Аврелия

Чтобы понять причину настойчивых желаний Марка Регула проникнуть в тайны христианства, необходимо иметь в виду, что в те времена, времена жестоких преследований, христиане тщательно скрывали от неверных все, что касалось их веры. Эта вполне разумная мера давала, однако, язычникам повод возводить на христиан обвинения в различных преступлениях, которые они будто бы совершали на своих таинственных собраниях.

– Итак, ты отказываешься ответить на мои вопросы? – закричал Марк Регул.

– Да, я отказываюсь, – твердо ответила девушка.

– Хорошо же… посмотрим… – сказал угрожающим тоном Регул.

Он позвал Парменона.

– Научи ее, пожалуйста, как надо отвечать, когда ее спрашивают.

Парменон достал длинную кожаную плеть и, обнажив плечи Цецилии, стал ее жестоко бить.

С первых же ударов плети, впившейся, подобно острию ножа, в тело молодой девушки, кровь полилась ручьями… Бедное дитя, впервые подвергшееся этим жестоким истязаниям, не могло удержаться от слез и от стонов, вызванных нестерпимой болью.

– Ну а теперь ты дашь ответ? – спросил Регул, сделав Парменону знак приостановиться.

– Никогда! – ответила твердым голосом девушка.

– В таком случае, Парменон, продолжай.

И Парменон вновь принялся безжалостно истязать свою жертву. Но Цецилия, овладевшая собой по мере возрастания страданий, не издала больше ни одного крика и лишь горячо возносила мольбы к Богу.

– Крепче, крепче, Парменон! – бессердечно повторял Регул, надеявшийся все же победить упрямство молодой девушки, уже ослабевавшей от страданий и потери крови.

Но твердость и мужество Цецилии оказались сильнее жестокости ее мучителей. Парменон прекратил свои пытки лишь после того, как девушка, совершенно обессилев, опустилась на землю.

– Проклятье! – воскликнул Регул. – О эти христиане! С ними не справишься. Что делать?

Нельзя было и думать о том, чтобы возвратить молодую девушку ее отцу и друзьям в том ужасном состоянии, в каком она сейчас находилась. А главное, как было думать Марку Регулу о ее выдаче, когда он не узнал еще от нее ни ее секретов, ни нужных ему имен! С одной стороны не хотелось терять тех двух миллионов, одна мысль о которых заставляла усиленно биться его сердце, а с другой стороны, не хотелось терять единственного и, может быть, неповторимого случая проникнуть в тайны христиан.

В душе Регула происходила борьба между алчностью и любопытством. Не отказываясь все еще от надежды выудить признание у своей жертвы, он рисовал себе увлекательные картины будущей своей силы и власти, которые будут естественным следствием его ревностного и усердного служения интересам императора.

«Ну что значит эта сумма в сравнении с теми благами, которые меня ожидают в случае удачи? – рассуждал Регул. – Конечно, она совершенно ничтожна! Нет, я ее не отпущу до тех пор, пока не получу признания! Она заговорит у меня!.. Я своей цели достигну!..»

– Оставим пока до завтрашнего дня, – обратился он к Парменону, – у нас есть еще достаточно времени. А пока нужно присмотреть за ней, а то нынешнее ее состояние может внушать некоторые опасения за ее здоровье.

Следующие дни Регул безуспешно делал попытку одержать верх, как он выражался, над упрямством молодой девушки.

Цецилия в самое короткое время испытала на себе все те мучения и ужасы рабства, которые ей так красочно описывал отец, когда умолял ее отречься от новой веры. И тем не менее, к крайней досаде своих мучителей, она была непоколебима в своем решении.

Марк Регул неистовствовал в своей бессильной злобе, видя, как все его старания разбиваются о непреклонную твердость молодой девушки.

Он хорошо знал, что Флавий Климент был христианином; по крайней мере, он мог это предполагать, видя его старания освободить Цецилию. Но одного предположения было еще недостаточно ни для возбуждения обвинения против ближайшего родственника императора, ни даже для доноса. Низкое происхождение и общественное положение Цецилии не оставляли сомнения, что Домициан, узнавши о ее принадлежности к христианству, не уделил бы ей особенного внимания. Иное дело Флавий Климент, его жена и их дети. Вот почему, с точки зрения Марка Регула, они заслуживали внимания.

Однако это предприятие в то же время было очень рискованно.

В описываемую эпоху еще не было случаев преследования христиан единственно за их принадлежность к новой вере. Нерон сделал их жертвами своей ярости только для того, чтобы обвинить их в поджогах Рима. Домициан если и наказывал их, так только в том предположении, что они имеют замыслы против него самого. Поэтому недостаточно было указать императору на принадлежность Флавия Климента и его семьи к христианству, нужно было еще убедить его, что они имеют против него злой умысел. Домициан, который хотя и с легким сердцем приговаривал людей к смертной казни, раз представлялся к тому подходящий случай, едва ли решился бы поднять руку на своих ближайших родственников, не имея для этого более или менее убедительных оснований.

Марк Регул прекрасно знал характер Домициана. Ему небезызвестны были также громадное влияние и власть тех, на кого он намеревался обрушить гнев Домициана.

Вот почему, чтобы не навлечь беды на себя самого, он мог выступить в роли обвинителя лишь во всеоружии неотразимых фактов. А между тем до сих пор он не имел никаких сколько-нибудь точных данных. Как можно было рассчитывать поселить в императоре страх против христиан, когда неизвестно было точное число их? Как можно было возводить обвинения на христиан, когда он не знал, что происходит на их собраниях?

Цецилия во всех этих вещах была отлично осведомлена и могла бы дать весьма ценные сведения, но она продолжала молчать, и никакие пытки не вынудили ее к признанию. В конце концов, измученному всевозможными пытками, она серьезно заболела и оказалась на краю могилы.

Это обстоятельство чрезвычайно напугало Марка Регула. В случае смерти Цецилии он мог быть привлечен к ответственности, так как закон запрещал жестокое обращение с рабами, особенно с теми, которые родились в свободном состоянии.

Однако молодость и здоровый организм взяли свое: Цецилия выздоровела. В своем тяжелом положении она находила поддержку лишь в вере во всемогущего и во всевидящего Бога и в надежде увидеться когда-нибудь с Олинфом.

В таком именно состоянии она находилась, когда суд, рассмотрев по апелляции Цецилия дело о ее продаже, окончательно признал права Парменона на владение ею.

Так как, однако, упорное молчание Цецилии делало совершенно бесполезным дальнейшее обладание ею, то Марк Регул решил продать ее. А чтобы в то же время сохранить навсегда за собой право решающего голоса в ее судьбе и чтобы лишить возможности ее друзей выкупить ее какой бы то ни было ценой из неволи, он поставил при продаже условие, что она не может быть отпущена на свободу, а должна вечно оставаться в рабстве. Римские законы допускали такое условие.

Расчет Регула был тот, что Цецилия, не видя впереди никакого выхода из своего положения, должна будет в конце концов раскрыть свои тайны. Раз первым продавцом было поставлено условие, что она должна оставаться вечной рабыней, то к кому бы она впоследствии ни поступала в собственность, никто не вправе был нарушить это условие. Иначе первый владелец всегда был вправе вытребовать ее к себе обратно, даже из рук ее родного отца.

Вот при каких обстоятельствах Цецилия очутилась на невольничьем рынке в тот момент, когда божественная Аврелия, проезжая мимо, остановила на ней свое внимание и затем приобрела ее себе.

X. Пророческое дерево

По возвращении с прогулки Аврелия в сопровождении Вибия Криспа направилась в покои великой весталки.

Она застала Корнелию в обществе Метелла Целера, разговаривавших между собой вполголоса.

– Корнелия, – сказала молодая девушка, входя в комнату, – я сейчас купила очень милую рабыню, которая заменит нам Дориду. Только, пожалуйста, не поступайте с ней так же, как вы поступили с Доридой, – добавила она шутя.

– Милая Аврелия, ты себе представить не можешь, сколько зла причинила нам эта Дорида. Сейчас Метелл мне рассказал, что она донесла на нас обоих.

– Неужели? – воскликнул Вибий.

– Да, – подтвердил Метелл, – я узнал об этом от одного из жрецов.

– Через кого же это сделано? – спросил Вибий.

– Все дает повод полагать, что это дело рук негодяя Регула, оповещенного Доридой.

– Весьма возможно, – заметил Вибий. И затем, обращаясь к Аврелии, он добавил: – Дорогая воспитанница! Ни одного дня нельзя держать у себя купленной невольницы. Нужно сейчас же ее перепродать.

– Почему так, дорогой опекун? – удивилась Аврелия.

– Потому что эта девушка принадлежала Регулу. Он ее продал; он приложил старание к тому, чтобы ввести ее в наш дом.

– В таком случае отчего же ты раньше не предупредил меня, дорогой опекун? – сказала Аврелия, которой причины подобных опасений были совершенно неизвестны.

– Это правда, августейшая воспитанница, но и сам я пришел к этой мысли лишь после того, как принял в соображение некоторые обстоятельства… Выслушай меня. По поводу этой молодой девушки был недавно громкий процесс. Я слышал от Плиния Младшего, который выступал в суде в защиту этой девушки против Регула, что она была присуждена некоему Парменону.

Тут Вибий Крисп на минуту остановился, заметив, как при имени Парменона Метелл вздрогнул от удивления. Однако молодой человек ограничился тем, что стал слушать с удвоенным вниманием.

– Я заметил, что в момент покупки у Парменона Цецилии к ней приблизился Регул и сказал ей на ухо несколько слов, которых я не мог расслышать… Разве это недостаточно теперь ясно? Как вы полагаете?

– О да! Без сомнения, эта девушка приставлена Регулом шпионить за нами! – заметила великая весталка.

– А правда ли, – обратился к Вибию Метелл, – что имя торговца Парменон?

– Конечно, да, – ответил Вибий с некоторым изумлением. – А разве он тебе известен?

– Гм… очень может быть… – сказал Метелл, что-то соображая. – Этот Парменон теперь меня чрезвычайно занимает.

– Но зачем же нам бояться Регула? – спрашивала с недоумением Аврелия. – Почему его должно интересовать то, что здесь происходит?

– Дорогая воспитанница! – сказал Вибий. – В интересах твоей подруги, великой весталки, позволь нам не отвечать на этот вопрос. Но купленную рабыню ни в каком случае нельзя оставлять в этом доме!

Метелл Целер с видимым волнением ходил по комнате из угла в угол.

– Разве не странно, – сказал он, обращаясь к Вибию, – что я не могу сделать ни одного шага без того, чтобы не встретить на своем пути Регула? Он, как меч, висит у меня над головой. Один раз я уже чуть не погиб из-за него. Итак, позволь мне рассказать тебе некоторые странные и ужасные вещи. Может быть, мой рассказ поможет тебе угадать причины преследований Регула.

– Я готов слушать, – ответил Вибий, любопытство которого было сильно возбуждено этим предисловием.

– Что касается меня, – прервала Аврелия, – то я удалюсь. Я хочу сама допросить свою новую рабыню, чтобы убедиться, есть ли основание ей не доверять. Великие боги! Этот Регул начинает отравлять мою жизнь… Я буду вынуждена пожаловаться на него своему дяде Домициану, – наивно добавила она.

Метелл Целер и весталка не стали ее удерживать, тем более что в присутствии ее, племянницы императора, было бы неудобно упоминать о некоторых обстоятельствах, касающихся Домициана.

– Вы знаете, – начал Целер, – что мой отец Луций Метелл имел счастье быть лучшим другом императора Веспасиана. Семья моего отца находилась в самых дружеских отношениях с семьей Флавиев.

В Фалакрине, недалеко от Реата, у Флавиев был небольшой домик. Здесь родился Веспасиан, здесь он вырос, окруженный заботами своей бабушки Тергуллы, здесь наконец он и умер, имея шестьдесят девять лет от роду. Здесь же умер и блаженной памяти император Тит, которого во цвете лет похитила у римского народа и свела в могилу какая-то таинственная скоропостижная болезнь спустя всего лишь два года после вступления его на престол.

Император Веспасиан страстно любил этот скромный домик, где он впервые увидел свет. Он часто посещал этот уголок и не позволял делать никаких перемен в тех местах, с которыми у него были связаны воспоминания детства. Равным образом и божественный Тит относился с таким же глубоким почтением к этой скромной колыбели их славного рода.

Я ясно помню, как великий Веспасиан в то время, когда мне было всего лишь шесть или семь лет от роду, неоднократно брал меня за руку и, останавливаясь перед одним величественным деревом, за которым он ухаживал с особенным старанием, говорил с улыбкой:

«Метелл, когда у тебя будет такое же дерево, ты тоже будешь императором. В год моего рождения на моем дереве выросла такая громадная ветка, которая покрыла собой все дерево. Мой бедный отец Петроний, увидев эту ветку, громко закричал, что необыкновенный ее рост, без сомнения, предсказывает его сыну императорский трон. Ты видишь, Метелл, что предсказание дерева сбылось».

Господа, – продолжал Метелл после некоторого молчания, – я не буду касаться мелких подробностей и перейду сразу к более существенным фактам.

По смерти Веспасиана и Тита мой отец из уважения к их памяти купил этот крошечный домик. Император Домициан не хотел оставлять в своем владении дом, который слишком ясно напоминал бы о его низком происхождении.

Вам небезызвестна, господа, молва, что Домициан отравил своего брата.

– Нужно быть осторожнее в выражениях, – сказал серьезно Вибий, – в нынешнее время такого рода разговоры могут повлечь за собой очень печальные последствия.

– Это правда, – заметил Метелл, – но я один раз уже был обвинен за распространение подобных слухов, хотя и не был в этом повинен.

Затем, – продолжал он, – для завершения образования отец отправил меня в Рим, где я должен был слушать ораторов и философов. Там же он остался на своей вилле, держась вдали от двора Домициана.

Незадолго до моего отъезда отец купил для полевых работ несколько рабов. В числе их был один по имени Федрия, которого я мог бы теперь узнать из тысячи. Необыкновенное атлетическое сложение и физическая сила делали его особенно пригодным для тяжелых работ. С первого же раза этот Федрия показался мне крайне подозрительным, о чем я не замедлил доложить отцу. Однако отец нашел мои подозрения ни на чем не основанными и отклонил мое предложение тотчас же передать его в другие руки.

Будучи уже в Риме, я стал получать от отца очень тревожные письма, в которых он жаловался на возбужденное настроение своих рабов. Он писал, что чувствует себя в постоянной опасности, хотя никаких поводов для неудовольствия со своей стороны не подавал. Кончилось тем, что после одного из таких особенно отчаянных писем я бросил все и поспешил к отцу.

Верхом на лошади в сопровождении единственного слуги скакал я всю ночь. В полдень следующего дня я уже подъезжал к тому месту, где должен был показаться дом моего отца. Картина, представившаяся моим глазам, была до такой степени неожиданна, что я подумал, не заблудились ли мы и не во сне ли все это происходит. Дом и все строения оказались разрушенными до основания. Знаменитое дерево уничтожено.

«Что сталось с моим отцом?» – думал я, холодея от ужаса.

В это время среди развалин я заметил человеческую фигуру, в которой сейчас же узнал старика Сосифата, вольноотпущенника, бывшего моего воспитателя.

«Сосифат! – закричал я ему издалека. – А где отец? Ради всех богов, отвечай мне скорее».

От него я узнал печальную весть, что прошлой ночью отец был зверски убит Федрией.

Он рассказал мне затем все подробности этого ужасного и в то же время таинственного происшествия. Сам Сосифат был в отсутствии. Когда он вернулся, то глазам его представилась та же картина, что и мне. Оказалось, что двести рабов, действовавших по наущению и под руководством Федрии, напали на наш дом и разрушили его, причем Федрия собственноручно убил моего отца. От всего, что было прежде, не осталось камня на камне.

– Что же дальше? – спросил Вибий, видя, что молодой человек остановился и дальше не продолжает. – Удалось ли узнать, чем было вызвано это злодеяние и куда девались преступники?

– Большая часть этих негодяев явились ко мне с повинной, умоляя о прощении, что я и должен был сделать, так как нельзя же было казнить такое количество людей. Что касается самого Федрии, то его и след простыл. В течение шести месяцев я рыскал по всей Италии, разыскивая этого негодяя, и все бесполезно.

– Действительно, все это очень странно, – заметил задумчиво Вибий.

– Что же касается причины этого гнусного злодеяния, – продолжал Метелл, – то мое предположение вот каково. Описываемые события разыгрались как раз в то время, когда Домициан объявил себя богом и велел поставить в Капитолии свою золотую статую. Я убежден, что разрушение домика Веспасиана и Тита понадобилось для того, чтобы уничтожить следы его плебейского происхождения, о котором красноречиво напоминала вилла моего отца. В этом случае Федрия был орудием Марка Регула, а Регул – исполнителем заветных желаний Домициана.

Теперь мне остается сказать несколько слов о себе самом. В Риме ходили разнообразные слухи относительно истинной причины внезапной смерти императора Тита. Высказывалось предположение, о котором я уже вам говорил, что Домициан отравил своего брата, очищая себе путь к трону. Совершенно неожиданно для себя я в один день был арестован и тотчас же был представлен перед судом по обвинению в распространении этих слухов. Все мои объяснения и оправдания оставались тщетными, и я был приговорен к смертной казни. К счастью, по пути к месту совершения надо мной этого ужасного приговора встретился кортеж великой весталки. По старинному римскому обычаю, весталка могла освобождать от наказания тех осужденных, которые случайно встретятся ей на пути. И вот благородная Корнелия оказала мне эту милость, дав сопровождавшему меня центуриону письменный приказ о моем освобождении. Таким образом на первый раз мне удалось увернуться из рук Регула.

– Молодой человек! – прервал его Вибий. – После всего, что я услышал, я могу подать лишь один совет: оставь Рим как можно скорее. Марк Регул не такой человек, который легко отказывается от достижения намеченной цели.

– Я это, конечно, и сделаю. Но прежде, однако, мне бы хотелось взглянуть на Парменона. Мне почему-то кажется, что это и есть Федрия, которого я вот уже два года безуспешно разыскиваю!

– А теперь до свидания, – сказал Вибий, – поспеши исполнить мой совет и уезжай скорее из Рима.

XI. Цесаревна и рабыня

Возвратясь домой, юная Аврелия приказала позвать новую свою рабыню, только что ею приобретенную. Ей нужно было знать, к чему способна Цецилия, какую работу можно было возложить на нее.

Цецилия вскоре предстала перед своей новой госпожой. Бедная девушка до сих пор не могла прийти в себя, до сих пор ее волновали те чувства, которые она испытала во время суда и продажи, оторвавших ее навеки и от отца, и от жениха, и от всех ее друзей. Она не знала еще, какую госпожу послала ей судьба, но сама она была рабыней, а этим все сказано. Одно лишь было ей известно, что госпожа ее – богатая патрицианка, о чем она могла заключить и по убранству дома, который волей-неволей стал теперь ее убежищем, и по той пышности, с которой выезжала Аврелия. Ей много рассказывали о жестокости, которая царила в обращении знатных и богатых людей с несчастными жертвами, обреченными служить у стола знати и питаться крохами, падающими со стола господ. Цецилия с ужасом думала о тех испытаниях, которые посылал ей Господь; она не могла отвязаться от настойчивой мысли о новых мучениях и новых страданиях.

Она предстала перед Аврелией, дрожа от неизвестности, и, как она ни скрывала своего состояния, от глаз юной патрицианки оно не ускользнуло.

– Подойди! Приблизься и ничего не бойся! – ласково сказала Аврелия трепещущей девушке. – Во мне нет ничего страшного.

Госпожа была поражена, встретив в своей рабыне столько прелести. И это чудное создание должно было ей прислуживать!

Цецилия стояла с опущенным взором и не смела приблизиться. Услышав же ласковый и приятный голос, она смущенно сделала несколько шагов, опять остановилась и подняла глаза на Аврелию. Тут из глубины своего сердца она стала возносить горячее благодарение Богу: она не боялась Аврелии.

– Как твое имя? – спросила ее Аврелия.

– Цецилия, – ответила молодая девушка совсем уже спокойным тоном, не свидетельствовавшим о том безотчетном страхе, который был навеян на нее разными слухами о жестокостях и несправедливостях знатных римлянок.

– В состоянии ли ты изменить мне, твоей госпоже? – спросила божественная племянница кесаря, пристально глядя на свою собеседницу.

– Как, госпожа? – воскликнула молодая девушка, до крайности удивленная вопросом. – Я изменю? Я предам?

– О, я знаю, что этого никогда не случится! – возразила Аврелия, увидев, как Цецилия подалась назад, и заметив непритворное изумление, в чем могла только выразиться натура чистая и нетронутая.

– А что тебе сказал этот ужасный Регул, когда я тебя уже купила и готовилась увести с собой?

– Регул! Регул! – ничего не понимая, повторила Цецилия. – Кто такой Регул?

Цецилия не знала имени своего палача и мучителя.

– Он стоял рядом с тем человеком, который продал тебя.

– Так это и есть Регул?… Он мне сказал, что я буду снова свободной, если стану ему повиноваться.

– А что ты должна была делать, чтобы ему повиноваться?

– Донести на своих благодетелей, Флавию Домициллу и Флавия Климента.

– На Домициллу и Климента? – вскричала пораженная Аврелия. – Что ты говоришь? Ведь это мои родственники.

– Родственники? – в свою очередь удивилась Цецилия.

– Да, родственники. Да разве ты не знаешь, что я племянница императора?

– Нет, госпожа! – просто ответила молодая рабыня.

Наступило молчание. Аврелия погрузилась в размышления. Она от Вибия Криспа знала, что Регул собирается открыть императору принадлежность ее родственников к христианству, а письмо, перехваченное Дорисом у этого предателя, еще больше убедило ее в этом. И вот когда до нее дошли слухи об обстоятельствах смерти ее прислужницы, ее мучила совесть. Она воочию убедилась в кознях Регула, а недостойный дядя ее, император Домициан, прямо страшил ее. Близкие отношения Цецилии с ее родственниками, которых она называла своими благодетелями, были для нее сюрпризом. А Регул что-то шептал на ухо ее теперешней рабыне, заставляя повиноваться его воле!

– Каким образом ты знаешь Флавию Домициллу и Флавия Климента? – спросила через несколько минут Аврелия.

– Перед своим несчастьем, госпожа, я виделась с Флавией Домициллой почти каждый день, а будучи еще ребенком, имела честь жить в доме консула.

– Правда? – удивилась Аврелия. – Как же это случилось?

Но вместо ответа Цецилия опустила взор и предпочла молчать. Если она расскажет все подробности, не выдаст ли она этим тайны, ради которой она уже столько перенесла и из-за которой она так невыносимо страдала? Что Аврелия была в родстве с ее благодетелями, в этом она сомневаться не могла, так как должна была верить и верила признанию своей госпожи. Но, с другой стороны, она должна была повиноваться и правилам, которые для христиан были святы и возлагали на нее обязанность не выдавать имен последователей Христа, – своих сестер и братьев.

Аврелия заметила замешательство Цецилии, которое не на шутку рассердило ее. Но она поняла причины, заставившие сомкнуться уста рабыни, поняла те соображения, которыми руководилась в этом случае молодая девушка.

– Ты тоже христианка? – с участием спросила она, делая вид, что вполне сочувствует ей.

– Да, я христианка.

Цецилия же сознавала, что этим простым, по-видимому, ответом она так много объясняет своей госпоже.

– Ты христианка… Теперь я все понимаю… Но не думай, я на тебя не донесу, я не способна на такие поступки, – с некоторым упреком Цецилии прибавила Аврелия, делая особенное ударение на слове «я».

В голове у нее промелькнула мысль, которую она сейчас же и поведала Цецилии:

– Я вот чего не понимаю. Как же это случилось, что ты рабыня, если ты говоришь правду, что Флавия Домицилла тебе покровительствовала?

– Мой отец продал меня без ее ведома.

– Твой отец! – воскликнула еще более удивленная Аврелия. – Но ведь это ужасно! Ах, я припоминаю… Я поняла: в объявлении о твоей продаже сказано было, что ты продана добровольно… Ведь так?

– Да, госпожа.

– И твой отец сам продал тебя? Отец мог продать свою дочь!

– Так вышло, госпожа, что делать! Ведь и судьи сказали, что это возможно.

– Судьи? Неужели есть такие судьи? Но ведь тебя защищал, кажется, Плиний Младший? – вспомнила она рассказ своего опекуна Вибия про эту историю.

– Я не знаю… Я помню, как я появилась перед претором, около которого заметила своего отца, жениха и других своих близких. Я видела там же того человека, которого госпожа называет Регулом. Но я совершенно не знаю, кто меня защищал: Плиний Младший или кто другой.