Во весь голос (сборник)

войн бандитизм,

интервенция во́рья —

будет! —

покажутся

белее родинок

на теле бабушки,

древней истории. —

И оттуда,

на дни

оглядываясь эти,

голову

Ленина

взвидишь сперва.

Это

от рабства

десяти тысячелетий

к векам

коммуны

сияющий перевал.

Пройдут

года

сегодняшних тягот,

летом коммуны

согреет лета́,

и счастье

сластью

огромных ягод

дозреет

на красных

октябрьских цветах.

И тогда

у читающих

ленинские веления,

пожелтевших

декретов

перебирая листки,

выступят

слёзы,

выведенные из употребления,

и кровь

волнением

ударит в виски.

Когда я

итожу

то, что про́жил,

и роюсь в днях —

ярчайший где.

я вспоминаю

одно и то же —

двадцать пятое,

первый день.

Штыками

тычется

чирканье молний,

матросы

в бомбы

играют, как в мячики.

От гуда

дрожит

взбудораженный Смольный.

В патронных лентах

внизу пулемётчики.

– Вас

вызывает

товарищ Сталин.

Направо

третья,

он

там. —

– Товарищи,

не останавливаться!

Чего стали?

В броневики

и на почтамт! —

– По приказу

товарища Троцкого! —

– Есть! —

повернулся

и скрылся скоро,

и только

на ленте

у флотского

под лампой

блеснуло —

«Аврора».

Кто мчит с приказом,

кто в куче споря

кто щёлкал

затвором

на левом колене.

Сюда

с того конца коридорища

бочком

пошёл

незаметный Ленин.

Уже

Ильичём

поведённые в битвы,

ещё

не зная

его по портретам,

толкались,

орали,

острее бритвы

солдаты друг друга

крыли при этом.

И в этой желанной

железной буре

Ильич,

как будто

даже заспанный,

шагал,

становился

и глаз, сощуря,

вонзал,

заложивши

руки за́ спину.

В какого-то парня

в обмотках,

лохматого,

уставил

без промаха бьющий глаз,

как будто

сердце

с-под слов выматывал,

как будто

душу

тащил из-под фраз.

И знал я,

что всё

раскрыто и понято

и этим

глазом

наверное выловится —

и крик крестьянский,

и вопли фронта,

и воля нобельца,

и воля путиловца.

Он

в черепе

сотней губерний ворочал,

людей

носил

до миллиардов полутора,

Он

взвешивал

мир

в течение ночи,

а утром:

– Всем!

Всем!

Всем это —

фронтам,

кровью пьяным,

рабам

всякого рода,

в рабство

богатым отданным.

Власть Советам!

Земля крестьянам!

Мир народам!

Хлеб голодным!

Буржуи

прочли

– погодите,

выловим. —

животики пятят

доводом веским —

ужо им покажут

Духонин с Корниловым,

покажут ужо им

Гучков с Керенским.

Но фронт

без боя

слова эти взяли —

деревня

и город

декретами залит,

и даже

безграмотным

сердце прожёг.

Мы знаем,

не нам,

а им показали,

какое такое бывает

«ужо».

Переходило

от близких к ближним,

от ближних

дальним взрывало сердца:

«Мир хижинам,

война,

война,

война дворцам!»

Дрались

в любом заводе и цехе,

горохом

из городов вытряхали,

а сзади

шаганье октябрьское

метило вехи

пылающих

дворянских усадеб.

Земля —

подстилка под ихними порками,

и вдруг

её,

как хлебища в узел,

со всеми ручьями её

и пригорками

крестьянин взял

и зажал, закорузел.

В очках

манжетщики,

злобой похаркав,

ползли туда,

где царство да графство.

Дорожка скатертью!

Мы и кухарку

каждую

выучим

управлять государством!

Мы жили

пока

производством ротаций.

С окопов

летело

в немецкие уши:

– Пора кончать!

Выходите брататься! —

И фронт

расползался

в улитки теплушек.

Такую ли

течь

загородите горстью?

Казалось —

наша лодчонка кренится —

Вильгельмов сапог,

Николаева шпористей,

сотрёт

Советской страны границы.

Пошли эсеры

в плащах распашонкой,

ловили бегущих

в своё словоблудьище,

тащили

по-рыцарски

глупой шпажонкой

красиво

сразить

броневые чудища!

Ильич

петушившимся

крикнул:

– Ни с места!

Пусть партия

взвалит

и это бремя.

Возьмём

передышку похабного Бреста.

Потеря – пространство,

выигрыш – время. —

Чтоб не передо́хнуть

нам

в передышку,

чтоб знал —

запомнят уда́ры мои,

себя

не муштровкой —

сознанием вышколи,

стройся

рядами

Красной Армии.

Историки

с гидрой плакаты выдерут

– чи эта гидра была,

чи нет? —

а мы

знавали

вот эту гидру

в её

натуральной величине.

«Мы смело в бой пойдём

за власть Советов

и как один умрем

в борьбе за это!»

Деникин идёт.

Деникина выкинут,

обрушенный пушкой

подымут очаг.

Тут Врангель вам —

на смену Деникину.

Барона уронят —

уже Колчак.

Мы жрали кору,

ночёвка – болотце,

но шли

миллионами красных звёзд,

и в каждом – Ильич,

и о каждом заботится

на фронте

в одиннадцать тысяч вёрст.

Одиннадцать тысяч вёрст

окружность,

а сколько

вдоль да поперёк!

Ведь каждый дом

атаковывать нужно,

каждый

врага

в подворотнях берёг.

Эсер с монархистом

шпионят бессонно —

где жалят змеёй,

где рубят с плеча.

Ты знаешь

путь

на завод Михельсона?

Найдёшь

по крови

из ран Ильича.

Эсеры

целят

не очень верно —

другим концом

да себя же

в бровь.

Но бомб страшнее

и пуль револьве́рных

осада голода,

осада тифо́в.

Смотрите —

кружат

над крошками мушки,

сытней им,

чем нам

в осьмнадцатом году, —

простаивали

из-за осьмушки

сутки

в улице

на холоду.

Хотите сажайте,

хотите травите —

завод за картошку —

кому он не жалок!

И десятикорпусный

судостроитель

пыхтел

и визжал

из-за зажигалок.

А у кулаков

и масло и пышки.

Расчёт кулаков

простой и верненький —

запрячь хлеба́

да зарой в кубышки

николаевки

да ке́ренки.

Мы знаем —

голод

сметает начисто,

тут нужен зажим,

а не ласковость воска,

и Ленин

встаёт

сражаться с кулачеством

и продотрядами

и продразвёрсткой.

Разве

в этакое время

слово «демократ»

набредёт

какой головке дурьей?!

Если бить,

так чтоб под ним

панель была мокра:

ключ побед —

в железной диктатуре.

Мы победили,

но мы

в пробоинах:

машина стала,

обшивка —

лохмотья.

Валы обломков!

Лохмотьев обойных!

Идите залейте!

Возьмите и смойте!

Где порт?

Маяки

поломались в порту,

кренимся,

мачтами

волны крестя!

Нас опрокинет —

на правом борту

в сто миллионов

груз крестьян.

В восторге враги

заливаются воя,

но так

лишь Ильич умел и мог —

он вдруг

повернул

колесо рулевое

сразу

на двадцать румбов вбок.

И сразу тишь,

дивящая даже;

крестьяне

подвозят

к пристани хлеб.

Обычные вывески

– купля —

– продажа —

– нэп.

Прищурился Ленин:

– Чинитесь пока чего,

аршину учись,

не научишься —

плох. —

Команду

усталую

берег покачивал.

Мы к буре привыкли,

что за подвох?

Залив

Ильичём

указан глубокий

и точка

смычки-причала

найдена,

и плавно

в мир,

строительству в доки,

вошла

Советских республик громадина.

И Ленин

сам

где железо,

где дерево

носил

чинить

пробитое место.

Стальными листами

вздымал

и примеривал

кооперативы,

лавки

и тресты.

И снова

становится

Ленин штурман,

огни по бортам,

впереди и сзади.

Теперь

от абордажей и штурма

мы

перейдём

к трудовой осаде.

Мы

отошли,

рассчитавши точно.

Кто разложился —

на берег

за во́рот.

Теперь вперёд!

Отступленье окончено.

РКП,

команду на борт!

Коммуна – столетия,

что десять лет для ней?

Вперёд —

и в прошлом

скроется нэпчик.

Мы двинемся

во сто раз медленней,

зато

в миллион

прочней и крепче.

Вот этой

мелкобуржуазной стихии

ещё

колышется

мёртвая зыбь,

но тихие

тучи

молнией выев,

уже —

нарастанье

всемирной грозы.

Враг

сменяет

врага поределого,

но будет —

над миром

зажжём небеса

– но это

уже

полезней проделывать,

чем

об этом писать. —

Теперь,

если пьёте

и если едите,

на общий завод ли

идём

с обеда,

мы знаем —

пролетариат – победитель,

и Ленин —

организатор победы.

От Коминтерна

до звонких копеек,

серпом и молотом

в новой меди,

одна

неписаная эпопея —

шагов Ильича

от победы к победе.

Революции —

тяжёлые вещи,

один не подымешь —

согнётся нога.

Но Ленин

меж равными

был первейший

по силе воли,

ума рычагам.

Подымаются страны

одна за одной —

рука Ильича

указывала верно:

народы —

чёрный,

белый

и цветной —

становятся

под знамя Коминтерна.

Столпов империализма

непреклонные колонны —

буржуи

пяти частей света,

вежливо

приподымая

цилиндры и короны,

кланяются

Ильичёвой республике советов.

Нам

не страшно

усилие ничьё,

мчим

вперёд

паровозом труда..

и вдруг

стопудовая весть —

с Ильичём

удар.

Если бы

выставить в музее

плачущего большевика,

весь день бы

в музее

торчали ротозеи.

Ещё бы —

такое

не увидишь и в века!

Пятиконечные звёзды

выжигали на наших спинах

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$ панские воеводы.

Живьём,

по голову в землю,

закапывали нас банды

$$$$$$$$$$$$$$$$$$$$ Мамонтова.

В паровозных топках

сжигали нас японцы,

рот заливали свинцом и оловом,

отрекитесь! – ревели,

но из

горящих глоток

лишь три слова:

– Да здравствует коммунизм! —

Кресло за креслом,

ряд в ряд

эта сталь,

железо это

вваливалось

двадцать второго января

в пятиэтажное здание

Съезда советов.

Усаживались,

кидались усмешкою,

решали

по́ходя

мелочь дел.

Пора открывать!

Чего они мешкают?

Чего

президиум,

как вырубленный, поредел?

Отчего

глаза

краснее ложи?

Что с Калининым?

Держится еле.

Несчастье?

Какое?

Быть не может!

А если с ним?

Нет!

Неужели?

Потолок

на нас

пошёл снижаться вороном.

Опустили головы —

ещё нагни!

Задрожали вдруг

и стали чёрными

люстр расплывшихся огни.

Захлебнулся

колокольчика ненужный щёлк.

Превозмог себя

и встал Калинин.

Слёзы не сжуёшь

с усов и щёк.

Выдали.

Блестят у бороды на клине.

Мысли смешались,

голову мнут.

Кровь в виски,

клокочет в вене:

– Вчера

в шесть часов пятьдесят минут

скончался товарищ Ленин! —

Этот год

видал,

чего не взвидят сто.

День

векам

войдёт

в тоскливое преданье.

Ужас

из железа

выжал стон.

По большевикам

прошло рыданье.

Тяжесть страшная!

Самих себя же

выволакивали

волоком.

Разузнать —

когда и как?

Чего таят!

В улицы

и в переулки

катафалком

плыл

Большой театр.

Радость

ползёт улиткой.

У горя

бешеный бег.

Ни солнца,

ни льдины слитка —

всё

сквозь газетное ситко

чёрный

засеял снег.

На рабочего

у станка

весть набросилась.

Пулей в уме.

И как будто

слезы́ стакан

опрокинули на инструмент.

И мужичонко,

видавший виды,

смерти

в глаз

смотревший не раз,

отвернулся от баб,

но выдала

кулаком

растёртая грязь.

Были люди – кремень,

и эти

прикусились,

губу уродуя.

Стариками

рассерьёзничались дети,

и, как дети,

плакали седобородые.

Ветер

всей земле

бессонницею выл,

и никак

восставшей

не додумать до конца,

что вот гроб

в морозной

комнатёночке Москвы

революции

и сына и отца.

Конец,

конец,

конец.

Кого

уверять!

Стекло —

и видите под…

Это

его

несут с Павелецкого

по городу,

взятому им у господ.

Улица,

будто рана сквозная —

так болит

и стонет так.

Здесь

каждый камень

Ленина знает

по топоту

первых

октябрьских атак.

Здесь

всё,

что каждое знамя

вышило,

задумано им

и велено им.

Здесь

каждая башня

Ленина слышала,

за ним

пошла бы

в огонь и в дым.

Здесь

Ленина

знает

каждый рабочий,

сердца́ ему

ветками ёлок стели.

Он в битву вёл,

победу пророчил,

и вот

пролетарий —

всего властелин.

Здесь

каждый крестьянин

Ленина имя

в сердце

вписал

любовней, чем в святцы.

Он зе́мли

велел

назвать своими,

что дедам

в гробах,

засеченным, снятся.

И коммунары

с-под площади Красной,

казалось,

шепчут:

– Любимый и милый!

Живи,

и не надо

судьбы прекрасней —

сто раз сразимся

и ляжем в могилы! —

Сейчас

прозвучали б

слова чудотворца,

чтоб нам умереть

и его разбудят, —

плотина улиц

враспашку раство́рится,

и с песней

на смерть

ринутся люди.

Но нету чудес,

и мечтать о них нечего.

Есть Ленин,

гроб

и согну́тые плечи.

Он был человек

до конца человечьего —

неси

и казнись

тоской человечьей.

Вовек

такого

бесценного груза

ещё

не несли

океаны наши,

как гроб этот красный,

к Дому союзов

плывущий

на спинах рыданий и маршей.

Ещё

в караул

вставала в почётный

суровая гвардия

ленинской выправки,

а люди

уже

прожидают, впечатаны

во всю длину

и Тверской

и Димитровки.

В семнадцатом

было —

в очередь дочери

за хлебом не вышлешь —

завтра съем!

Но в эту

холодную,

страшную очередь

с детьми и с больными

встали все.

Деревни

строились

с городом рядом.

То мужеством горе,

то детскими вызвенит.

Земля труда

проходила парадом —

живым

итогом

ленинской жизни.

Жёлтое солнце,

косое и лаковое,

взойдёт,

лучами к подножью кидается.

Как будто

забитые,

надежду оплакивая,

склоняясь в горе,

проходят китайцы.

Вплывали

ночи

на спинах дней,

часы меняя,

путая даты.

Как будто

не ночь

и не звёзды на ней,

а плачут

над Лениным

негры из Штатов.

Мороз небывалый

жарил подошвы.

А люди

днюют

давкою тесной.

Даже

от холода

бить в ладоши

никто не решается —

нельзя,

неуместно.

Мороз хватает

и тащит,

как будто

пытает,

насколько в любви закалённые.

Врывается в толпы.

В давку запутан,

вступает

вместе с толпой за колонны.

Ступени растут,

разрастаются в риф.

Но вот

затихает

дыханье и пенье,

и страшно ступить —

под ногою обрыв —

бездонный обрыв

в четыре ступени.

Обрыв

от рабства в сто поколений,

где знают

лишь золота звонкий резон.

Обрыв

и край —

это гроб и Ленин,

а дальше —

коммуна

во весь горизонт.

Что увидишь?!

Только лоб его́ лишь,

и Надежда Константиновна

в тумане

за…

Может быть,

в глаза без слёз

увидеть можно больше.

Не в такие

я

смотрел глаза.

Знамён

плывущих

склоняется шёлк

последней

почестью отданной:

«Прощай же, товарищ,

ты честно прошёл

свой доблестный путь, благородный».

Страх.

Закрой глаза

и не гляди —

как будто

идёшь

по проволоке про́вода.

Как будто

минуту

один на один

остался

с огромной

единственной правдой.

Я счастлив.

Звенящего марша вода

относит

тело моё невесомое.

Я знаю —

отныне

и навсегда

во мне

минута

эта вот самая.

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

что общие

даже слёзы из глаз.

Сильнее

и чище

нельзя причаститься

великому чувству

по имени —

класс!

Знамённые

снова

склоняются крылья,

чтоб завтра

опять

подняться в бои́ —

«Мы сами, родимый, закрыли

орлиные очи твои».

Только б не упасть,

к плечу плечо,

флаги вычернив

и ве́ками алея,

на последнее

прощанье с Ильичём

шли

и медлили у мавзолея.

Выполняют церемониал.

Говорили речи.

Говорят – и ладно.

Горе вот,

что срок минуты

мал —

разве

весь

охватишь ненаглядный!

Пройдут

и на́верх

смотрят с опаской,

на чёрный,

посыпанный снегом кружок.

Как бешено

скачут

стрелки на Спасской.

В минуту —

к последней четвёрке прыжок.

Замрите

минуту

от этой вести!

Остановись,

движенье и жизнь!

Поднявшие молот,

стыньте на месте.

Земля, замри,

ложись и лежи!

Безмолвие.

Путь величайший окончен.

Стреляли из пушки,

а может, из тыщи.

И эта

пальба

казалась не громче,

чем мелочь,

в кармане бренчащая —

в нищем.

До боли

раскрыв

убогое зрение,

почти заморожен,

стою не дыша.

Встаёт

предо мной

у знамён в озарении

тёмный

земной

неподвижный шар.

Над миром гроб,

неподвижен и нем.

У гроба

мы,

людей представители,

чтоб бурей восстаний,

дел и поэм

размножить то,

что сегодня видели.

Но вот

издалёка,

оттуда,

из алого

в мороз,

в караул умолкнувший наш,

чей-то голос —

как будто Муралова —

«Шагом марш».

Этого приказа

и не нужно даже —

реже,

ровнее,

твёрже дыша,

с трудом

отрывая

тело-тяжесть,

с площади

вниз

вбиваем шаг.

Каждое знамя

твёрдыми руками

вновь

над головою

взвито ввысь.

Топота потоп,

сила кругами,

ширясь,

расходится

миру в мысль.

Общая мысль

воедино созвеньена

рабочих,

крестьян

и солдат-рубак:

– Трудно

будет

республике без Ленина.

Надо заменить его —

кем?

И как?

Довольно

валяться

на перине, клоповой!

Товарищ секретарь!

НА тебе —

вот —

просим приписать

к ячейке еркаповой

сразу,

коллективно,

весь завод… —

Смотрят

буржуи,

глазки раскоряча,

дрожат

от топота крепких ног.

Четыреста тысяч

от станка

горячих —

Ленину

первый

партийный венок.

– Товарищ секретарь,

бери ручку…

Говорят – заменим…

Надо, мол…

Я уже стар —

берите внучика,

не отстаёт —

подай комсомол. —

Подшефный флот,

подымай якоря,

в море

пора

подводным кротам.

«По морям,

по морям,

нынче здесь,

завтра там».

Выше, солнце!

Будешь свидетель —

скорей

разглаживай траур утра.

В ногу

взрослым

вступают дети —

тра́-та-та-та́-та

та́-та-та-та́.

«Раз,

два,

три!

Пионеры мы.

Мы фашистов не боимся,

пойдём на штыки».

Напрасно

кулак Европы задран.

Кроем их грохотом.

Назад!

Не сметь!

Стала

величайшим

коммунистом-организатором

даже

сама

Ильичёва смерть.

Уже

над трубами

чудовищной рощи,

руки

миллионов

сложив в древко,

красным знаменем

Красная площадь

вверх

вздымается

страшным рывком.

С этого знамени,

с каждой складки

снова

живой

взывает Ленин:

– Пролетарии,

стройтесь

к последней схватке!

Рабы,

разгибайте

спины и колени!

Армия пролетариев

встань стройна!

Да здравствует революция,

радостная и скорая!

Это —

единственная

великая война

из всех,

какие знала история.

[1924]

Про это

Про что – про это?

В этой теме,

и личной

и мелкой,

перепетой не раз

и не пять,

я кружил поэтической белкой

и хочу кружиться опять.

Эта тема

сейчас

и молитвой у Будды

и у негра вострит на хозяев нож.

Если Марс,

и на нём хоть один сердцелюдый,

то и он

сейчас

скрипит

про то ж.

Эта тема придёт,

калеку за локти

подтолкнёт к бумаге,

прикажет:

– Скреби! —

И калека

с бумаги

срывается в клёкоте,

только строчками в солнце песня рябит.

Эта тема придёт,

позвони́тся с кухни,

повернётся,

сгинет шапчонкой гриба,

и гигант

постоит секунду

и рухнет,

под записочной рябью себя погребя.

Эта тема придёт,

прикажет:

– Истина! —

Эта тема придёт,

велит:

– Красота! —

И пускай

перекладиной кисти раскистены —

только вальс под нос мурлычешь с креста.

Эта тема азбуку тронет разбегом —

уж на что б, казалось, книга ясна! —

и становится

– А —

недоступней Казбека.

Замутит,

оттянет от хлеба и сна.

Эта тема придёт,

вовек не износится,

только скажет:

– Отныне гляди на меня! —

И глядишь на неё,

и идёшь знаменосцем,

красношёлкий огонь над землёй знаменя.

Это хитрая тема!

Нырнёт под события,

в тайниках инстинктов готовясь к прыжку,

и как будто ярясь

– посмели забыть её! —

затрясёт;

посыпятся души из шкур.

Эта тема ко мне заявилась гневная,

приказала:

– Подать

дней удила! —

Посмотрела, скривясь, в моё ежедневное

и грозой раскидала людей и дела.

Эта тема пришла,

остальные оттёрла

и одна

безраздельно стала близка.

Эта тема ножом подступила к горлу.

Молотобоец!

От сердца к вискам.

Эта тема день истемнила, в темень

колотись – велела – строчками лбов.

Имя

этой

теме:

. . . !

I

Баллада Редингской тюрьмы

Стоял – вспоминаю.

Был этот блеск.

И это

тогда

называлось Невою.

Маяковский, «Человек». (13 лет работы, т. 2, стр. 77)

О балладе и о балладах

Немолод очень лад баллад,

но если слова болят

и слова говорят про то, что болят,

молодеет и лад баллад.