Кубок орла

– Тут!

Становилось сыро и неуютно. Вечерние тени пугали. Захотелось есть. Васька сунул палец в рот и принялся сосать его, как грудной ребенок.

Когда стало совсем темно, он не выдержал, поплелся к мерцавшему огоньками пригороду. Добравшись до первой избенки, он хотел уже взяться за ручку двери и вдруг оторопел. Ему отчетливо послышался голос Луки Лукича.

Он метнулся к соседнему двору, но и тут услышал голос хозяина.

– Свят, свят, свят! Наваждение! – перекрестился он и побежал дальше.

Так подкрадывался он то к одной избенке, то к другой, пока наконец не заснул у чьего-то порога.

Утром он проснулся на куче тряпья, в крохотной горничке. Над ним стоял какой-то незнакомый старик.

– Пожуй, внучек, – сунул он ему заплесневелую корочку и головку чеснока.

В один присест проглотив подаяние, мальчик жалостливо уставился на неожиданного благодетеля.

– Аль маловато?

– Корочку бы еще.

Старик подумал и отдал последний кусок.

– Кушай, внучек, за упокой Колюшки и Аннушки. Видно, Бог послал мне тебя заместо упокойничков моих. – И, слезливо заморгав, спросил: – Сирота?

– Сирота.

– Ну, выходит планида[47] тебе жить у меня.

– Я и то проситься хотел…

Поговорив с приемышем, старик собрался в дорогу.

Васька увязался за ним. Шли они медленно, сторонкою, почтительно уступая дорогу прохожим. В одной руке старик держал клюку, другая покоилась на Васькиной голове. За спиною болталась сума.

За разговором они незаметно подошли к свалке.

Работа старика была незатейливая, и Васька скоро освоился с ней. Не чувствуя брезгливости, он по грудь тонул в навозе и мусоре, ловко выбирая различное тряпье.

За каких-нибудь два часа сума была полна.

– Доброго помощничка послал деду Онуфрию Бог! – похвалил старик. – Внучки мои, царство небесное, Коленька с Аннушкой, вдвоем мене добывали, чем ты один.

В тот день Онуфрий, трижды сдавший добычу на бумажную мельницу, заработал без малого две с половиной деньги.

– Только-то! – почесал Васька переносицу. – А я, бывало, в «хороминах» за ночь и сыт, и пьян, и алтын добывал.

Онуфрий вздохнул:

– От наших трудов праведных не наживешь палат каменных…

– А ты за другое возьмись.

– Где, внучек, другое найдешь?

И старик без тени ропота поведал мальчику о том, как живут на Москве убогие, как подкрался неожиданно голодный мор, как целыми семьями мрут люди.

– Вот и Коленька с Аннушкой тож на прошлой неделе убрались. Сами голодные, а животы большие, словно бы мешок хлеба съели.

Васька подозрительно щурился и думал про себя: «За эдакую гору две с половиной деньги… Лукавит! Не инако обсчитать меня норовит».

На другой день он упросил Онуфрия взять его с собой на мельницу.

Воочию убедившись, что старик не утаивает денег, мальчик призадумался. Восторг от «валявшейся под ногами казны» улегся, сменился унынием: «Эдак жить, и впрямь за его Колькой и Анкой уйдешь». Вспомнились ряды, по которым он недавно разгуливал, горы всевозможного добра, обморочившая его гулящая женщина…

Ваське скоро надоело занятие тряпичника. И вот как-то ночью, убедившись, что Онуфрий спит, он потихоньку нашарил кисет с деньгами, отсчитал половину стариковских сбережений себе и навсегда покинул избу.

Утром он пришел на фабрику компанейщиков Турки, Цынбальщикова, Нестерова и полковника Безобразова.

– Сиротина я, – поклонился он в пояс мастеру. – Возьми Христа для в ученье, дядинька.

Его охотно приняли и на первый день предоставили самому себе, воспретив лишь уходить за ворота.

Васька долго бродил вдоль высокого забора, подглядывая в щелочки, – изучал новое место, пока усталость не загнала его в избу.

– Фу ты! – ужаснулся он. – Словно сызнова на свалку попал!

Вдоль стен низкой клетушки тянулись заваленные тряпьем нары. На земляном полу тлели бугры гниющего сора. Крысы свободно расхаживали по избе и, когда мальчик притопнул на них, ощерились и поползли на него.

Одним прыжком Васька выскочил на двор.

Из амбара доносились сдержанные голоса. Васька приоткрыл дверь и робко заглянул внутрь. В кирпичном тройном горне стояли три котла, в которых варился щелок для беления полотен. У котлов с мешалками в руках стояли, согнувшись, голые до пояса работные. Лица их были до того красны, что казалось, будто с них содрали кожу. Из разъеденных щелоком глаз непрестанно лились слезы. «Чего это они плачут?» – недоуменно подумал Васька, но тут же сам потер кулачками зачесавшиеся глаза.

– Побудь, побудь, – улыбнулся кто-то. – Так наплачешься, всю жизнь доволен останешься.

Тут Ваське не понравилось. Хлопнув дверью, он отправился дальше, в двухэтажную светлицу, где находились главные мастерские.

Никогда не виданные станы привлекли его внимание. «Тут мне и быть», – решил он про себя и осторожно прикоснулся к руке женщины.

– Можно, тетинька, с тобой робить?

Работные переглянулись между собой.

– У нас тут везде можно. Всюду не нарадуешься, малец.

Васька рукой погладил край стана. Но в то же мгновение его шлепнуло по затылку.

– Шкуры! – заревел над ним чей-то бас. – Я вам покажу разговор!

Кое-как придя в себя, мальчик забился в дальний угол двора и там просидел допоздна – до тех пор, пока его не позвали вечерять в избу, где он так испугался крыс.

Глава 2

Старательный ученик

Компанейщики строго распределили между собою обязанности: Цынбальщиков и Нестеров ведали работными, выдавали сырье, следили за порядком на фабрике, а Безобразов занимался сбытом готового товара.

Так как полковника хорошо знали Стрешнев, Апраксин и Шафиров, с поставками на казну дело обстояло вполне благополучно.

Самому старейшему компанейщику Турке, человеку глубоко верующему, было поручено следить за «достодолжной тишиной и христианским поведением» работных. Турка рачительно выполнял свой долг. Никто никогда не видел его гневным. Беседуя с фабричными, он не только не дрался, но даже не повышал голоса. Усядется, бывало, перед провинившимся, затеребит сухими, в бурых прожилках пальцами пуговицы на кафтане и так горько упрется в глаза, что становится неловко. Сидит минуту, две, пять. И все смотрит, смотрит…

– Ондрей Петрович! – взмолится наконец работный. – Да ты лучше ударь!

Турка испуганно перекрестится и еще более жутко пронижет взглядом. Словно в самую душу иголками тычет.

Обратятся к нему с челобитной, он сейчас же склонит голову и сложит руки крестом на ввалившемся животе.

– Истинно так. Сбывается реченное: в мире будете иметь скорбь. Одначе разберу. С мастером Германом Струком все, родимые, разберу.

А наутро Герман Струк, придравшись к какой-нибудь мелочи, так нещадно изобьет челобитчиков, что у тех надолго исчезнет охота приставать к Турке с жалобами.

Мало-помалу все работные возненавидели сухонького, с трясущейся головой и немигающими зелеными глазами купчину.

Один лишь Васька души в нем не чаял. Зато и Андрей Петрович не оставался перед учеником в долгу, любил его, как сына.

В будни они встречались на фабрике. Турка неизменно усаживался под образом, брал на колени мальчика и задавал один и тот же вопрос:

– Сетуют работные наши? Весьма, сказывают, худо живут?

– Сетуют, Ондрей Петрович.

Турка не мог надивиться уму и памяти ученика. Васька все видел, точно передавал каждое слово ткачей, знал, чем каждый из них дышит. Как-то Васька прибежал к Турке домой.

– Беда!

– Крест, чадушко… Прежде перекрестись, а потом говори, – пожурил купчина.

Нетерпеливо обмахнувшись щепоткой и отвесив иконам и хозяину по земному поклону, мальчик продолжал:

– Кончать хотят.

– Чего кончать?

– Работу… С понедельника порешили кончать, ежели им заместо рубля с полтиною два рубли в треть не положат.

Оставив Ваську у себя, Андрей Петрович велел заложить колымажку и укатил к Федору Юрьевичу Ромодановскому.

В приказе он застал Шафирова, что-то горячо доказывавшего князю-кесарю. Купчина стал в сторонке, дожидаясь, пока на него обратят внимание. Брызгая слюной и отчаянно жестикулируя, Петр Павлович урезонивал Ромодановского не неволить московских «подлых» людишек подбирать и хоронить валявшихся на всех окраинных улицах мертвецов.

– Ей-богу, взбунтуются. И то сулят подкладывать в хоромы мором недугующих.

– У меня взбунтуются ужот! – зарычал Федор Юрьевич. – Я им покажу кузькину мать!

Однако подумав, он сдался:

– Черт с ними. Завтра на подмогу им выделю два ста колодников. – И повернулся к купчине – А тебе чего еще тут?

Турка передал Ромодановскому все, что узнал от Васьки.

– Вот тебе на! – свистнул Федор Юрьевич. – Доигрались! Как же быть?

– Прибавить, – немедленно предложил Шафиров. – Не закрываться же фабрике.

– При-ба-вить! – передразнил князь-кесарь. – Им, асмодеям, раз потакни, они на голову влезут.

Тут вмешался купчина:

– Можно прибавить, а на поверку вроде и никакой прибавки не дать.

– Как так?

– А так вот. Не по третям года платить, а поштучно. И им добро, и нам не в убыток, потому день и ночь тогда спину гнуть будут, чтоб более штук выгнать.

– Ну уж, придумал! – окрысился Федор Юрьевич. – Они тебе такое пропишут, когда ложь твою на чистую воду выведут, – чертям тошно станет.

– Да небось и на мне крест на шее. Я не так, чтоб уже совсем без прибавки, – пошел на попятную Турка. – Я норовлю по-христиански, как лучше.

Он принялся что-то долго высчитывать, немилосердно теребил пуговицу на кафтане, фыркал и то и дело обращался с немой просьбой о помощи к Петру Павловичу.

– Ладно! – вздохнул он наконец. – К рублику с полтиною пятачок прикинуть можно.

– То не цифирь, – отверг Шафиров.

– Погоди! – топнул Ромодановский. – Я им ужот пропишу цифирь. Всех верховодов выловлю и языки повырываю. Больно умен язык стал у них.

– А больше пятака никак невозможно, – огорченно потупился Турка. – Себе в убыток.

Начался торг. От святости купчины не осталось и помина. Мертвое лицо его ожило, пошло багровыми пятнами. Он стал даже как будто выше ростом.

– Семь копеек, и ни деньги больше! Пускай давятся нашим добром. Семь. Семь! Ни деньги боле! Семь!

Кое-как сошлись на трех алтынах.

Когда Турка собрался проститься, князь-кесарь грубо схватил его за рукав:

– А верховоды кто?

Купчина перекрестился:

– Христос с ними. Я зла не имею на них… Вот нешто малец, что у меня в учениках ходит, Васькой звать, знает про них… А я зла не имею.

Ромодановский приказал немедленно доставить Ваську в приказ.

Глава 3

Иудин Опаш

Васька сразу полюбился Федору Юрьевичу. На вопросы он отвечал бойко, не задумываясь, был почтителен и, если чего-нибудь не знал, так прямо, не путая, и говорил, что не знает.

Однажды после какого-то очень важного сообщения ученика князь-кесарь до того растрогался, что погладил его по голове и наградил алтыном. Видевшие это приказные и каты поразинули рты. «Без злого дела часу прожить не может, – подумали они про себя, – а сердце христианское имеет».

С тех пор все окружавшие князя-кесаря стали относиться к Ваське не только с уважением, но и с некоторым даже трепетом.

Точно следуя советам Преображенского приказа, ученик держался на фабрике так, что к нему не мог бы придраться даже самый недоверчивый человек. Был он мальчиком послушным, тихим, очень много молился и всегда, без всякой на то просьбы, кому-либо прислуживал.

Однажды Васька пришел к Федору Юрьевичу в необычное время.

– К нам на фабрику атаманы забрались! Послы от ватаги!

Ромодановский бросился к мальчику:

– Где? Когда? Какие ватаги?

Через несколько минут к фабрике неслись во всю прыть переряженные солдаты и поручик.

Три посла от станичников, обо всем договорившись с товарищами, явились к мастеру.

– Мы к твоей милости, – сняли они шапки… – Потому как ткачи мы и желаем на дело стать.

Мастер повел их к станкам и, убедившись, что они кое-что смыслят в работе, стал снисходительней.

– Ви беглий?

– Не то чтобы что… а ежели того, – неопределенно ухмыльнулся один из станичников, – то, как бы сказать, и не того.

– Беглий! – не без удовольствия мотнул головой Струк. – Но я имей добри серс. Пусть приказни ищет закон. Мой забот искать кароший работни для фабрик. Будете не лениться, будет вам карашо.

Разбойные отвесили низкий поклон и испросили разрешения приступить к работе со следующего дня.

– Только завтр до сольнц надо быль здесь, – согласился Струк.

Этого и надо было ватажникам.

«Ищи ветра в поле, – переглянулись они, выйдя за ворота. – Дожидайся…»

– Самые они и есть, – шепнул Васька поручику и на одной ножке ускакал прочь.

Прежде чем улечься, мальчик раздул огонек и забрался под койку. Сердце его тревожно забилось. Он несколько раз уже тянулся к сучку, искусно закрывавшему выдолбленную в бревне дыру, и тут же отдергивал назад руку с таким мучительным стоном, будто его обжигало горячими углями.

– Господи, избави от всякие скорби, гнева и нужды, – слезно помолился он. – Призри на раба Ваську Памфильева…

Хорошенько настрадавшись, Васька прильнул к заветному тайнику. Мгновенно позабылось все. Стало тепло и уютно. От полноты чувств хотелось плакать.

Он перебрался на койку. К груди ласково прильнули монеты. Васька на ощупь пересчитывал их, складывал стопочками, разговаривал с ними, как с живыми милыми существами. У него было уже пять рублей и три деньги. Целый клад. С такими деньгами смело можно было начинать свой собственный торг. Мало ли в его тринадцать лет по Китай-городу ходит пареньков с лотками! Или Васька хуже других? Но ученик не спешил. Страх, что он может проторговаться, удерживал его. «Погожу, – подумал он. – Годочка через четыре женюсь, тогда в самостоятельность взойду».

Васька не заметил, как в приятных мечтах заснул. Снились ему расставленные солдатскими стройными рядами денежные колонки. Он коснулся пальцем алтына, и вдруг алтын весь засиял, стал червонцем! Чулан наполнился звоном и нестерпимым сверканием. Золотой ливень хлестнул Ваську по голове. Он вскрикнул и проснулся в смертельном ужасе.

Кто-то, весь в крови и со связанными руками, рвался к его роже:

– Все едино убью, опаш иудин!

Васька вгляделся и узнал одного из преданных им станичников.

Арестованного увели в Преображенский приказ и там заперли в подвале с другими, тоже изловленными у фабрики, его товарищами. Вскоре заскрипели ржавые петли. Дверь раскрылась. Хилый огонек свечки больно резнул глаза. Колодники зажмурились.

– Не приобык в лесу к почтению, идол? – лягнул одного из них в грудь приказный.

Колодник сделал вид, что не понял.

– Встань, когда царев человек говорит!

Из-за спины приказного несмело высунулась голова Васьки:

– Он, он!

Больше ничего от мальчика не требовалось. Надо было только удостовериться, был ли задержанный в чулане тем самым станичником, который улизнул от поручика.

– Он! Как есть он! – еще раз подтвердил ученик.

– Я! – рванулся, задыхаясь, колодник. – Токмо знай, опаш иудин: живой ли, мертвый, а упрежу фабричных, что промеж их гадюка ползает.

Всю ночь сам Федор Юрьевич пытал колодников. Станичники твердили одно:

– На фабрике были, работы искали. А токмо сами мы не из ватаги и работных фабричных никого не знаем.

Ничего не добившись, князь-кесарь приказал подвесить всех троих за ребра.

Колодники облобызались.

– Прощай, Дышло!

– На том свете увидимся, Стужа!

– А я не хочу! – стукнул лбом о каменную стену подвала третий станичник, Купель. – Покудова не найду иуду, ни в жисть не помру!

Ночью их повели на казнь. С полуночной стороны дул резкий ветер, гнал с собой снег. Стало темно. Вздохи подвешенных раздавались все реже, невнятнее.

Купель набрал полные легкие воздуха и чуть подкинулся кверху. Крючок скребнул ребро. Из раны хлынула кровь.

Двор был пуст. Лишь изредка слышно было, как перекликались дозорные. Но Купелю не страшны были голоса. Он твердо знал, что никто не подойдет к нему, обреченному на верную смерть.

– Наддай, – подбадривал он себя. – Еще малость, Митюха…

Дозорный прислушался: «Никак что-то шлепнулось?» В непроглядной тьме бесился студеный ветер. «Нет, то буря бушует…»

Держась рукой за изорванный бок, Купель пополз к забору. Кое-как перевалившись за стену, он мертво распластался на земле. Боль была нестерпима. Но близость спасения и жажда жизни вернули богатырю силы. Отдышавшись, он вскочил и побежал.

В избе, куда добрался истекающий кровью колодник, поднялся переполох. Хозяин потрогал упавшего навзничь станичника:

– Ты ли, брателко?

Но Купель не слышал уже ничего. Он был без сознания.

Глава 4

Быть ему гостем торговым

Безобразов, Турка, Цынбальщиков и Нестеров держали совет.

– Никто не виноват, Струк виноват, – долбил Цынбальщиков.

Мастер был возмущен. Разве он властен поступать, как ему хочется? Разве не выполняет он только волю компанейщиков? Ведь он же ни больше ни меньше как их покорный слуга! Но за эту-то именно покорность и нападал на него Цынбальщиков. Ну, ладно. Пусть компанейщики закупали вместо пряжи дерьмо. Пусть не дорожили иноземными мастерами, и потому дело часто оставалось без настоящих умельцев. Пусть не приохотили добрыми подачками своих русских работников… Что ж из этого! Значит, Струку нужно ручки сложить и сидеть истуканом?.. А не на то ли поставлен он старшим мастером, чтобы выкручиваться, мудрить, вовремя упреждать, советовать?

– Я каждый день гафариль и упреждаль…

– Делать надобно, а не говорить! Гафариль! Легче нам от твоих «гафариль»? Ясное дело: никто не виноват, Струк виноват.

– Струк да еще Силыч, – буркнул Турка и, словно устыдившись, спрятал в ладони лицо.

– Я же чем виноват? – побагровел всегда выдержанный Безобразов. – Мое дело десятое. Мне положено подряды брать да товары сбывать. Я то и делаю.

– То-то и оно, – будто безучастно ввернул Андрей Петрович. – Охо-хо-хо! Не даждь ми, Господи, лукавого духа вдохнуть… То-то и оно, Мартын Силыч, что товар-то не сбыт.

– А кто ж его знал, что государь так скоро нагрянет? Неужто не сбыл бы, ежели б кто раньше сказал? А токмо чего загодя горевать… Может, и обойдется еще.

Цынбальщиков зло ухмыльнулся:

– Как не обойтись… Нешто нам незнакомы повадки царевы? Токмо из возка прочь, тот же час на фабрики взор обратит. Ну как ему наше дерьмо казать? Изувечит.

– Нешто утаить? – вслух подумал Нестеров. – Дескать, увезли все намедни. А в станы запасец пустить… Запасец-то у нас есть? – обратился он к Струку.

– О, есть лючши энглез!

Ухватившись за мысль Нестерова, все воспрянули духом.

– Значит, дорога мне выпала прямо к Шафирову, – заторопился Безобразов. – Немедля к нему и пожалуем.

Турка перекрестил Мартына Силыча:

– Сей барон все содеет. Не голова, а кладезь премудрости… А ты чего тут? – вздрогнул он, нечаянно увидев смиренно сидевшего за шкапом Ваську. – Уж не вздумал ли и про нас князю-кесарю донести?

– Бога побойтесь, Ондрей Петрович, – заплакал Васька. – Нешто могу я благодетелев своих…

– Ну, ладно. Иди отселева.

Ученик отвесил поклон и, сиротливо горбясь, ушел.

Петр Павлович встретил Безобразова как старого друга. Гость смело поделился с ним своею бедой.

– А полотно изрядно плохое? – спросил Шафиров.

– На все своя мерка есть. Не то хорошо, что хорошо, а то хорошо, что нехорошо, да хорошо. Как взглянуть, Петр Павлович.

– Вот я и взгляну! – резко поднялся Шафиров и вернул Безобразову кисет с деньгами. – Сие от меня не уйдет.

Торопливо обрядившись в енотовую шубу, барон поехал на фабрику. Осмотрев полотно, скатерти, салфетки, он переписал их до последней штуки и не простившись прыгнул в сани.

– Куда же? Благодетель! – взмолился Турка. – Побеседовал бы…

– Недосуг!

Компанейщики словно с похорон вернулись со двора в избу Струка. Усевшись вокруг стола, они сокрушенно поглядели друг на друга и низко уронили головы.

Вдруг из сеней донесся сдержанный плач.

– Никак малец? – прислушался Турка и кряхтя засеменил к двери.

У порога, сунув в широко раскрытый рот кулак, горько плакал ученик.

– Чего ты? – спросил встревоженный Андрей Петрович.

– Слышал я, каково Шафиров ругался. Пропали теперь наши головушки…

Турка умилился душой:

– Полно! Авось милостив Бог.

Утерев рукавом слезы, Васька чмокнул купчину в руку.

– Хочу я сказать, да боюсь.

– Ну, вот… Нешто я страшный?

– Все же боязно.

Купчина насильно втащил мальчика в горенку.

– Знает про что-то, а сказать боится…

– Уж не беда ли? – насторожились компанейщики. – Может, князь-кесарю ведомо стало про нас?

После долгих уговоров и посул Васька наконец сдался:

– Был я давно тому сидельчиком у целовальника…

– Про то уж сколько раз говорил, – перебил его Безобразов.

– Ну и сидели однова в кружале у нас гости торговые. Сидели, значит…

– Ты не байки рассказывай, – прикрикнул на него Безобразов, – а дело!

– А один купчина, – не обращая внимания на окрик, продолжал ученик, – до того кручинился, ажио слеза его прошибла. Грех какой с ним вышел: он товар тихохонько от компанейщиков продал, думал дело одно обернуть, а погодя уж со всеми расчесться. Ну а ватага ночью весь караван, вот те раз, и угнала…

– Эвона как! – вздохнул Турка, полный сочувствия к попавшему впросак неудачнику.

– А сусед, что с купчиной сидел, как загогочет, инда и меня зло взяло. «Ну и дурак же ты, говорит. Да я дважды хаживал в твоей шкуре, и нипочем. А пошто? Обернуться могу. Огонь-то не токмо ко вреду Богом дан, а и к корысти. Прибудешь в Москву, жги сараи пустые…»

– Ладно, будет, – остановил его Цынбальщиков. – Иди себе с Богом. Да постой, на вот тебе пятачок. Купи себе пирогов.

Когда Васька, судорожно зажав в кулаке пятак, исчез, Турка растроганно перекрестился:

– Далече малец пойдет. Не инако быть ему первейшим гостем торговым…

В полночь заскрипели полозья и долгой вереницей поползли с фабричного двора груженые розвальни. А перед рассветом работные проснулись от истошных криков:

– Горим! Пожар!

Глава 5

Под колокольные перезвоны

По улицам двигались толпы. На всех перекрестках стояли бочки с вином и пивом, столы ломились от пирогов, чанов с жирными щами, вареной требухи и соленой рыбы.

В этот день, 21 декабря, вся Москва была сыта и пьяна.

Семь триумфальных ворот, через которые должен был пройти государь, охранялись сильными караулами преображенцев и дворянских дружин. Все арки вызывали восхищение толпы. Но ни одна из них не могла сравняться по богатству и красоте с воротами, построенными на «лепты» гостей. Огромная дуга из меди и серебра от множества драгоценных камней горела, как солнце. Пучки ослепительных лучей заливали шитое бисером и жемчугом полотнище, на котором под знаками Рака и Льва – символами июня и июля, в пылающей колеснице стоял во весь рост кричаще размалеванный царь. На престоле восседала непомерной толщины, словно изнывающая от водянки, женщина, изображавшая «Правду», а чуть в стороне высилась юная, с елейным ликом девушка с зажатым в руках белым крестом «Христианская вера». На заднем плане громоздились московские улицы, ни малым намеком не напоминая те доподлинные тупички и переулочки, по которым проходили живые толпы. Хоромы, церкви, дворцы подавляли своей величественностью и мощью. О покосившихся курных избенках, которыми полна была столица, живописцы благоразумно забыли. Над выдуманной этой Москвой верхом на орле царил царевич Алексей, разящий молниями окровавленного шведского льва. А внизу стояли коленопреклоненные человечки. На них сыпалось зерно, золото и серебро.

Князь-кесарь был гораздо скромнее:

– Неча зря казну тратить, коли война еще не избыта. А порадую я Москву возвеличением титула государева, ибо верю, что таковым наградит его Русь, когда швед будет вконец раздавлен нашими ратями.

И он вывесил перед домом светящуюся надпись:

Императору

Петру Великому

Князю изящнейшему

Благочестивому и благополучному

Который собственною храбростью

Всех шведов при Полтаве и Бористене[48]

Разрушил.

Дня XXVII июния MDCCIX

Царевы люди бегали по городу и батогами бодрили народ.

– Урра! Урра государю всея Руси! Урра!

– Шибче! – прикрикивал и Федор Юрьевич. – Так ли радуются великим победам? Веселей!

– Урррра! – подхватывали хмельные толпы.

Где-то далеко, должно быть, у городских стен и валов, раздалась команда. В то же мгновение Москва содрогнулась до самых недр своих. Грохнули пушки. Над головами людей легли густые облака дыма. Смятенно и оглушительно закружились колокольные перезвоны.