Кубок орла

– Ро-ди-и-тель?

– Свят, свят… Да ты в своем ли уме? Замолчи! Люди услышат.

Мальчик воззрился на мать:

– Давно он?

– Чего?

– Родитель давно он мне будет?

– Экий несмышленыш, – улыбнулась Даша. – Как прородил тебя, так и родителем стал.

– Ишь ты!

Неожиданно Ваське захотелось сделать отцу что-нибудь приятное.

– А у меня, скажи родителю, уже двадцать алтын да два гроша денег своих.

– Слава богу! Береги их, сынок.

– А я родителю дам…

Он вдруг замолчал и побледнел. Созревшее было решение порадовать отца «гостинчиком» – двумя алтынами – представилось глупым и каким-то обидным.

– Я родителю, мамка, чего-нибудь дам, – забормотал он. – После… когда большой буду.

Даше стало страшно. Бессмысленная Васькина улыбочка, пустые глаза, ощеренный рот – все это напомнило ей «порченого», которого она видела когда-то в церкви.

– А я тебе набрехал, – угрюмо отвернулся от нее Васька. – Денег-то нету.

Даша, сгорбившись и не сказав больше ни слова, пошла прочь. Последняя надежда ее развеялась. Не удержать Ваське подле нее Фому! Да ему и не нужен отец. Чужой. Подмененный…

Памфильев ждал Дашу у околицы. Против него сидел на корточках приземистый паренек, работный с канала. С явным смущением он слушал слова атамана.

– Так, сказываешь, знавал Черемного? – спросил он, на всякий случай озираясь по сторонам.

Фома кивнул головой и вдруг улыбнулся:

– Об заклад биться готов, что ты родич близкий тому упокойнику-атаману, стрельцу беглому Черемному!

Парень вскочил, готовый пуститься наутек. Но ласковый взгляд Фомы удержал его на месте.

– Да, родич! – против воли вырвалось признание. – Отцом моим он был, царство ему небесное.

– Отцом?.. Так ты… Постой! Как же так? Неужто ты и есть Кузька тот самый?

Фома привлек к себе Кузьму и крепко обнял его. «Эк, ведь привел Господь брата сродного встретить!» – чуть не выболтал он вслух и сказал:

– Вот оно дело какое… Знавал я твоего отца-то, знавал! Как же…

Глава 13

Поклон от Фомы-атамана

Простоволосой, хмельной, распутной вдовицей шлялась осень по улицам и несусветным дорогам российским. Рытье канала Тверца – Цна подходило к концу. День и ночь, теряя последние силы, стучали кайлами, мотыгами и топорами работные люди.

А надсмотрщики неистовствовали:

– Не одолеть царева дела, ежели подлые людишки не перестанут измываться над нами, – жаловались они. – Ведано ли?.. Что ни день, то новые нетчики. Мор пошел на них. Хоть вой.

Пришлось заковать людей в цепи, учинить по всем дорогам рогатки. Из Твери и Новгорода на помощь крестьянам пригнали колодников.

– Канал? – в один голос взревели их коноводы. – Да пропади он пропадом! Пускай нам ноздри ране приделают вырванные, тогда мы и канал будем рыть.

За бунтарские слова их тут же жестоко выпороли. Но и это не заставило их молчать.

– Мы привычны, – хладнокровно говорили они. – Мы и дыбу видывали, и с самим князем-кесарем дружбу вели.

Крестьяне с благоговением слушали. А безобразовцы каждый раз вспоминали почему-то Фому.

– Ишь ведь! И про пищу вобче, и про казну едину колодники говорят… Ну как есть глаголы странничка Божьего!

Как умудрялись люди уходить в нети, никто не понимал. Крутом рогатки. У леса – конные, на дорогах – костры. Где тут бежать! И все же работные разбегались. Не могли удержать их ни цепи, ни зоркие служилые очи. Чтобы окончить работу в срок, пришлось взяться за женщин.

Не позабыли и Безобразовку.

Покуражившись ночку в «хороминах», офицеры забрали всех девушек, заковали их в наручники и за крепким караулом угнали на канал.

В тот же день, поздно вечером, беглый безобразовец Кузьма Черемной, прозванный Кисетом, встретился на условленном месте с Фомой.

– Не починать ли? – задал Кузька обычный свой вопрос. Как всегда, атаман посоветовал не спешить.

– Вы так поведите, чтобы девки из послушания вышли. Знаю, – вздохнул он, – за сие сечь будут. Зато к лучшему обернется. Озвереют бабы, тогда и почнем.

Однако атаман ошибся. Начать пришлось раньше, чем он рассчитывал.

Случилось так, что в Безобразовке остановилась большая сила торговых гостей. Люди были все именитые – таких Лука Лукич и Дыня дожидались месяцами.

– Как же быть? – схватился за голову целовальник. – Где девок найти?

Дыня знал всех мужчин и женщин Безобразовки по именам и в лицо. Но как ни старался он, больше десятка девушек и молодушек собрать было неоткуда.

– А мы вот каково сотворим, – придумал Лука Лукич, – гожих веди сей минут, а которые будут с изъянцем либо постарше, тех погодя сунь. Как в кружале – попервости даю я вино доброе, а погодя, как захмелеют, чего хошь подсовываю.

Ночью к Даше примчался сын.

– Мамка! Велено тебе в хоромины идти. Сам Дыня наказал.

Даша судорожно вцепилась руками в плечо мужа.

– Быть не может того!

– Ан может, – почти спокойно, с едва уловимым зловещим оттенком в голосе вымолвил Фома.

– Он может! – подтвердил Васька. – Он, мамка, все у нас может! Вон давеча…

И мальчик, захлебываясь от гордости, начал рассказывать о разных пустяках.

– А и богатеи же! – умилился он под конец, вспомнив о торговых гостях. – Меня один алтыном пожаловал. «Ты, говорит, выпей духом единым косушку, а я тебе алтын». А мне что. Я – как велят…

Но родители не слушали его. Памфильев что-то мучительно соображал. Он хмурился, ерошил бороду, глухо покашливал.

– Пойдешь?

– Нет!

– А послушание воле господарской и многотерпение куда же упрячешь? Иль бунтарить задумала с беспутным мужем своим?

– Не смейся, Фома.

– Не смеюсь. Плачу, Дашенька, а не смеюсь. Единый путь у нас, у горемычных, – в лес.

Он отстранил жену и быстрой поступью направился к дому Дыни.

Приказчик сидел у себя в горнице, что-то прикидывая на сливяных косточках. Посредине стола возвышался бронзовый, украшенный херувимчиками подсвечник, гостинец самого Безобразова.

Фома тронул сенную дверь.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

– Аминь… Эвон кто пожаловал! – обрадовался Дмитрий, увидев гостя.

– Бодрствуешь, раб Божий?

– Труждаюсь, молитвенничек, для Господа и володетеля своего.

Обводя долгим взглядом горницу, атаман задержался на прибитой к стене карте Вышневолоцкой судоходной системы:

– А сие тоже для Бога иль для мамоны?

– И для Бога, и для возвеличенья торгу, – наставительно разъяснил Дыня. Он не без кичливости ткнул пальцем в точку, обозначавшую Москву: – Тут государь наш Петр Алексеевич умыслил в ладью сесть и… – Палец скользнул по извивам Москвы-реки и перекинулся к Волге. – Волга обильна река, да гнуса в ей много…

– Черти, что ль, водятся?

Дыня вздрогнул:

– Не поминай ты их к ночи! Разбойные водятся. Одолели, треклятые.

Ноготь Дыни остановился у кружочка, обозначавшего Тверь.

– Отсель Тверца зачинается. И доселева вот. Тут-то и роют. Тысяч с двадцать народишку перемерло! – Он спохватился, что сказал лишнее, и опасливо поглядел на гостя. – Страсть, сколь перемерло их от болезней… А как сию яму пророют, каналом реченную, упадет Тверца в Цну, и пойдет вода Цною до самого до озера Ильменя, из Ильменя ж по Волхову. Эдак вот до самой до Ладоги. А тут тебе, околь Ладоги, и Санкт-Питербурх… Ловко?

– Чего уж ловчее!

– То ж и высокородные и купчины так понимают. Товары ль возить аль войско из наших краев туды перекинуть, токмо знай поспевай. Умучились конным и пешим хождением по болотам.

– Да, – усмехнулся Памфильев, – тщится государь на пользу высокородным и именитым…

– Как, как? Что-то новые я слышу глаголы!

Дыня вдруг засуетился и взялся за шапку:

– Заболтались, а у меня еще делов куча…

– И то! Ждут тебя, поди, не дождутся и девки и бабы. И Даша…

Дмитрий сразу преобразился: «Так вот он чего баламутится!» И дружески хлопнул гостя по плечу:

– С того и почал бы. Нешто я не уважу для доброго человека? Ладно уж, пользуйся чужим караваем.

Памфильев отстранил его руку:

– А может, и не чужой? Не слыхал ли ты, Митрий Никитич, про стрельца беглого, про Фому-атамана?

– Ты смеешься?

– До смеху ли! Я тебе низкий поклон от него принес…

Дыня в ужасе попятился к двери:

– Ты кто же будешь такой?

Памфильев не ответил. Он выхватил из-за пазухи нож и с такой быстротой вонзил его в сердце приказчика, что тот испустил дух прежде, чем догадался о смертельной опасности.

Ночь дрогнула от пронзительного разбойного свиста. В темноте забегали какие-то тени. В зловещем молчании двинулась от леса к селу огромная толпа людей.

В хороминах стояли такой гам и пляс, что никто не заметил, как ворвались беглые и окружили гостей.

– Ложись! – рявкнул Памфильев.

Ватага, исподволь за долгие месяцы сколоченная им, быстро и ловко связывала отбрыкивавшихся гостей. Женщины чем попало затыкали рты недавним своим истязателям. Ничего не понимавший Васька вцепился в золотушного Проньку и во весь голос выл.

Вдруг на пол со звоном просыпались деньги.

Васька сразу пришел в себя, ринулся подбирать монеты. Один из ватажников схватил его за ворот, но сидельчик, отчаянно дрыгая ногами и отбиваясь, вырвался из его рук и как безумный снова пополз выискивать закатившееся в углы серебро.

Отобрав у гостей всю казну, ватага вывела женщин и подожгла хоромины.

Едва очутившись на улице, Васька спрятал на груди собранную мелочь и скачками понесся за огороды.

В тщетных поисках мальчика прошло больше часу.

– Пора, – уже несколько раз напоминал Фома жене.

Ошалевшая Даша не слушалась и продолжала метаться по селу. Только перед самым рассветом, когда дольше ждать уже было нельзя, ее насильно уволокли в лес.

Ватага под началом Памфильева двинулась по бездорожью.

В лесу на привале атаман подошел к Кисету:

– Ну, время пришло и открыться. Теперь не страшусь. Наш ты теперь… Здравствуй же, братец мой сродный!

– Тоись как братец?

– А так. Потому я есть племянник Кузьмы Черемного.

Глава 14

Последняя надежда

Кочубеевна ни за что не хотела поверить словам приехавшего в Диканьку отца Никанора. Пытать? Ее отца? Старого, слабого человека? Нет, невозможно!

Но иеромонах передавал все с такими подробностями, что с каждой минутой сомнения Матрены рассеивались.

Весть была до того ужасна, что даже Любовь Федоровна сидела пришибленная и молча грызла ногти. Отец Никанор чувствовал себя как на горячей сковороде. Он то и дело вскакивал с лавки и бегал по горнице. Перекошенное лицо его утратило обычную женственность, глаза провалились, как у мертвеца. Иеромонаха бросало в холод и жар. Он то лязгал в ознобе остренькими зубами, то обмахивался широкими рукавами рясы и бежал к окну освежиться. Малейший шорох приводил его в трепет.

Он много раз пытался оборвать разговор, но какая-то сила удерживала его на месте, и он продолжал расписывать ужасы, всех их ожидавшие. В том, что его ждет плаха, он нисколько не сомневался.

– Так и сбудется. Поелику сие предречено, я себя и в поминание со всем смиренномудрием записал… И вас, сестры мои во Христе, тако ж де.

Матрена со стоном повалилась головой на стол и так осталась сидеть, прислушиваясь к бормотанию монаха и не понимая ни слова. Чудилось, будто над головой жужжит встревоженный пчелиный рой. Изредка, на кратчайший миг, пробуждалось сознание. Тогда она вскрикивала, поднимала голову и с мольбой глядела на отца Никанора.

Вдруг силы вернулись к ней. Она поднялась и решительно подошла к матери.

– Геть! – завопила Любовь Федоровна. – Геть, батьки родного кат!

Визг ее насмерть перепугал иеромонаха:

– Кат?.. Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…

Он подобрал полы рясы и ринулся в двери; через секунду тень его промелькнула мимо окна.

– Мамо! – молила Кочубеевна, ползая на коленях перед старухой. – Мамо, ради бога, послушай меня…

Обессиленная Любовь Федоровна молчала.

– Бог еще жив, мамо! Он не попустит.

– Уже попустил.

– Не попустит! Я сама, мамо, зараз к нему поеду.

– К нему? – Любовь Федоровна ногой оттолкнула дочь, но сразу же присмирела. – К нему? – повторила она уже жалко, сквозь слезы. – А может, и правда… Может, в самом деле гетьман последняя наша надежда.

Будто не по родной Украине, а по вражьей стране проезжала Матрена. Повсюду, и по дорогам и через селения, двигались московские ратники. Деревня под Киевом, где Кочубеевна устроилась на ночлег, до того была забита солдатами, что ей пришлось заночевать на сеновале у знакомого казака.

Июньский вечер благоухал спеющей вишней, чуть завязывавшейся сливой. В мирной дреме белели захваченные москалями хатки. Упавшей на землю Иерусалим-дорогой светилась за селом озаренная луною пыль: то нескончаемой чередой проходила к литовскому рубежу пехота и кавалерия. Мерный топот, цоканье, звон оружия доносились со всех сторон. Где-то совсем недалеко квохтали куры и, как повздорившие женщины, исходили частой трескотней гуси. Казак, сидевший подле Матрены у входа в сарай, злобно цыкнул сквозь зубы:

– Гублять птицу бисовы москали…

– Шибко шкодят? – безразлично спросила Кочубеевна.

– Ой, шкодят, панночка! Ой, змущаются над казачеством!

Казак пососал люльку, выколотил на ладонь пепел и помял его в щепотке.

– А батьку твоего с Искрой, – неожиданно прибавил он, – из Киева повезли… в местечко Борщаговку.

– Кто сказал?

– Сам бачил. А каравулу! Боже ж мой… Цела орда каравулу. И все москали, все, панночка, москали, все москали. Такочки, с цево краю, и с цего, и с цего… А впереди охвыцеры. Така сила богацька, аж тошно.

– То, дядько Грицько, не тошно, – не казака, а себя стараясь убедить, возразила Матрена. – То гетьман нарочно. Чтоб чего недоброго не зробили с батькою.

Грицько терпеть не мог, когда кто-либо ему возражал. О том же, что нужно иногда для спокойствия человека покривить душой, он и понятия не имел.

– Не зробили бы! – сплюнул он. – Москали, может, и не зробили бы, а гетьман зробит. Не он ли пытал судью? И убьет. Вот побачишь, убьет!

На рассвете Грицько направился к навесу, где стояли кони.

– Чи я ослеп? – протер он кулаками глаза. – Где же мои ластовочки?

Бестолково избегав двор, он убедился, что коней нет, и разразился такой чудовищной бранью, что Матрену взяла оторопь.

– Я найду расправу… я верну вас, ластовочки мои! – охрипнув от крика, стонал казак. – Я найду расправу на харцызов!

Но он ошибался. Никто не украл у него лошадей. Его «ластовочек» так же, как и из других дворов, увели царевы люди в военный обоз. Селяне забили тревогу и высыпали на площадь.

– Годи! Годи казакам хлупами москальскими быть!

Сход окружили солдаты. Тогда распаленные люди с голыми руками бросились на врагов. Из хат с ухватами, с топорами, горшками повыскакивали бабы и дети. Завязалось побоище, которое бог знает чьим бы еще кончилось поражением, если бы не явился поручик с приказом стрелять.

Вскоре зачинщиков увезли в город. Среди них, весь в крови, с разбитым лицом, был и Грицько.

Глава 15

По рукам

Мазепа подошел к окну и удивленно поднял плечи. Перед домом собралась толпа черного и белого духовенства.

– Чего им надо? – недовольно обратился он к Войнаровскому.

– Вас, дядя, хотят видеть.

– Вся орава?

– Нет, только выборные.

Разрешив впустить двух попов и двух монахов, гетман вышел к ним. Первым заговорил настоятель монастыря. Он начал издалека, доказывая, что «во всяком государстве, в коем народы не утратили Божьей души, духовенство гораздо полезно для властей предержащих».

Иван Степанович нервно постукивал ногой и почти не слушал. Наконец, потеряв терпение, он жестом остановил настоятеля:

– Ежели вы обедню сюда пришли служить, так ошиблись местом. Некогда мне. У меня дела по самый кадык. Ежели нужда есть, говорите про нужды.

– А про нужды глагол имеет брат Никанор, – низко поклонился настоятель.

– Какой Никанор?

– Тот самый… Каяться пришел, пан гетман. Помилуй овцу заблудшую.

Злорадная усмешка скользнула в глазах Ивана Степановича.

Отец Никанор не в пример настоятелю был краток:

– На Украине изрядно плевел, сиречь другов Василия Леонтьевича. Помилуй, пан гетман, мене и отца Святайлу. Дай обетованье, что не ввергнешь в узилище, и мы всеми сонмами духовными будем паки и паки славословить имя твое. Кочубеево ж имя будем хулить до седьмого колена.

– Что ж, – раздумчиво пожевал губами Иван Степанович. – За смирение твое – куда уж ни шло. Да будет судьей тебе Бог, а я прощаю. Иди с миром отсюда. С миром иди.

– А Святайло? – заикнулся настоятель. – Мы за двоих ратовали…

Никанор так и затрясся от возмущения:

– У гетмана дела по самый кадык, а мы его беспокоим! Не приставайте.

– Приставайте не приставайте, – твердо объявил Мазепа, – а Святайлу я не отдам. – Он заметил, какое невыгодное впечатление произвели его слова, и уже несколько мягче добавил: – Дружбе с вами рад. Дружбу закрепляю. Каждомесячно вспомоществование из казны моей тому порукой.

Нежданно-негаданно свалившаяся милость обезоружила духовенство. Никто больше не стал говорить. В конце концов, что такое Святайло? Человек. А человек от Бога. И без Его святой воли ни один волос не упадет с головы. Совсем другое дело – казна. Она от человека и не так-то легко дается в руки.

Прямо от гетмана отец Никанор отправился в ближайший храм и там, отслужив молебен «о чудесном избавлении от лютыя смерти», поставил свечу «на исход души иерея Ивана Святайлы».

До звезд перекликались в Киеве благовесты. Духовенство на все лады благословляло имена государя и гетмана. Непрестанно гремело «многая лета» и гневно звучали слова, обличавшие Кочубея. А Киев стоял пришибленный, настороженный. Не веселили его ни пляшущие перезвоны, ни молебны, ни рвущийся через открытые окна на улицу хмельной хохот московских начальных людей, пирующих у знатных панов украинских.

Кое-где за семью замками читали выпущенное гетманом во многих тысячах прелестное письмо шведского короля.

– Ой, лихо же буде!

Темными переулочками к дому Мазепы кралась Матрена. Она очень устала. Пот лил с нее. Ноги распухли от многоверстной ходьбы, ныли и саднили. Несколько раз Кочубеевна останавливалась и поворачивала назад. Глубокая вера в милость гетмана, с которой она выехала из дому, давно погасла. Она по дороге обдумала все. Перед нею раскрылся подлинный облик Ивана Степановича. Правы были родители и Искра, когда говорили, что она для Мазепы служит лишь ширмой в злых его кознях. Правда, все правда! Никогда Мазепа не был искренним с ней. В какую любовь она верила? Вечное лицемерие, игра. «Страшный старик! Как могла я не видеть твое змеиное сердце? Гетьманьшей захотелось быть. Первой панной на Украине… У-у, дурра!»

И все же встретиться надо было. В последний раз. Вывести все на чистую воду, поблагодарить. За отца, за поруганную честь. За все, за все!

Так, колеблясь, пугаясь малейшего шороха, подошла Матрена к дозорной будке. Старший сердюк вначале отказался доложить о ней гетману. Только услышав ее имя, он направился в дом и через минуту вернулся:

– Пан гетьман хворые нынче. Просили кланяться вам. А только никого не приймають.

Все складывалось так, как и следовало ожидать. Матрена молча повернулась и пошла. Один из сердюков залился ей вслед наглым смешком:

– Не тужи, дивчина! Коли гетьману больше не годишься в халявы, к нам приходи. Нас тут богацько молодесеньких да ласковых…

– Цыц! – прикрикнул старший. – Не пристало казакам надсмехаться над жиночьим горем!

Но и насмешки и участие были для Матрены уже безразличны.

Глава 16

Благо государства – прежде всего

Казнь Кочубея задержалась. Гетмана это начинало смущать: «Как бы шиворот-навыворот не пошло. Я царя хорошо знаю. Он будто спит, а одним оком добре курей бачит…»

Иван Степанович не ошибался. Государю и в самом деле было жалко погубить Кочубея. Он бы с большей охотой разделался с самим Мазепой, так как с каждым днем все сильнее верил в связь его с Карлом XII.

Но слишком крупный зверь был Иван Степанович, чтобы разделаться с ним простым росчерком пера! Как подойти к нему, когда вся украинская старшина чуть ли Богу на него не молится?

Точно оправдываясь перед собой, царь говорит своим ближним:

– Ну кто поручится, что он враг? Выполняет он все, что я ему велю, нам добро советует. За что же ополчаться против него? Жалко, что греха таить, Кочубея, да жалость жалостью, благо же государства – прежде всего.

– Благо государства – прежде всего! – единодушно подтверждали канцлер и Шафиров. – Тем паче, ваше величество, что генеральный судья человек духом слабый, даже духовенство отшатнулось от него. А гетман – сила.

Наконец скрепя сердце Петр повелел написать:

«Кочубея с товарищи казнить не инако что какою ни есть только смертью – хоть головы отсечь или повесить, все равно; о попе, который в том же приличен, соизвольте учинить по своему усмотрению…»

Получив через Голицына приказ, Иван Степанович, окруженный сердюками и русскими солдатами, немедленно поскакал к своему обозу в Борщаговку.

Кочубей спал, когда в подвал к нему неожиданно явились гетман и два московских полковника.

Лохмотья, сквозь которые виднелось покрытое синяками и ссадинами тело, сплошь поседевшая голова, смертельная желтизна лица и ввалившийся, как у древнего старца, рот Кочубея даже в холодном сердце Ивана Степановича пробудили что-то похожее на угрызение совести.

В противоположном углу, раскинув широко ноги, лежал обезмученный пытками Искра. Немигающие глаза жутко уставились в одну точку и, казалось, уже ничего не видели.

Подле Искры шевельнулась какая-то темная туша. Один из спутников Мазепы приподнял фонарь. Неверный свет лег на львиную гриву, перекинувшуюся на лицо слипшимися прядками. Туша приподнялась, и прядки поползли от щек к ушам.

Полковника передернуло:

– Как есть черви серые ходят!

В ответ прозвучал густой и тягучий, как погребальный перезвон, бас:

– Власа мои по канону отрощены, яко у Спаса и Господа моего Иисуса Христа, и, яко у пропятого на Голгофе, пропитались потом, кровью и вселенской тугой за правду нелицеприятную. За то, что глас сильный имею, за то, что не страшусь правды святой, за то, что изменника…

– А-а, Святайло пророчествует, – усмехнулся Мазепа. – Реки, отче праведный.

Неловкость, которую было почувствовал гетман, проходила. Он прикинул в уме, что перед казнью узников следует попытать. «Для москалей – пускай расскажут царю, какой я ретивый».

Повернувшись к судье, Мазепа толкнул его ногой. Кочубей вздрогнул и открыл глаза:

– Ты-ы?

Услужливый сердюк уже стоял наизготове с пучком розог в руке.

– Во имя прежней нашей дружбы, – умиленно склонил набок голову Иван Степанович, – открой всю правду.

– Чего ты хочешь?

– Не таись. Все знают, что ты в сговоре со шведами.

– Побойся Бога, Иван Степанович! С больной головы…

– Пытать!

Началось истязание. Первым впал в беспамятство Василий Леонтьевич.

Дав узникам отдышаться, Мазепа прочитал им приговор.

Весть о казни быстро пронеслась по округе. Опустели даже самые дальние деревни. Толпы людей валили в Борщаговку поглядеть на страшное человеческое измышление – плаху.

Площадь оцепили войска.

По уличкам, увешанный разноцветными лоскутками, блестящими побрякушками, ладанками и оловянными крестиками, мрачно бродил юродивый, паренек лет восемнадцати, Сашка Гробик. Его низенький лоб напряженно морщился. Видно было, что Сашка бьется над какой-то трудной загадкой. Он несколько раз подходил к помосту – солдаты беспрепятственно пропускали его, – вытягивал по-гусиному тонкую шею и обнюхивал воздух.

– Упокойничек – раз. Упокойничек – два… Упокойничек – еще раз и два, – считал он. – А гробиков нету. Сховали от меня гробики. Нету…

Это и мучило его.

Сашка ничем в жизни, кроме покойников, не интересовался. Без похорон он не знал, куда девать себя от тоски. Едва проснувшись, он обходил округу, выискивая мертвецов. И все же не всякого покойника юродивый провожал на погост. Случалось, что, постояв на дворе, он вдруг начинал плеваться и, к великому огорчению людей, убегал прочь. Когда же Сашка, дико что-то выкрикивая, нес гробовую доску, родственники мертвого чувствовали себя счастливыми.

– Слава богу, удостоил блаженненький. Быть упокойничку в Царствии Небесном.

И вот такая для юродивого незадача. Кругом только и разговоров что о покойниках, а гробов нет. Что за диво такое? От непосильного умственного напряжения у Сашки даже глаза заслезились и побагровели уши. Ни до чего не додумавшись, он вскочил на помост и заорал не своим голосом: