиберийцы, волосатые и грязные, выставляли напоказ свои лохмотья; северные племена, обоготворяющие одиноко стоящие камни и собиравшие при лунном свете таинственные травы, чтобы варить из них разные зелья, – все люди суровых обычаев, вечно борющиеся с голодом, варвары, о которых рассказывали всякие ужасы, и, между прочим, что будто после битвы они съедали трупы побежденных.

Пращники-балеарцы, несмотря на свой свирепый вид, возбуждали смех за стенами.

Рассказывали о странных обычаях, господствовавших на их островах, и толпа шутками встречала этих молодых людей, почти голых, вооруженных вместо копья палкой с желтым концом и тремя пращами – одной обмотанной вокруг лба, второй вокруг пояса и третьей в руках. Эти пращи были из конского волоса, камыша и воловьих жил, и употреблялась каждая, смотря по расстоянию, на которое приходилось метать шары.

Пращники-балеарцы жили в пещерах своих островов или в углублениях между скалами и с детства приучались владеть пращей. Отцы клали им хлеб на некотором расстоянии, и они не могли съесть его, если не сбивали камнем. Их страстью было пьянство и женщины. В битвах они пренебрегали пленниками, за которых можно было получить хороший выкуп, ради того, чтобы захватать женщин, и часто отдавали по шести здоровых рабов за одну рабыню. На их островах не были известны ни золото, ни серебро; старшие, угадывая зло, порождаемое деньгами, запретили вводить монету, и балеарские пращники, состоявшие на службе у Карфагена, не имея возможности привозить заработанные деньги к себе на родину, напаивали солдат и тратились на грязных, жалких проституток, следовавших за войском. Их обычаи забавляли сагунтинцев. По словам людей, бывавших на их острове, у них был обычай, чтобы невеста стала достоянием всех гостей, прежде чем отдаться мужу, а при погребении они били труп до тех пор, пока не разбивали все кости и не превращали его в бесформенную массу, которую силой втискивали в узкую урну, а последнюю закапывали под кучей камней. Пращи их были ужасны. Они бросали с помощью их на большие расстояния глиняные, засушенные на солнце шары, конические на концах и снабженные ироническими надписями по адресу того, кому предназначался шар; во время битвы бросали фунтовые камни с такой силой, что против них не могли устоять латы самого лучшего закала.

Кроме этих воинственных полчищ, по полям бродили растерзанные женщины всевозможных оттенков кожи, голые худые дети, не знавшие отцов, паразиты войны, шедшие в конце войска, чтобы пользоваться плодами побед, женщины, встречавшие ночь на одном конце лагеря, а утром просыпавшиеся на другом, изнуренные в расцвете молодости усталостью и побоями, умиравшие, брошенные всеми на краю дороги; дети, видевшие отцов во всех солдатах своего племени и несшие в походах дрова и котелки воинов, а в минуты отчаянных схваток один на один бросавшиеся под ноги противника и кусавшиеся, как злые щенята.

Актеон встретил Соннику у стены, откуда она смотрела на неприятельский лагерь при первых лучах солнца. Красавица-гречанка нашла вместе со своими рабами и солдатами убежище в Сагунте накануне вечером и успела перевезти в свои городские склады часть богатств из загородного дома. Дом, с его картинами и мозаикой, богатой мебелью, роскошной посудой, – все это осталось во власти неприятеля. И она с греком видела вдали, сквозь листву садов, террасу дачи с ее статуями, голубятню и крыши помещений для рабов, где бегали какие-то люди, как едва заметные насекомые. Там поселились враги. Они забавлялись, стреляя в азиатских птиц с пестрыми перьями, и били старых больных рабов, оставленных во время бегства. Среди платанов сада поднимался дым костра. Гречанка и ее друг предвидели, что все будет разграблено и разрушено. Сонника пригорюнилась, однако не потеря части ее богатства печалила ее, но ей казалось, что, разрушая место, видавшее первые восторги ее страсти, вместе с тем убивали и ее любовь.

Когда наступило утро, на стенах Сагунта раздались крики негодования. На Змеиной дороге показались группы исступленных и кричавших женщин, обнимавших солдат.

То были «волчицы» из порта, отверженные проститутки, бродившие по ночам вокруг храма Афродиты и не смевшие показываться в городе. Когда в гавани появились первые карфагенские всадники, они с восторгом последовали за ними. Эти женщины привыкли к грубым ласкам мужчин всех наций и потому не испугались появления солдат, принадлежавших ко всевозможным племенам и народам, и их разнообразных нарядов. Не одна ли цена сухопутному или морскому волку? Они любили людей сильных, хищных птиц, раздиравших их своими когтями, и пошли по пятам карфагенян в лагерь, довольные в душе, что могут подойти к городу без страха наказания и в насмешках над осажденными его жителями излить всю ненависть, накопившуюся за годы унижений.

Они пели, как безумные, вертясь в жадных объятиях людей, трепетавших похотью и оспаривавших их друг у друга, как бы готовясь разорвать их; они напивались дорогими винами из амфор, награбленных в загородных домах, и прижимались к плечам, покрытым золотыми сетками, похищенными минуту тому назад. Нумидийцы с восторгом смотрели на них своими влажными глазами газелей, увенчивали их венками из трав, а они заливались хохотом, как вакханки, ласкали шерстистые головы эфиопов, смеявшихся, в свою очередь, как дети, показывая свои острые зубы людоедов.

Они предавались любви под деревьями, рядом с длинными рядами лошадей, привязанных к палаткам, и, валяясь, показывали свою наготу, как бы оскорбляя своим бесстыдством осажденный город и сагунтинцев, смотревших невозмутимо на бесконечные ряды врага, но теперь дрожавших от бешенства за зубцами своих стен при таком оскорблении со стороны «волчиц».

– Подлые!.. Суки!..

Граждане, бледные от ярости, ругали их, высовываясь наполовину из-за стен, как бы собираясь выскочить в поле, чтобы броситься на проституток, а они, желая еще больше раздразнить горожан, удваивали свои насмешки, валялись по траве, обнажали свое тело, как бы приглашая целое войско насладиться им.

Скоро еще новый повод к негодованию возмутил душу сагунтинцев. Некоторым из них показалось, что они узнают одного кельтиберийского воина, ехавшего во главе группы всадников. Его изящная посадка и твердость, с которой он сидел на лошади без седла, напомнили многим блестящих всадников Панафейских празднеств. Когда он, соскочив на землю, снял шлем, чтобы вытереть пот, все узнали его и вскрикнули от негодования. То был Алорко! Никто другой!.. Он платил неблагодарностью городу, осыпавшему его вниманием и почестями. Его обязанности царька заставили его забыть братский прием, оказанный ему Сагунтом.

В него полетели стрелы гнева, так как обыкновенные стрелы не достигали до лагеря кельтиберийцев.

Рассерженные граждане составили род совета. Вдоль стен расположились группы, и с величием бога выступил вперед Ферон, жрец Геркулеса, устремив взоры на врага, не обращая внимания на преклонение перед собой окружающего народа.

Сагунтинцам казалось, что они видят самого Геркулеса, покинувшего свой храм в Акрополе, чтобы взойти на городскую стену. Он был обнажен: только его плечи прикрывала огромная львиная шкура. Когти зверя сходились на его груди, а голова животного с торчащими усами, острыми зубами и стеклянными глазами, сверкавшими под золотой гривой, защищала его голову. Он безо всякого напряжения нес в правой руке целый древесный ствол, служивший ему палицей, как палица бога. Его плечи возвышались над головами всех. Толпа с восторгом смотрела на его выпуклую, твердую, как латы, грудь, на руки с жилами, обозначавшимися, как виноградные лозы, обвившиеся вокруг мускулов, и на ноги, похожие на столбы, между которыми паховая область выступала с презрительным бесстыдством силы. Ферон был так громаден, что его череп казался мал по сравнению с огромными плечами, покрытыми подушками мускулов; грудь его дышала, как кузнечный мех, и все инстинктивно отступали на шаг, боясь толчка этой мясной туши – олицетворения грубой силы.

Молодые изящные друзья Сонники, не забывшие даже при таких обстоятельствах накраситься, шли за жрецом и восторгались им, приказывая толпе расступиться.

– Привет Ферону! – кричал Лакаро. – Посмотрим, что скажет Ганнибал, встретившись с тобой в бою.

– Привет сагунтинскому Геркулесу! – повторяли другие юноши, лениво опираясь на плечи мальчиков-рабов.

Гигант смотрел на лагерь, где уже звучали рога и бегали солдаты, собираясь в группы. Пращники приближались осторожно, пользуясь сохранившимися строениями и неровностями почвы. Битва должна была скоро начаться. За стенами стрелки натягивали луки, а молодежь собирала камни в кучи, чтобы бросать их из пращей. Старейшины приказали женщинам удалиться. Около одной из лестниц стены, среди группы граждан ораторствовал философ Евфобий, не обращая внимания на негодование слушателей.

– Потечет кровь, – кричал он. – Все вы погибнете. А почему?… Спрашиваю вас, что вы выиграете, не повинуясь Ганнибалу? У вас был бы покровитель, и не все ли равно – быть другом Карфагена или Рима? Если осада затянется, вы помрете с голоду. Я переживу вас всех, потому что давно знаком с нуждой, как с верным другом… И еще спрашиваю вас: какая для нас выгода в том, что мы будем римлянами, а не карфагенянами? Живите и наслаждайтесь! Пусть хищники проливают кровь, а вы, прежде чем умерщвлять других людей, оглянитесь на себя. Если бы вы обращали внимание на мои советы, если вместо того, чтобы презирать меня, вы черпали бы из кладезя моей премудрости, мы не оказались бы окруженными в вашем городе, как лисицы в норе.

Хор ругательств и град ударов были ответом философу.

– Паразит! Раб нищеты! – кричали со всех сторон. – Ты хуже тех «волчиц», отдающихся варварам.

Евфобий, дерзость которого усиливалась в зависимости от расстройства пищеварения, продолжал возражать; он, однако, остановился, когда какая-то темная масса заслонила ему свет. Перед ним стоял гигант Ферон и смотрел на него с таким презрением, с каким смотрели перед собой по ту сторону реки слоны осаждающих. Он приподнял левую руку, как бы желая щелчком сбить насекомое, и не успел философ поднять своего дерзкого лица, как покатился по ступеням лестницы с окровавленной головой, молча, без стона, как человек, убежденный в том, что боль только призрак, и привыкший к подобному обращению.

В ту же минуту туча черных точек, как стая птиц, взлетела со стены. Посыпалась черепица, куски штукатурки с зубцов, некоторые из стоявших на стене упали с размозженными головами. Из-за зубцов в ответ полетели камни и стрелы.

Началась защита города.

VI

Асбита

Ганнибал метался под пестрым покровом на постели и не мог уснуть.

Петухи возвестили полночь, нарушая своим пением безмолвие лагеря, а сон бежал от очей вождя. Ему не давало спать пение соловья, сидевшего на большом дереве, под ветвями которого была разбита его палатка.

Глиняный ночник освещал предметы, окружавшие ложе. При свете его слабо поблескивали латы, шлемы, кольчуги, покрытые грудами богатых тканей, награбленных в загородных домах сагунтинцев. Греческая мебель, туалетные амфоры с тонкой резьбой, ковры с мифологическими рисунками валялись вперемежку с надубленными воловьими кожами, с цитатами из гиппопотамовой кожи и изодранной одеждой Ганнибала, заботившегося о блеске своего оружия, но совершенно не обращавшего внимания на порядок и чистоту своей одежды. Греческие сосуды изящной работы предназначались для самого унизительного употребления. Алебастровая кратера, покрытая щитом, служила сиденьем; большой сосуд красной глины, украшенный греческим художником изображениями из приключений Ахилла, африканец презрительно употребил для услуг самого интимного свойства. Пол был покрыт обломками цоколей, статуй и колонн, разрушенных свирепостью набега, и на них садились вожди, когда собирались на совет в палатке Ганнибала. Все это была добыча, сваленная в кучу и испорченная слепой страстью к грабежу. Только небольшая часть ее дошла до вождя, относившегося с полным презрением к артистической красоте, если она не выражалась в драгоценном металле. Он смеялся над богами этой страны и всего мира и обращался с мраморными изваяниями божества, наполнявшими лагерь, как с каменными глыбами, годными исключительно, чтобы пускать ими из стенобитных машин в неприятеля.

В своем нервном возбуждении, не дававшем ему спать, Ганнибал приподнялся на ложе, и свет ночника упал на его лицо. Это уже не был косматый, свирепый кельтиберийский пастух, которого Актеон встретил у ворот Сагунта. Он теперь являлся таким, каким был в действительности, – статным молодым человеком с пропорциональными и крепкими членами, не отличавшимися чрезмерной мускулатурой, но изобличавшими стальную крепость и способность проявить в случае надобности чрезвычайное напряжение. Цвет лица у него был слегка загорелый, и волосы, вившиеся густыми кудрями, образовывали вокруг головы как бы черную блестящую чашу, совершенно закрывая лоб и открывая уши, большими круглыми бронзовыми серьгами. Борода была густая, вьющаяся; нос прямой, но не сильно выдающийся; а глаза, большие и повелительные, постоянно были скошены в сторону с выражением чрезвычайного коварства и высокомерной сдержанности. Мускулистую шею он обыкновенно держал несколько повернув на правый бок, как будто прислушиваясь к звукам вокруг него.

Он был одет в простой разорванный и грязный кафтан, как у всех кельтиберийцев, храпевших в соседних палатках, и единственным знаком его власти были тяжелые золотые браслеты, блестевшие у его кистей, поддерживая, стягивая их мускулы и жилы рук.

Уже больше месяца стоял Ганнибал под стенами Сагунта, но без всякого результата. Еще накануне стенобитные машины громили город, но тщетно, и именно мысль об этой неудаче возбуждала его нервы в одиночестве и не давала ему заснуть. Любимый сын победы, он с налета побеждал самые дикие иберийские пленена; он водил своих слонов на вершины самых высоких гор, переправляясь через реки, прорубая дорогу в лесах, и самые воинственные народы преклонялись перед ним, как перед божеством; и в первый раз в его жизни ему пришлось иметь дело с упорным врагом, насмехавшимся над ним под прикрытием своих стен и не дававшим ему подвинуться ни на шаг вперед.

Город купцов и земледельцев, который он изучил в подробности, глядя с презрением на его роскошь и изнеженность, теперь грозил положить конец его удаче, и в душу вождя при виде неприступности крепости и при мысли о своих карфагенских врагах, о гневе Рима и о том, что время проходит бесполезно, начинала закрадываться тревога.

Он хорошо высмотрел слабое место Сагунта. Его стенобитные машины были собраны у нижних ворот города, где стены вдавались в открытую равнину, допускавшую приближение осадных орудий. Но едва начинали подходить сотни голых людей, тащивших тяжелые машины, как на них падал такой дождь стрел, что те из них, которые оставались не пригвожденными к земле, обращались в бегство.

Иногда двигавшиеся на колесах башни, в которых скрывались карфагенские стрелки, подъезжали ко рвам у самых стен. Но так как эта часть города была более всего открыта для нападений, стены, сделанные в других местах из глины с соломой, имели здесь основанием крепкий фундамент из скал, – и тараны с бронзовыми наконечниками, движимые сотнями рук, только напрасно притуплялись, нанося по камню удар за ударом. Дождь камней и стрел летел в осаждавших, сокрушая защищавшие их шлемы; высокая башня господствовала над всей местностью, занятой осаждавшими, и сеяла, так сказать, смерть между ними; но, не довольствуясь этим, несколько раз разъярившиеся стрелки, выбежав из-за стен, вступали с карфагенянами в открытый бой.

Каждая такая вылазка наносила большой урон войску Ганнибала. Африканцы начали говорить с суеверным страхом о голом гиганте в львиной шкуре, с палицей в руке, выходившем во главе сагунтинцев и каждым ударом сбивавшем целые ряды осаждающих. Эфиопы видели в нем ужасное, кровожадное божество, подобное тому, которому они поклонялись в своих оазисах; кельтиберийцы утверждали, что это Геркулес, спустившийся с Олимпа, чтобы оказать помощь своему городу.

Ганнибал узнал его издали среди сражавшихся. То был Ферон, жрец, которого он однажды видел в Акрополе и необычайной силе которого изумлялся. Хотя и знал хорошо о его человеческом происхождении, он не мог без ужаса смотреть, когда над шлемами появлялась эта львиная голова, как будто неуязвимая ни для стрел, ни для камней.

Кроме того, осажденные пользовались фалариками – зажигательными стрелами. Было известно, что среди купцов и сельских земледельцев находились люди, испытанные в военном искусстве, побывавшие во многих странах. Ганнибал вспомнил об Актеоне, греческом скитальце, своем друге детства. Наверное, он был изобретателем фаларики, раскаленной стрелы, обвернутой паклей, пропитанной смолой. Раскаленная стрела летела как ракета и своим широким концом могла пробить и латы, и щит, и если она не пробивала вооружение, то зажигала платье; воин срывал вооружение, чтобы избавиться от огня, и таким образом попадал беззащитным под удары врагов.

Воевавшие с самыми непобедимыми варварскими племенами Иберии бежали, когда щиты их загорались от этих огненных змей, летевших со свистом и разбрасывавших искры за стенами Сагунта.

Так проходило время, а осада не подвигалась, и Ганнибала охватывало жестокое нетерпение. Огонь Ваала! Он стоит тут, прикованный к этим стенам, которыми не может овладеть, а тем временем там, в Карфагене, партия Ганона строит ковы, подготовляя падение династии Барка, если ему не удастся овладеть Сагунтом, и выдачу его, как нарушителя договоров, Риму, если последний того потребует.

Волнение снова заставило его вскочить с постели, прогоняя сон, которым он желал бы забыться. Он погасил ночник, но и в темноте лежал с открытыми глазами. Голубой свет луны пробивался сквозь скважину в крыше палатки и падал на латы, блестевшие в темноте, как серебряные рыбы. Соловей продолжал петь на дереве.

Ганнибала это раздражало; проклятая птица не давала ему спать. Он был способен спать среди гула битвы. Его, привыкшего с детства к лагерной жизни, укачивали резкие звуки рогов; громкие песни наемников и ржание лошадей не мешали ему. А между тем приятное пение этой птицы с его переливами раздражало его, как жужжание улья.

Он вскочил, ощупью разыскал стрелу в хаосе оружия, тканей и прочих вещей, и вышел из палатки. Ночная свежесть несколько успокоила его.

Луна светила с безоблачного неба. Дул легкий ветерок, так как осень уже шла к концу; звезды мерцали, на трель соловья отзывались другие певцы, скрывавшиеся в деревьях, рассеянных по равнине. Лагерь отдыхал. Потухли костры, вокруг которых спали солдаты в ужасной близости с женщинами и детьми, принадлежавшими к войску, закутавшись в конские попоны или куски богатых тканей; а лошади, привязанные к кольям, вбитым в землю, стояли правильными рядами, понурив сонные головы. В глубине осажденный город тоже был погружен во мрак и молчание – как бы спал. Слабый свет, мерцавший в некоторых бойницах его стен, производил впечатление приоткрытых век бодрствующего, делающего вид, что спит.

Ганнибал прошел мимо почетного караула, стоявшего у самой его палатки. Солдаты приподнялись, слыша его шаги, но, узнав вождя, снова опустили головы к земле и продолжали храпеть. То были ветераны из воинов Гамилькара, смотревших почти с религиозным обожанием на львенка своего знаменитого вождя.

Ганнибал натянул лук при выходе из палатки, намереваясь пустить стрелу в певца, скрытого ветвями; но остановился и нахмурился, увидав прислонившуюся к стволу дерева белую фигуру, блестевшую при озарявшем ее сиянии луны.

То была женщина-амазонка. На ее голове и груди светился шлем и чешуйчатые латы; туника белого полотна спускалась до ног, обрисовывая формы тела, а сильные обнаженные руки опирались о копье, воткнутое острием в землю. Черные глаза фигуры были пристально устремлены на палатку Ганнибала; она не мигала, будто спала, открыв глаза, а ночной ветерок тихо развевал ее волосы, спускавшиеся с плеч. Рядом с ней стоял черный конь с блестящей шерстью, жилистыми ногами и глазами налитыми кровью. На нем не было ни седла, ни узды, и, нагнув голову, он забирал в рот подол туники амазонки и лизал ее обнаженные ноги, как собака, привыкшая следовать за ней повсюду.

– Асбита! – воскликнул Ганнибал, изумленный появлением женщины. – Что ты тут делаешь?

Царица амазонок как будто проснулась и при появлении вождя устремила на него влажный и страстный взгляд своих больших глаз.

– Я не могла спать, – сказала она тихо. – Первую половину ночи мне снились ужасные вещи. Богиня Танит не давала мне покоя, и я видела тень своего отца Гиербаса, возвестившего мне скорую смерть.

– Смерть! – воскликнул Ганнибал, смеясь. – Кто думает о смерти?

– Разве я бессмертная? Разве я не сражаюсь наравне с твоими солдатами? Я храбро бросаюсь на острия копий; стрелы свистят вокруг меня, как будто в воздухе пролетает стая невидимых птиц; я презираю фаларики с их огненными наконечниками – ведь я должна умереть: мне это возвещают сны мои.

Как бы не желая показать всей своей бесконечной грусти Ганнибалу, Асбита прибавила живо:

– Пусть смерть приходит, когда хочет. Я не боюсь ее так же, как карфагенские наемники, ненавидящие себя… Если сны меня смущают, так это потому, что, просыпаясь, я думаю о тебе. Не могу объяснить тебе, почему мне кажется, что и ты можешь умереть, и с этим я не могу примириться. Ты должен жить долго, как бог. Я вспомнила, что ты спишь один в своей палатке, что для того, чтобы лучше скрывать свои отлучки, ты не позволяешь стражам охранять свой сон, и я почувствовала, что должна бодрствовать вместо тебя, провести ночь, опираясь на копье вблизи твоего ложа, чтобы враг не мог предать тебя.