Сивилла – волшебница Кумского грота

Она была ужасна, с глазами, выкатившимися из орбит, в разорванном платье, испачканном грязью на дожде, так как несколько раз упала по пути. Фульвия и Брут узнали в ней несчастную Альбину.

– Ребенок?.. Ребенок?.. – лепетала она вопросы, задыхаясь. – Рулиана унесла его с собой?

– Почем мы знаем? – ответили ей в толпе.

– Ребенок… ребенок сгорит! – взвизгнула Альбина и опрометью кинулась, но пробраться сквозь толпу к пожару оказалось нелегко.

Несчастная внучка великого понтифика в ужасе за участь чужого ребенка металась по просторному пустырю, теперь занятому толпой, кишевшей там, как муравейник, пока узнавший ее отец ее Фигул не окликнул:

– Зачем ты здесь, Альбина?! Что тебе тут надо? Ступай домой!..

– Сын… сын Рулианы! – отозвалась она с безумным взором. – Сын… там… в огне…

– Его давно унесли из дома, я его видел на руках няньки. Да полно тебе метаться при народе-то!.. Иди домой!..

– Он… ах… сын… спасен!..

Альбина, как сноп, упала на землю. Ее крик был последним, вылетевшим из разорвавшегося сердца.

Жрецы склонились к ней.

И они, и Брут с Фульвией, и многие в толпе поняли, что это вскрикнула и умерла настоящая мать спасенного ребенка.

Знавшие семейные дела жрецов поняли причину, почему Фигул так упрямо противился желанию своего отца посвятить Альбину в весталки, даже рассорился с ним.

Маститый великий понтифик подошел к нему и промолвил в слезах:

– Ты прав передо мной, помиримся!.. Но отчего ты мне не сказал всего?

Фигул не обнялся с отцом, угрюмо ответил:

– Теперь не время разбирать, великий понтифик, кто из нас прав и почему я тебе не доложил о том или другом, на все такое есть у нас иное место.

Отвернувшись, он стал распоряжаться переноской тела скоропостижно умершей дочери.

Глава XIV. Собака говорит с людьми

Пожар потушен. «Царь священных дел» уехал тем же порядком на курульной колеснице. Одни из жрецов примкнули к огорченному Фигулу, неизвестно о чем сильнее плакавшему – о смерти ли дочери или, скорее, о разрушенной мечте породниться с Тарквинием, заставить его сына взять супругой Альбину, на что Фигул, став фламином Януса, имел шансы на успех.

Он размышлял: «Надо было случиться этому пожару, как нарочно, в то самое время, когда она пошла к нему за окончательным ответом!.. Свидетели согласия Арунса были готовы выскочить из засады, и я с ними… Все было налажено… надо было этой молнии ударить в сеновал… эх!..»

Затея рухнула, мечта разлетелась… Фигулу стало теперь все безразлично: и Арунс, и вражда с отцом.

Другие жрецы утешали Евлалия, обещая возместить все его убытки.

Около этого кружка на траве валялось и плакало крошечное существо, годовалый мальчик, ставший никому не нужным, брошенный и нянькой, и назваными родителями, которым был подкинут, – существо, обреченное гибели, так как ни Арунс, ни Фигул не возьмут его к себе, отвергнет и Евлалий, потому что перестанут платить за него.

Мальчик обречен на голодную смерть, если его не подберут бродяги, скупщики рабов, нищие.

А на пустыре, исполняя слово оракула, «собака» стала говорить с людьми – Пес тиранки Туллии, Брут, выступил на середину равнины и произнес громоносную речь, какой римляне от него не слыхали.

– Вот она, власть Тарквиния Гордого, власть узурпатора, поправшего все законы богов, людей и природы!..

Брут говорил все, что знал о грязных похождениях Тарквиния, его жены, двух старших сыновей, уверяя, что Альбина – не первая жертва их легкомыслия.

Он доказывал, что настала пора радикально обновить все, что обветшало, – одно отменить, другое укрепить.

Собравшийся плебс слушал оратора с глубоким вниманием. Все сознавали, что он прав: Риму нужно одно римское, все иноземное губит его.

Прав ли был Брут в действительности? Историки спорят, рассматривая его деяния каждый со своей точки зрения, но тогдашним римлянам его проект переворота пришелся по душе.

Уже заря занялась, когда Брут ушел к Евлогию, куда перебралась и семья Евлалия из сгоревшего дома.

Настал вечер перед годовщиной того дня, когда Брут казнил Эмилия.

Год у римлян тогда делился на двенадцать месяцев, а из них каждый на четыре периода с неодинаковым числом дней, от пяти до девяти, согласно лунным фазам. Это был сбивчивый счет, однако продержавшийся даже после введения греческой системы седмиц – до самого падения империи.

Брут намеревался открыть план, доверенный ему пьяным Секстом, Спурию и условиться, как сообща противодействовать этому, но гордый полководец презрительно отказал Фульвии, когда она пришла звать его к Бруту.

Спурий не поверил в опасность для своей дочери, не пошел к Бруту, не принял его у себя. Трезвый не понимал пьяного, не допускал возможности похищения чужой жены Секстом в самый день его свадьбы. Спурий даже подозревал, будто старый друг устраивает ему ловушку, чтобы получить предлог притянуть его к суду или вымогать деньги.

Фульвии после долгих усилий удалось уговорить старого полководца повидаться с Брутом на нейтральной почве – прийти вечером в сад при чертоге Тарквиния.

Брут сознавал, что он должен действовать решительно, чтобы не погубить себя и друзей. Иного выбора не оставалось, так как произнесенная им к плебсу речь стала известна Туллии через Арунса и других угодливых особ. Правда, все они, как и Спурий, не поверили в искренность ее произнесения Говорящим Псом.

Забылось ими и изречение оракула о разговоре собаки с людьми. Никто не придавал всему этому надлежащего значения.

Тиранка давно искала предлога для казни Спурия или его тайного устранения. В заманивании его Брутом в сад она тоже видела что-то устраиваемое в ее пользу.

День гибели Фульвии наступал, на завтра была назначена ее свадьба. Она не вынула из сундука давно приготовленную со всем приданым желтую вуаль, а упросила брата наточить поострее меч для пресечения ее молодой жизни, что послужило бы поводом и к его гибели.

Пропасть разверзалась…

Вечером Фульвия провела Спурия в глухую часть сада, где их ждал Брут, сидя в беседке под священной лирой Арны.

Старый воин продолжал опровергать все доводы девушки в защиту Пса. Препираясь, они прошли под лиру.

– Зачем ты звал меня, Говорящий Пес? – спросил Спурий грубо, не здороваясь.

– Я звал тебя, – ответил Брут с величавой серьезностью, – чтобы сказать о замысле Секста, посягающем на честь твоей дочери. Поезжай сейчас же в военный стан, возьми преданных тебе воинов, подстереги злодея, уличи и спаси свою дочь от него.

– Мне все это Фульвия передавала, но я ни одному слову не верю. Ты слишком увертлив, Юний Брут!.. Ты преданный пес Туллии…

– Называй и считай меня кем хочешь, только исполни мой совет.

– Я боюсь тут ловушки и никакого дела с тобой начинать не стану. Оставим все это! Нам с тобою больше друзьями не быть, а пора откровенно объясниться: ты клялся нам не отдавать Эмилия на казнь, если бы даже пришлось положить за него свою жизнь. Сегодняшний день – годовщина этой казни.

– Я сдержал все мои клятвы…

Брут говорил со спокойствием железного духа философа, стоя со скрещенными на груди руками перед разъяренным другом, который жестикулировал, размахивал руками, сверкал глазами, топал ногами и поминутно хватался за меч. Человек просто кипел от негодования.

– О Луций Юний! – перебила их разговор Фульвия, положив руку на плечо Брута. – Я верю в твою правоту, меня не заставят отречься от тебя никакие доказательства измены, а сердце говорит, что Эмилий…

– Я его столкнул со скалы, – перебил Брут с невозмутимым хладнокровием.

– Зачем ты это сделал?

– Сделал потому, что стал изменником! – вскричал полководец.

– О Спурий Лукреций!.. Брут – честный человек…

– Ты слишком молода, чтоб учить меня житейской опытности!.. Ступай к твоей Арне, не мешай мне говорить откровенно с этим Псом нашей тиранки.

– Да, дитя мое, – подтвердил и Брут, – уйди отсюда.

Фульвия ушла. Спурий и Брут продолжали перебранку – один яростно, другой хладнокровно.

– Спурий, выслушай…

Полководец выхватил меч.

– Ничему я не поверю в устах льстивого пса!.. Вся кровь моя кипит от гнева. Мой меч не притупился для наказания изменника. Не быть нам друзьями, Юний, не быть и врагами… умри!..

Глава XV. Призрак юноши

Брут ловко парировал удар меча своей толстой тростью, говоря:

– Напрасно стараешься схватить меня за руку! Твой меч мне не страшен, потому что совесть моя чиста. Лучше прими мой совет: спасай свою дочь!

– Зачем я стану спасать ее от опасности, которой нет?..

Но в эту минуту Спурия схватили за руки и за плечи двое мужчин, подбежавшие сзади.

– Батюшка-тесть! – кричал Луций Колатин. – Я искал тебя по всему городу! Лукреция… ах!.. несчастье!..

Другим из пришедших был Валерий.

– Секст… злодей… – перебил он возгласы друга.

– Он ее ужасно оскорбил…

– Лукреция закололась.

Слушая торопливые сообщения зятя и его друга, Спурий стоял, понурив голову, ошеломленный, огорченный, испуганный.

– Римляне-квириты! – строго произнес Брут. – Не тратьте время на пустые речи, поезжайте скорее! Я понял, что злодей обманул меня, исполнил свой гнусный замысел сутками раньше. Я в этом не виноват перед вами.

– И в этом и во всем другом виноват ты, презренный пес! – вскричал Спурий. – Где наш Эмилий, говори!..

– Казнен, – ответил Брут, не лишаясь и в эту минуту твердости.

– При блеске утренней зари в нынешний день умер Эмилий – и ты в годовщину умри!..

– Ты раскаешься, Спурий, что убил меня. Я один, а вас трое… Погоди, выслушай!..

– Не хочу слушать твоих льстивых речей, изменник! – произнес полководец, снова замахнувшись мечом.

– Смерть Говорящему Псу! Смерть ему за Эмилия! – подтвердили Колатин и Валерий.

Бродивший по саду закутанный незнакомец быстро подбежал и, схватив Спурия за руку, помешал ударить.

– Кто держит мою руку? – спросил вождь и, оглянувшись, отшатнулся в ужасе.

Перед ним стоял Эмилий, отбросивший тогу с головы.

– Его призрак! – тихо, но без страха, сказал Валерий, обнажив свой меч. – Он хочет, чтобы не ты, а я отомстил за него.

– Я не призрак, – возразил молодой римлянин, – я стою живой перед вами.

– Ты жив! Ты спасен! – вскричал Валерий, бросаясь к другу.

Эмилий уклонился от его объятий.

– Зачем пришел ты сюда прежде времени? – обратился к нему Брут. – Поведай мне и этим людям, кто ты теперь!..

– Я здесь в надлежащее время, – ответил казненный, – я вестник Прозерпины. Евлогий Прим и сивилла Ютурна, служащие Аполлону Дельфийскому, послали меня возвестить тебе, отец всех добрых римлян, что серебряный лук Аполлона натянут и врата в царство смерти отворены для семьи узурпатора и клевретов его. Боги повелевают тебе предать их всех смерти, а самому занять курульное кресло Ромула, ибо ты достоин того.

– Идем! – воскликнули друзья, очутившись в неловком положении перед Брутом, которого только что намеревались заколоть, не сообразив, что Дельфийский оракул, повелений которого они отнюдь не дерзнули бы ослушаться, дает его им в цари как родственника свергнутого Тарквинием царя Сервия.

– Я не царь, – возразил Брут, – я не сяду на курульное кресло после Сервия, этого я недостоин, а после Тарквиния сесть считаю себе за позор. Я не царь, а советник, консул римлян.

– Рекс или консул, все равно, – сказал Спурий, – лишь бы ты избавил Рим от тирании узурпатора, приняв какой тебе угодно титул, и… и прости мне, Брут, мое недоразумение!..

Друзья обнялись, примиряясь, и уехали в Коллацию.

Оставшись одиноко в саду, Эмилий постоял в раздумье среди беседки, потом побрел вдоль аллеи к роскошному дому. Там он стал мечтать о любимой женщине, глядя на окно ее прежней, знакомой ему с детства комнаты, освещенной лампой, и безразлично относясь к тому, она ли там живет теперь или другой занял это помещение.

– Напрасно старался я позабыть тебя с другими женщинами, моя несчастная страдалица!.. Никакие диковины Греции меня не тешили, никакие чудеса сивиллы Кумской не исцеляли моей тоски о тебе, ни одна красавица не привлекла моей любви…

Услышав шаги нескольких особ, идущих с террасы в сад, юноша скрылся, наблюдая. Он узнал Арну, как бы вызванную сюда внушением его мечты о ней.

Здоровье дочери Тарквиния постепенно слабело в течение этой зимы, ее жизнь угасала. Она уже не могла правильно спать, тревожимая жестоким кашлем.

Накануне годовщины казни своего друга Арна сильно волновалась, плакала в постели, с которой уже не вставала на долгое время.

Так застала ее Фульвия, проводив Спурия к Бруту.

– Пойдем в сад, Фульвия, – сказала больная, – я не могу здесь оставаться. Мне кажется, будто эти стены, мрачные, неприветливые, напоминающие ужасные дни моей свадьбы, расшатанные недавним землетрясением, готовы упасть и задавить нас обеих. Пойдем, Фульвия, к нашей священной лире! Мне кажется, будто я слышу ее звуки. Эмилий явился из царства теней, я слышу душой его зов.

Они вышли в сопровождении рабынь и сели в беседке.

– Ах, Фульвия, как мне душно, жарко! – жаловалась Арна. – На груди точно камень лежит. Мне целый день хотелось пить, но никакое питье не могло утолить этой жгучей жажды. Я едва дышу, моя грудь не повинуется мне. Помнишь, как, бывало, я пела? А теперь едва говорю. У меня смерть в груди… Милая, добрая Фульвия, прощай!.. Чу!.. лира звучит! Дух Эмилия прилетел, это не ветер – струны правильно наигрывают мотив песни пропавшей Ютурны:

Играйте, летайтеНад нами орлы!Вы неба владыкеПриятны, милы…

Глава XVI. Увядшая роза

Пропев вполголоса первые строфы, Арна закашлялась и склонила голову на плечо Фульвии.

– Мне холодно, – сказала она, – я озябла.

– Это добрый знак, милая, – ответила Фульвия, – завернись в мой плащ, он теплее твоего. Ты согреешься и уснешь.

– Нет, Фульвия, если и захочется, я не стану спать… Близится час… помнишь, это случилось на рассвете?..

– Мне ли это забыть?!

– Фульвия, ты одна понимаешь мои страдания, потому что и ты ведь любила того же, кого и я. Дух Эмилия теперь с нами! Разве ты не слышишь, как правильно играет лира? Разве ты не слышишь, что поет его голос, тихо поет, почти шепотом, песню сестры, Он продолжает то, чего я не допела.

Арна и Фульвия взглянули вверх на потолок беседки, где висела лира, но решетка обросла зеленью до того густо, что взобравшийся юноша был невидим за нею. Он выпустил инструмент из рук, и лира сильно закачалась на белой широкой ленте.

Подруги глядели на это явление с утешением, считая чудом.

Фульвия укутала Арну в свой теплый плащ, поцеловала ее горячий лоб, растерла холодные руки.

– Мечты мои!.. мечты заветные!.. – говорила умирающая дочь Тарквиния. – Рассеялись, распались они, как лепестки завядшей розы от гневного дыхания сурового Борея. Не я ли та роза, о которой твой брат говорил, будто сивилла предрекла Эмилию перед казнью?

Печалься, несчастный, о розе своей!..Сразит твою розу холодный Борей…

Как с деревьев осенней порой валится лист, обнажая их печальные стволы, так отпали от моего сердца все надежды. Обнажилось, открылось мне вполне ясно сиротство мое – печальный удел нелюбимой жены, дочери пьяного отца, жертвы прихотей мачехи, печальный удел сироты, не получающей ни родительской, ни супружеской ласки. К чему мне дольше жить? Чтобы видеть, как Туллия и вас всех перегубит? Лукрецию, тебя… Вели рабыням спеть ту песню, которую сложила я прошлым летом, в те дни, когда я была крепче и еще могла сама играть на лире и воспевать страдания мои.

Фульвия позвала рабынь, стоявших поодаль. Они отвязали священную лиру Арны и под ее аккомпанемент стали напевать куплеты разговора солистки с хором.

Я люблю его, как весенний день;Я люблю его, как луч солнечный.Но твою весну хмурой осеньюЗаменил злой рок;Твое солнышко черной тучеюЗаслонил от глаз.Не слыхать тебе пенья пташечек;Не свивать венков из весенних роз;Не видать тебе друга милого.Дорог милый мне, как царю венец,Как невольнице воля сладкая,Невозвратная.Слит венец тебе не из золота —Думой горестной твою головуУвенчал злой рок.Уж не знать тебе вольной волюшки;Не порвать тебе цепь тяжелуюГоря лютого.Что бы ни было в жизни горестной,Поклялась я быть другу верною.Сгинул милый твой; больше нет его;Без вины казнен смертью лютою.Но ничто навек не разлучит нас;Даже смерть сама не властна любовьОхладить к нему; будет все любитьДруга милого сердце верноеЗа могилою.

Под эту песню Арна задремала, прислонившись головой к плечу обнимавшей ее Фульвии. Рабыни ушли. Через некоторое время Арна очнулась, огляделась в предрассветный сумрак, потом вдруг вскочила с лавочки и заговорила, указывая в одну из дверей беседки:

– Видение… вон там, гляди! Я вижу Эмилия, он с нами…

Фульвия тоже увидела высокую белую фигуру. Знакомый им обеим голос, полный тоски и любви, позвал:

– Арета!..

Дочь Тарквиния порывисто бросилась с тихим криком, не разбирая, живой это Эмилий или его тень.

Глава XVII. Вернувшийся из Аида

Юноша прижал к сердцу подругу детства, усадил на скамью и сел рядом.

Арна ничего не могла говорить. Она ласкала его темно-русые кудри, с невыразимой любовью глядела в его добрые глаза, пожимала могучие руки. Они оба плакали в порыве восторга, забыв Фульвию.

Отойдя от счастливой четы, молодая римлянка также плакала, одинокая, забытая, но счастливая счастьем любимых людей.

– Я жив, я жив, Арета, успокойся! – говорил юноша, лаская любимую женщину. – Я все твои оковы разорву. Моя… моя навеки ты отныне.

– Ах, друг мой! – ответила она. – В сто раз приятнее мне было бы жить в хижине с тобой, чем изнывать в этрусском чертоге сурового Мамилия, немилого мне и не любящего меня, Эмилий…

– Эмилий казнен, – возразил он, – не называй меня так. Фамильное имя моего отца Турна было Гердоний, но он уже имел двух сыновей, когда родился я. Римский патрициат считает многочадие неприличным, и больше двух сыновей или дочерей знатные не оставляют. Поэтому меня усыновил дед, отец матери, и по нем я был Эмилием. Когда я умер, но подземные боги возвратили мою душу на землю…

Возвращенный к жизни юноша вкратце рассказал любимой женщине о своих приключениях. Арна слушала с глубоким вниманием, радуясь, что его сестра Ютурна, спасенная сивиллой, стала служить ей заместительницей, «тенью», в тех случаях, когда старухе не под силу идти далеко или выполнять какое-нибудь сложное гадание вроде показывания загробного мира.

Ютурна и теперь в Риме, привезла Эмилия из Греции вместе с Виргинием Руфом и его другом Арпином, за которого давно вышла замуж.

– Арета, – заключил он свое повествование, – мы больше не расстанемся. Бросим все, бежим в Афины, в Египет, куда тебе угодно… Или укроемся до лучших времен в Италии, у самнитов, где живут родные мужа моей сестры, где дожил свой век спокойно и мой дед-изгнанник Эмилий Скавр.

– Друг мой, – возразила Арна с грустью, – зачем и куда бежать мне теперь, когда моя душа скоро покинет тело? Смерть в груди моей.

– Ты не умрешь, Арета! – вскричал он в отчаянии. – Ты не умрешь! Мы отвезем тебя в Кумский грот – сивилла все недуги исцеляет.

– Слишком поздно!.. Ничто не спасет от смерти, когда уж нет могучей силы жизни. Как зовут тебя теперь?

– Брут усыновил меня, и теперь я Юний Гердоний Сильвий в память казни в лесу.

– Пусть другие люди так тебя называют, но ты зовешь меня по-прежнему Аретой… Так и ты для меня останешься Эмилием, как прежде. Если по-прежнему мои желания – закон для тебя.

– И ты можешь сомневаться!.. Умрем вместе… Ты это хочешь?..

– Нет, Эмилий. Фульвия, где же ты?

– Я здесь, моя дорогая, – отозвалась римлянка, – я отошла, чтоб не мешать вашему счастью.

– Поди сюда! – И она обратилась к другу. – Вот девушка, достойная, Эмилий, быть твоей женой. Она со мной оплакала час гибели твоей. Возьми ее! Прими из рук моих, как мой последний дар. Она любит тебя, таит любовь в своем чистом, скромном сердце. Возьми Фульвию, Эмилий, и с нею вместе посещай мой мавзолей.

Арна взяла правые руки Эмилия и Фульвии, соединила их и продолжила:

– Вот наконец я счастье узнала! Изведала его, хоть в час моей кончины! Со мной здесь мой друг и верная, любимая подруга. Я счастлива, и вы будьте счастливы, друзья мои, невеста и жених. Просьбы умирающих священны, вы не откажетесь исполнить их. Ты, Фульвия, слова обрядов брачных скажи сейчас…

– Где ты, мой Кай, там и я, твоя Кая, – произнесла Фульвия, зардевшись ярким румянцем счастья.

– Но что это за звуки? – воскликнула Арна, встрепенувшись, как вспыхивает в последний раз, перед тем как угаснуть, догоревший светоч. – Слушайте!.. слушайте!..

Эмилий и Фульвия увидели, что вдали, за невысокой оградой сада, по Тибру несется богато убранная лодка, в которой сидит сивилла Ютурна, заместительница, «тень» знаменитой волшебницы Кумского грота, окруженная вооруженными людьми – пособниками ее дела мести за отца и братьев. Среди них были жрецы Евлогий Прим и брат его Евлалий и вернувшиеся проскрипты Тарквиния, – Виргиний Руф и друг его, муж Ютурны, Эмилий Арпин, их жены и взрослые старшие дети.

Они пели заунывно, протяжно, и каждое их слово доходило в сад:

Полночные звезды горят в вышине,Огнем отражаясь в игривой волне,Но взглянет Аврора – настанет рассвет,Они исчезают… погасли… их нет.Так память о милом в полночной тишиВстает перед взором несчастной души.Нам снится, что милый пришел к нам… он здесь…Но утро настанет – и призрак исчез.Нас горе разлуки терзает сильней;Разбитому сердцу еще тяжелей.О люди!.. блаженство любви есть цветок,Прелестный и нежный, растущий открыто,Без всякой защиты… сорвали – поблек!..Сорвали, – поблек!..

Эхо повторило припев, донесшийся с уплывающей лодки:

– Сорвали – поблек!..

Глава XVIII. Звук похоронной трубы

Вставала заря. При ее блеске Ютурна вышла из лодки на берег и вошла беспрепятственно в город, продолжая напевать слышанное в саду. Хор друзей и прислужников вторил ей. Ее напев сделался мрачным, грозным, его слова стали призывом к изгнанию тиранки Туллии.

Дочь невинно замученного Турна Гердония, ставшая сивиллой, явилась на форум. Римляне чествовали ее как богиню. Она пела, а ее муж Арпин, Виргиний Руф и другие, чудом избежавшие гибели проскрипты тирании говорили речи.

Песнь волшебницы сменилась гулом как будто от приближения бесчисленных роев пчел.

Эмилий скрылся в кустах, заметив, что из дома идут враги его.

Жестокая Туллия пришла со старшим сыном, ничего не зная о его поступке с Лукрецией.

– Фульвия! – гневно кричала она. – Зачем ты болтаешься целую ночь в саду? Зачем ты до сих пор не оделась в брачное платье? Тебе пора идти со мной в храмы приносить последние девичьи жертвы.

– Я принесу, но не брачные, – ответила римлянка, показывая на Арну, лежащую уже без дознания. – Не к свадьбе следует готовиться сегодня – вели костер воздвигнуть погребальный. В живых уж нет Ареты, Арны милой.

– Как? Умерла? Вот уж совсем некстати!.. – вскричала тиранка с полным равнодушием. – Но все равно… Мы смерть ее от всех до завтра скроем… Унесите ее, уложите в спальне!..

Тело унесли. Фульвия хотела тоже уйти, но осталась, потому что гнев переполнил ее сердце.

– О Туллия! – вскричала она. – О женщина-злодейка!.. Ведь это дочь Тарквиния скончалась, а ты ни единой слезы пролить о ней, я вижу, не желаешь! Ах нет! Ты не женщина, ты недостойна носить название доброй подруги, назначенной на радость человеку. Ты скала бесчувственная, огнедышащая Этна, губящая все близкое потоками лавы. Слышишь ли ты звук похоронной трубы, несущийся с главного форума? Там еще другая женщина, жертва твоего тиранства, покинула мир живых…

– О дерзкая! – мрачно перебила тиранка. – Как смеешь ты такую речь в лицо мне говорить?! Я все вольна здесь делать все что хочу. И Арна и ты – ничтожные козявки! Она мертва, ее я раздавила, так и тебя могу прихлопнуть на ладони, как гадкого червя, вот так!..

Для большей выразительности Туллия громко хлопнула в ладоши.

Звук похоронной трубы раздавался громче, приближаясь. Шум толпы возрастал. Рим пробуждался.

– Скажи, зачем нужна я Сексту? – заговорила снова Фульвия. – Святой обряд перед алтарем богов совершать должны двое любящих, мужчина и женщина, которым хотелось бы прожить всю жизнь вместе, взаимно помогая, без всяких принуждений. Так святость брака понималась нашими предками, так и мы должны понимать ее. За твоего Секста я не пойду – он ничуть не любит меня.

– Напротив, милая Фульвия, – вмешался льстиво Секст, – моя любовь к тебе чиста и горяча, как пламя жертвы.

– Презренный! – гордо ответила девушка. – Можно ль верить твоим словам?! Ведь ты недавно Лукреции в этом же клялся. Я знаю все. Ведь это ее похоронная труба звучит, зовет весь Рим на форум почтить кончину знатной матроны, дочери полководца, жены одного из Тарквиниев. Мрачные звуки сопровождают тело несчастной жертвы твоего злодейства. Жену свою ты умертвил, лишь только все приданое ее с толпой твоих друзей в разврате прокутил. Ты в Габиях до нитки всех ограбил, и в Риме нет уж никого, кто мог бы дать себя вам на поживу, доставить для твоей бездонной бочки минутное и злое торжество. Мой брат сумел сберечь мое наследство, которое в приданое несу… Пока возможно было грабить чужих, щадили вы меня, но все богатые патриции погибли, кроме жрецов и Спурия, которых тронуть вы боитесь. Вы грабить принялись свою родню и протягиваете алчные руки за моим приданым.