На изломе

Невесела была их жизнь. Они почти никуда не выезжали, и у них почти никого не бывало. Она все время проводила в неустанной работе у себя в терему или ездила по монастырям, развозя дорогие вклады и молясь всем святым и угодникам. Он ездил только в свой полк, виделся только с Петром, постоянно был угрюм и мрачен, а иногда вдруг седлал коня, брал своего стремянного и уезжал из города на два, на три дня.

– И у Аннушки нашей нелады какие-то! – с горечью говорила княгиня Ольга Петровна своему мужу.

– Не говори! Только один Петр меня и радует.

– Терентий в староверцы отошел, а те словно отрезались. Другие времена настали! Так тяжко, что и сказать нельзя! Веселиться бы, радоваться, а они ровно в схиму готовятся…

Князь Тугаев не находил себе покоя. «Хоть бы перед кем покаяться, перед кем-нибудь душу излить! Впору иной раз идти на пожар, поклониться народу да и покаяться!»

Однажды в таком настроении он медленно ехал берегом Москвы-реки, когда встретился с князем Терентием, который возвращался от Морозовой. Уже давно влекло Тугаева к этому странному человеку, который казался ему загадочным. Он подъехал к нему и окликнул. Терентий поднял голову.

– А? Ты, князь? – сказал он Тугаеву, радушно с ним здороваясь. – Куда?

– А так! Промяться выехал, – ответил Тугаев и вдруг сказал: – Дозволь, Терентий Михайлович, с тобой перемолвиться словом!

Терентий взглянул на него и молча кивнул головой. Они поехали рядом. Тугаев тихо заговорил:

– Жить мне тяжко, Терентий Михайлович. На душе у меня туча черная. Извелся я совсем, измучился!..

Князь Терентий молча посмотрел на него, и во взгляде его сверкнул луч участия.

Тугаев оживился и продолжал:

– Тайна у меня на душе. Давит она меня и мучает. Хочу тебе душу свою открыть…

Терентий произнес:

– Только потом не кайся. Иногда так-то бывает. Выложит человек перед человеком свою душу, а потом и сам не рад, и прежний друг в одночасье злым врагом делается. Подумай, а потом говори.

Тугаев встряхнул головой и с решимостью ответил:

– Все тебе как на духу поведаю! – и дрогнувшим голосом начал свою страшную исповедь…

Сперва рассказал он, как повенчали его, не смысля, по обету родительскому с нелюбимой женой. Как страдал он с ней и мучился, взяв на плечи свои непосильный крест. Как сломал он походы и сдружился с Петром. Как вернулся и увидел сестру их Анну, как полюбил ее. Как виделись они. Как колдовал он у Еремейки и что сделалось потом.

Голос его дрожал и доходил до шепота.

Князь Теряев давно уже остановил коня, и они стояли посреди дороги, оба взволнованные, бледные от ужаса внезапно раскрытой тайны.

– И нет мне теперь покоя, – тихо проговорил Тугаев, – и вижу я загубленные жизни, и свою, и Анны! И не знаю выхода. Вот я встретил тебя, поведал как на духу тайну свою и теперь в твоей власти! Хочешь, иди в приказ и скажи о моем окаянстве!..

Терентий скорбно покачал головой и ответил:

– Господи! Господи! Греха-то сколько! Не знамение ли это антихриста? Что могут сделать люди с тобой? Бог наказует тебя! Загубил ты две жизни, двух жен своих; над душой сестры моей насмеялся. У людей нет на тебя наказания. Иди в монастырь и там свой грех замаливай!

– Тяжко мне! Тяжко, – застонал Тугаев и склонил голову на шею лошади.

Терентия охватила жалость к этому человеку. Он положил руку на его плечо и сказал ему задушевным голосом:

– Бог простит! Он все видит, и ни одна покаянная слеза твоя не упадет даром. Время теперь страшное, пришел антихрист со слугами своими, и благо тому, кто вовремя успел принести покаяние! Иди в монастырь, не мешкай…

Тугаев встрепенулся и, взглянув на Терентия, сказал:

– Спасибо тебе, князь! Указал ты мне путь истинный!..

Князь сложил двуперстно руку и осенил Тугаева крестным знамением.

– Мир с тобой, мой бедный брат! – сказал он. – Иди и поборай дьявола!..

Князь порывисто поцеловал Терентию плечо и погнал коня во всю его конскую мочь…

VII

Гроза

На другой день после этой беседы князь и княгиня Тугаевы, простившись со стариками Теряевыми, тронулись в дальний путь.

– С чего надумались? – спрашивал у князя Петр. – Теперь у нас самое веселье. Вскорости весна начнется, охоты!

– Не до того нам, – ответил Тугаев, – поездим по святым монастырям, за грехи свои помолимся. До сей поры одна Аннушка ездила, а теперь и я с ней.

И они поехали в двух повозках, взяв с собой только десяток слуг.

– Дела! – говорил жизнерадостный Петр своей жене. – Людям бы веселиться, ан на них грусть-тоска так и лезет! С чего?

– Грехи, надо быть, одолели, – задумчиво отвечала Катерина.

– У них-то грехи?..

Катерина тихо кивнула головой.

– Наверху-то слухи ходят, что жена его первая неспроста померла!

Петр вздрогнул, и глаза его сверкнули гневом.

– Катерина! – грозно сказал он. – При мне таких слов не говори! Не учил я тебя еще; как бы не начал!..

Дела!

Это слово теперь переносилось с уст на уста. С новым встретилось старое в лице боярыни Морозовой и все с напряжением и тревогой следили за ее неравной борьбой.

– Боярыня, – говорил Терентий Морозовой, – во дворце царь что ни день ждет тебя с поклоном. Чего не идешь ты? Грозу на себя кликаешь!..

– Сестрица, голубушка, – говорила ей княгиня Урусова, – муж сказывал, царь больно на тебя серчает. Иди скорее, поклонись!..

Морозова улыбалась им обоим в ответ.

– Ах вы, мои заступники! Миленькие вы мои! Как же, подумайте, золотые, я к царю поеду? Приеду, войду, тут меня архиереи благословлять троеперстно станут, приму ли на душу такое поругание? Войду, говорить стану. Поначалу царя благоверным наречи. Благоверным! Подумайте, милостивцы. А какой же он благоверный, коли он слуга антихриста? А там ему и руку целовать надо. Тьфу! Не возьму на душу греха такого!

Терентий молчал, чувствуя правоту ее, а княгиня, сестра ее, умиляясь, говорила:

– Не оставлю я тебя, страстотерпица! С тобой муку приму!

– Мати Феодора, отпусти нас! – просили трусливые инокини.

– Подождите, милые! Придет беда, сама укажу вам, а теперь скучно мне без вас будет!

– Царский посол! – доложила однажды испуганная Меланья.

– Что ж, путь войдет, – ответила Морозова, и в горницу к ней вошел боярин Троекуров, лицом красный как свекла, толстый как боров, с рыжей бородой и рыжими бровями кустиками.

– Уф! – заговорил он, отираясь платком. – Что ж это ты, боярыня, супротивничаешь? Ась?

– Ты хоть лоб-то перекрести, слуга антихристов, – спокойно заметила ему Морозова.

– Лоб? Ах ты! Вот вошел, и сейчас лукавый попутал!

Боярин истово помолился на образ и снова обратился к Морозовой.

– Что ж это ты строишь, мать? – грозно заговорил он. – Царь поженился, в радостях, а ты хоть бы челом ему побила, на радости поздравила. Вишь, на свадьбу не поехала и теперь кочевряжишься!..

Боярыня слушала его с кроткой улыбкой.

Он был ровесник ее покойного мужа, пировал на ее свадьбе, помнил ее красу и величие и теперь приходил прямо в раж.

– Эх, живи боярин Глеб Иванович! Взял бы он плеть шелковую… Ты что думаешь себе? Перед царем ты козявка малая. Царь повелит, и тебя на цепях притащат! Чего молчишь, гордячка? Али не дело говорю? Вот что! Царь прислал меня, чтобы я тебя честью уговорил. Так сказывай теперь: приедешь к царю или нет?

– Нет!

– Как? – Боярин даже попятился и сел с размаху на коник.

– Так, Степан Трофимович, нечего мне у царя твоего делать. Он так думает, а я так! Зла царю я не делаю и дивлюсь только, за что такой гнев на мое убожество!

– Тьфу! – обозлился Троекуров. – Ради Ивашки одумайся!

– А что могут младенцу сделать?

– Ну-ну! Однако и заноза ты, Прокофьевна! Теперь уж на себя пеняй, распрекрасная!

– Челом тебе, боярин! Чего в случае, помяни меня, убогую, в молитвах!

– Помяну, помяну! – пробормотал боярин, уходя от Морозовой, и, тяжко вздыхая, влез на своего коня.

После него был с таким же увещанием князь Урусов, муж ее сестры.

– Эх, сестрица, – говорил он ей, – что тебе? Съездила, поклонилась, а там опять у тебя и келейницы, и юродивые, и весь обиход. Веруй себе по-своему!

– Ах, князь, князь, – с укором сказала ему Морозова, – чему учишь? А? Господа моего обмануть учишь! Разве от Него скроюсь?!

Князь сконфузился и ни с чем вернулся к царю.

Царь сидел в думе. С ним, кроме бояр, сидели патриарх, его духовник, архиереи и настоятель Чудовского монастыря.

Царь выслушал доклад Урусова и гневно нахмурился.

– Тяжело ей бороться со мной, – глухо сказал он, – один кто из нас беспременно одолеет!

Терентий побледнел в страхе.

– Ну-ну! Будем ее из дому изгонять и на суд ваш, пастыри, отдадим. Пусть уж напрямо скажет, како верует?..

– Давно говорили тебе, государь, про это, – вкрадчиво сказал чудовский архимандрит Иоаким, – гордыню ее с корнем вырвать надобно, как сорную траву из злака!

– Так и будет! – решительно сказал царь, вставая. – Не то она только всю Москву мне мутит! Ин быть по сему. Ты, старец, – обратился он к Иоакиму, – и сыск над ней учинишь! К тебе дьяка дам!

Терентий, себя не помня, выскочил из дворца и помчался к Морозовой.

– Берегись, боярыня! Царь на тебя распалился лютым гневом и на тебя людей посылает! Спасайся!

Морозова просияла и словно выросла. Она протянула руки Терентию и братски его поцеловала.

– Весть принес ты мне радостную, голубь мой! Пострадать за Господа – великая честь!

Терентий затрепетал от восторга и умиления, и лицо его сразу оросилось слезами, Морозова спешно пошла по кельям своих инокинь.

– Матушки вы мои, – говорила она им, – время мое пришло. Идите! Может, Господь где вас и сохранит, а меня благословите на дело Божье и помолитесь обо мне, чтобы укрепил меня Господь!

– Сестрица! – вбежала к ней княгиня Урусова. – Час, не более, к тебе с сыском придут!

– Господь с ними! Я готова! – ответила Морозова.

– И я с тобой!

– Благослови тебя Бог, миленькая!

Старицы спешно оставили дом Морозовой, юродивые и нищие разбежались, оставив двери и ворота раскрытыми настежь.

Князь съехал со двора Морозовой, но не мог покинуть ее и остался на улице следить за домом в темноте ночи.

Он знал, что теперь об эту позднюю пору царь с думой сидит в Грановитой палате и заметит его отсутствие, но страх за Морозову, за свою первую любовь, осилил страх вины перед царем, и он оставался за углом дома.

VIII

Во славу Господа!

Долго ждал Терентий. Подошла уже глухая полночь, когда к раскрытым настежь воротам неслышно подъехали пошевни[23] и из них вылезли друг за другом три человека.

Терентий стал всматриваться в их лица и при ясном лунном свете сразу узнал архимандрита Иоакима.

– А этот – дьяк Ларион Иванович, думный дьяк. А этот, – Терентий перегнулся в седле, – этот – дьякон Иосиф. Ишь, сколько их наехало!

Они с шумом пошли во двор, громко сказав слугам:

– Подержите коней!

Их голоса и шаги услышали Морозова с сестрой и задрожали от страха, но через мгновение оправились.

– Сестрица, – сказала княгиня, – помоги нам Господь и ангелы. Совершим метание!

Они совершили семь поклонов, потом бросились в объятия друг друга и крепко поцеловались.

– С нами Христос! – сказала Морозова. – Теперь поляжем, княгиня!

И, задув огонь, они полегли; Морозова в свою постель, а княгиня торопливо скрылась в ближний чуланчик, где до того спала Меланья, и легла на лавку.

Почти тотчас вошли к ним присланные.

– Эй, огня! Кто там есть! – закричал в темных горницах дьяк. Испуганный слуга принес светец, и они вошли в опочивальню боярыни.

Архимандрит прямо подошел к ней.

– Ты боярыня Морозова?

– Я! – не вставая, ответила боярыня.

– Государь до тебя прислал спросить: как крестишься? Встань и ответствуй!

Морозова протянула руку с двуперстным сложением и твердо ответила:

– Так!

– Гм! – ответил несколько смущенный архимандрит. – А были у тебя тут старица Меланья и прочие инокини. Они где? Сказывай без утайки!

– По милости Божьей и молитвами родителей наших, по силе нашей, в убогом дому нашем были завсегда отворены настежь ворота для странных, убогих и нищих. Были тогда и Меланьи, и Степаниды, и Карпы, и Александры. Ныне же никого нет!

– Ну-ну, поищем! Ларион Иванович, делай сыск!

Дьяк Иванов, худой как щепа, с острой козлиной бородкой, щурясь и шмыгая носом, стал шарить по всем углам, вошел в чулан и вдруг нащупал женское тело.

– Здесь! – закричал он и поспешно спросил: – Кто ты есть?

– Я князя Петра жена, Евдокия Урусова!

Словно ошпаренный выскочил дьяк из чулана. Был он думным дьяком и хорошо знал, что за сила князь Петр.

– Чего ты? – спросил архимандрит.

Дьяк только тряс головой.

– Тамо… тамо… княгиня Урусова!

– Княгиня Урусова! – воскликнул изумленный архимандрит, но тотчас принял важный вид и грозно сказал:

– Спроси, как крестится?

– Не смею! – ответил дьяк. – Нас до Морозовой посылали!

– Спрашивай, волчья сыть! – заревел Иоаким.

Дьяк трусливо заглянул в чулан.

– Кккак… крестишься, княгинюшка? – замирающим голосом спросил он.

– Так! – твердо ответила Урусова и вытянула руку со сложенными двумя перстами.

– Ай-ай-ай! – загнусил дьяк. – Что же теперь делать?

– Побудь да поблюди их, а я живо! – сказал архимандрит и, выйдя из дому, спешно поехал во дворец. Царь ждал его со всей думой.

– Государь, – сказал Иоаким, кланяясь, – как повелишь: там сестра ее Евдокия, княгиня Урусова. Обе сопротивляются крепко.

– Возьми и ту! – угрюмо ответил царь и глянул на князя Урусова. Тот не повел и бровью[24].

Иоаким вернулся.

– Ну, боярыня, – сказал он ей строго, – понеже не умела жить ты в покорении, но в прекословии своем утвердилася, а потому царское повеление постигнет тебя, и из дому ты изгоняешься. Полно тебе жить на высоте, сниди долу, встань и иди отсюда!

– Скорбна ногами зело, старче, – насмешливо ответила Морозова, – ни стоять, ни ходить не могу!

– А ты, княгиня?

– И я тож!

Иоаким покраснел от досады.

– Эй! Посадите их на стулы и вон несите!

Люди тотчас ухватили сестер, посадили их на кресла и понесли вон из горниц.

– Матушка! – раздался крик ее сына, и он подбежал к ней.

– Иди прочь! – закричал на него дьяк.

– Дайте проститься! – в первый раз взмолилась Морозова и обняла своего сына.

– Прощай, Иваша! Прощай, сокол мой!

Мальчик плакал. Их разлучили насильно.

Потом заковали обеих сестер и вместе с креслами посадили их в подклети.

Терентий тотчас въехал во двор, едва скрылись царские слуги. Он подбежал к клетям и страстно прижался лицом к двери.

– Мати, благослови и меня на страдания! – вскричал он.

– Благословляю тебя на жизнь в миру! – нежно и ласково ответила Морозова. – Иди, Терентий, прочь теперь. Неравно увидят, и тебе худо будет!

Через два дня взяли Морозову в Чудов монастырь и привели в палату.

Там заседал целый синклит. Митрополит Крутицкий Павел был во главе, сидел тот же Иоаким, думные дьяки и много попов.

– Феодосия, чадо мое! – ласково заговорил Павел. – Опомнись! Наговорили это тебе старцы и старицы, а ты довела себя до такого поношения!

– Не старцы и старицы, а слуги Христовы! – ответила Морозова, не вставая со стула, на котором сидела.

– О, овца заблудшая…

– Вы заблудшие, а не я!

– Не перебивай речи…

– И слушать вас зазорно!

– Истинно ты бесом обуяна, – с горечью сказал Павел, – ответствуй спроста. По тем служебникам, по которым царь причащается, и благоверная царица, и царевич, и царевны, причащаешься ли ты?

Морозова только усмехнулась.

– Известно, нет! Потому я знаю, что царь по развращенным Никоном изданиям служебников причащается.

– Как же ты об нас всех думаешь? – с гневом вопросил Павел. – Что? Мы все еретики?

– Ясно, что все вы подобны Никону, врагу Божию, который своими ересьми как блевотиной наблевал, а вы теперь его скверненье подлизываете!

– Так ты не Прокофьева дочь, а бесова!

– Я дочь Христова!

– Врешь, бесова! В железа ее!..

Ее ухватили и, спешно заковав в кандалы, надев цепи на шею, повлекли через весь Кремль в подворье Печерского монастыря, где и посадили в яму.

Она же пела и славила Господа.

Княгиню Урусову заточили в Алексеевском монастыре, где ее мучили и терзали старицы, заушая ее, лишая пищи и всячески глумясь над ней за ее упорство.

Терентий страдал и уже не мог скрыть от людей своих страданий. Лицо его осунулось, глаза загорелись лихорадочным блеском.

Царь пытливо посматривал на него и качал головой или хмурился. Прежде Терентий прикрылся бы улыбкой или отвел взгляд. Теперь же он дерзко, вызывающе взглядывал в ответ, словно ожидая опалы и радуясь.

Царь говорил Петру:

– Что брат твой? Никак и он старой веры и за Морозову мне супротивник!

Петр вспыхивал, но не решался сказать правды.

– Не знаю о нем ничего. Сторонится он нас. Одно знаю, что все мы, Теряевы, за тебя готовы животы положить.

– Все ли? – недоверчиво говорил царь и задумывался.

Борьба со староверами все более и более омрачала его, нарушая его тихий покой, расстраивая его веселье, забавы и игры с молодой женой.

IX

Небесная кара

Грех смертоубийства, грех волхвования. И в наше безверное время убийство ближнего считается преступлением и против общества, и против духа. В ту же пору не было ужаснее греха, чем отравление жены мужем или мужа женой; равно и волхвование казалось тяжким преступлением.

Воспитанный в таких традициях, князь Тугаев не мог вынести на своей совести этих страшных грехов.

Они давили и терзали его.

Лицо его потемнело и осунулось, глаза глубоко ушли в орбиты, и взгляд сделался тревожен и пуглив.

– Анна, – говорил он иногда ночью жене своей, – не оставляй меня одного. Не уходи от меня. Мне мерещатся призраки умерших!

Анна трепетала.

– Сокол мой ясный, что с тобой? Какая кручина у тебя? Скажи мне!

Он слабо улыбнулся однажды и сказал:

– Коли я открою тебе душу свою, ты сгоришь, как от полымя!..

Анну объял ужас. Что сделал ее Павел?

Молиться, молиться!

Так же думал и Тугаев, и они ездили из монастыря в монастырь, и не было ни одного старца, ни одного схимника, у которого не исповедовался бы князь.

– Постой, золотая моя, – говорил он жене, – я к старцу схожу. А ты молись!..

И он шел и каялся в своем страшном грехе.

Слушали его старцы и схимники и в ужасе качали головами, а потом говорили:

– Иди в монастырь, схиму прими – и замаливай грех свой. Велик он зело! Не помогут молитвы без дел!

Он возвращался к жене бледный как смерть и говорил ей:

– Молись, Анна, обо мне!

– Скажи, что на душе у тебя?

Он молчал. Сказать ей – это значит покаяться и идти в монастырь, отречься от нее, от всего того, ради чего он принял такие муки. Это было ему не по силам. Любовь к молодой жене побеждала ужас вечных загробных страданий.

– Что сказать тебе, Аннушка, кроме любви моей к тебе безмерной, – говорил он ей в редкие минуты спокойствия, – ради любви этой пошел бы я на всякие муки.

– Для чего же муки, милый? – со стоном говорила Анна. – Смотри, другие любятся и веселы, и детки есть, а мы… Только изводимся с тобой.

– Ну, ну! Вот я слышал, в Ипатьевском монастыре пресветлый старец Иннокентий есть. Всякий, говорят, грех разрешает. К нему поедем!

Но и старец Иннокентий не отпустил греха Тугаеву.

Анна терзалась; в ее простом уме слагались ужасы без всяких определенных мыслей, но однажды она вдруг словно просветлела.

Это было в странноприимном доме при Черемнецком монастыре. В просторной горнице лежали они на кровати. Анна не спала, взволнованная печалью мужа, и думала тоскливые думы.

Князь спал тревожным, тяжелым сном. Он стонал, метался во сне и бормотал несвязные речи.

Вдруг он вскочил с исступленным криком. Глаза его расширились, он вытянул вперед руки и закричал:

– Ты? Ты? Опять!..

В ответ на его крик раздался другой. Князь очнулся и растерянно оглянулся. И вдруг замер в новом ужасе.

Анна соскочила с кровати и в одной сорочке стояла в углу горницы, дрожа от страха и с ужасом смотря на князя.

Он сделал к ней шаг вперед, взглянул на нее и встал как вкопанный. В ее взгляде он прочел, что она все знает…

– Ты?.. – с бесконечным ужасом и страданием произнесла Анна.

Он вздрогнул.

– Да, да! Вот он, мой грех! Вот мое окаянство! Анна, милая!

Он упал на пол, и в несвязных словах полилась его ужасная исповедь.

Ах, не встречаться бы им здесь вовеки! Не волен он был в сердце своем! Все мутилось, не в себе он был. Дьяволы томили его, дразнили и мучили! Видит Бог, он боролся…

Анна слушала и трепетала.

Вон он, грех лжи и обмана! До чего дошла она! Ведь и она в той душе загубленной повинна.

– Иди в монастырь! Я тоже уйду!

– Но я люблю тебя, Анна!

– Прочь! Прими руки… окаянный!

– Что?

Князь вскочил как ужаленный и схватился руками за голову.

– Прочь, прочь, прочь! Не скверни меня руками своими! – твердила, дрожа, Анна.

Князь дико вскрикнул, захохотал и бросился из горницы.

– Куда? – остановил его привратник.

– Прочь! – оттолкнул он его с силой и выбежал за ограду.

Была весна в начале. Огромное озеро, что окружало монастырь, почернело и вздулось, готовое сломить лед при первом порыве ветра.

– Проклят, проклят! – бормотал князь, бегом спускаясь на зыбкую поверхность талого льдца.

– Братии, душа гибне! Спасайте! – закричал испуганный привратник.

– Боже, спаси и помилуй!

– Проклят, проклят! – твердил князь, увязая в снегу, попадая в лужи талой воды. Вдруг перед ним мелькнул словно призрак его умершей жены.

– Опять ты! – закричал он исступленно и рванулся вперед.

– Сгиб! – раздался вопль с берега.

При свете луны привратник увидел, как князь на всем бегу словно провалился. Он упал в прорубь. Крик привратника огласил уснувшую обитель.

Несколько иноков выбежали на берег. Отважные монахи бросились следом за князем, дошли до проруби, но не увидели его трупа.

– Затянуло под лед, – толковали они потом.

– Ой, грехи тяжкие!

– Кто княгине-то скажет, милостивцы! – печалился ключник.

А княгиня лежала в горнице без сознания. Ее ум не выдержал такого напряжения, и бедная голова ее закружилась.

Когда она очнулась, подле нее у постели сидел старец.

– Опамятовалась! – с тихой улыбкой сказал он и взглянул на нее с нежным участием.

– Отче, – робко спросила она, – где супруг мой?

Старец помолчал мгновение, а потом тихо и торжественно сказал:

– Господь Бог уготовил тебе тяжкое испытание…

– Где муж? – повторяла Анна.

– Там, – старец поднял глаза кверху, – где нет ни печалей, ни воздыханий, но жизнь бесконечная!..

– Он принял схиму?..

– Навечно…

– Так скоро? Сколько же я лежала?

– Он утоп, дочь моя! – тихо ответил ей старец.

– Как?

Анна поднялась и села, бледная, как плат.

– Утоп по неразумию.

И старец рассказал про смерть ее мужа.

– И тела нет… вот весной лед вскроет, тогда предадим его честному погребению… Что ты, дочушка!

– Божья кара! Божий суд! – вскрикнула Анна и, упав на колени, прижалась лицом к ногам старца.

– Что, доченька, что, милая?..

Она неясно бормотала:

– Грех! И его грех, и мой грех! Оба грешны. Отче, выслушай!

– Ну, говори, доченька! Вот так! Я слушаю. Шепчи мне потиху!

Он опустился рядом с ней на колени и прислонил ухо свое к ее помертвевшим губам.

Анна бессвязно начала свою исповедь, задыхаясь от глухих рыданий.

X

Тяжкие времена

По Москве опять заходили странные люди. То тут, то там вдруг объявлялось подметное письмо. Голь кабацкая и гультяи толпами собирались и говорили меж собой.

– Ужо им, боярам! Идет молодец на них. С ними, слышь, везде расправу чинят!

– Верно! Слышь, братцы, Астрахань взял, Саратов, Царицын…

– На Казань идет!

– Цыц вы, крамольники! – орали пристава. – Расходитесь! Не то вас!

Толпа разбегалась, а в другом месте уже собиралась вновь и вела свои разговоры.

Слух о Стеньке Разине дошел до Москвы и взволновал ее сверху донизу.

Царь собирал думу и совещался. Вор вернулся после двухлетней пропажи снова в Астрахань и на этот раз взял ее, пролив море крови.

– Тогда выпустили! – с укором говорил Урусов. – Львов да Прозоровский большой беды тогда наделали!

– Тогда, тогда! – с раздражением сказал царь. – Надо думать, что теперь делать!

– Дозволь слово, государь, держать, – произнес боярин Нащокин.

Царь обернулся к нему.