Что делать?

– Mesdames, ваши истории очень любопытны, но я ничего хорошенько не слышала, знаю только, что они и трогательны, и забавны, и кончаются счастливо, я люблю это. А где же старикашка?

– Он хозяйничает, приготовляет закуску; это его всегда занимает, – сказала Катерина Васильевна.

– Ну, бог с ним в таком случае. Расскажите же, пожалуйста. Только коротко; я люблю, чтобы рассказывали коротко.

– Я буду рассказывать очень коротко, – сказала Вера Павловна, – начинается с меня; когда дойдет очередь до других, пусть они рассказывают. Но я предупреждаю вас, в конце моей истории есть секреты.

– Что ж, тогда мы прогоним этих господ. Или не прогнать ли их теперь же?

– Нет, теперь они могут слушать.

Вера Павловна начала свою историю.

…………………………………………………………………………………….

– Ха, ха, ха! Это милая Жюли! Я ее очень люблю! И бросается на колена, и бранится, и держит себя без всякого приличия! Милая!

……………………………………………………………………………………

– Браво, Вера Павловна! «брошусь в окно!», браво, господа! – дама в трауре захлопала в ладоши. По этой команде молодежь оглушительно зааплодировала и закричала «браво» и «ура».

……………………………………………………………………………………

– Что с вами? Что с вами? – с испугом сказала Катерина Васильевна через две-три минуты.

– Нет, ничего, это так; дайте воды, не беспокойтесь, Мосолов уже несет. Благодарю, Мосолов, – она взяла воду, принесенную тем молодым ее спутником, который прежде отходил к окну, – видите, как я его выучила, все вперед знает. Теперь совершенно прошло. Продолжайте, пожалуйста; я слушаю.

– Нет, я устала, – сказала она минут через пять, спокойно вставая с дивана. – Мне надобно отдохнуть, уснуть час-полтора. Видите, я без церемонии, ухожу. Пойдем же, Мосолов, искать старикашку, он нас уложит.

– Позвольте, отчего ж мне не заняться этим? – сказала Катерина Васильевна.

– Стоит ли беспокоиться?

– Вы нас покидаете? – сказал один из молодежи, принимая трагическую позу. – Если бы мы предвидели это, мы взяли бы с собою кинжалы. А теперь нам нечем заколоться.

– Подадут закуску, заколемся вилками! – с восторгом неожиданного спасения произнес другой.

– О, нет, я не хочу, чтобы преждевременно погибала надежда отечества, – с такою же торжественностью произнесла дама в трауре, – утешьтесь, дети мои. Мосолов, подушку, которая поменьше, на стол!

Мосолов положил подушку на стол. Дама в трауре стала у стола в величественной позе и медленно опустила руку на подушку.

Молодежь приложилась к руке.

Катерина Васильевна пошла укладывать уставшую гостью.

– Бедная! – проговорили в один голос, когда они ушли из зала, все трое остальные, бывшие в небуйных санях.

– Молодец она! – проговорили трое молодых людей.

– То-то ж! – самодовольно сказал Мосолов.

– Ты давно с нею знаком?

– Года три.

– А его хорошо знаешь?

– Хорошо. Вы не беспокойтесь, пожалуйста, – прибавил он, обращаясь к ехавшим на небуйных санях, – это только оттого, что она устала.

Вера Павловна сомнительно переглянулась с мужем и Бьюмонтом и покачала головой.

– Рассказывайте! устала! – сказал Кирсанов.

– Уверяю вас. Устала, только. Уснет, и все пройдет, – равнодушно-успокоительным тоном повторил Мосолов.

Минут через десять Катерина Васильевна возвратилась.

– Что? – спросили шесть голосов. Мосолов не спрашивал.

– Легла спать и уж задремала, теперь, вероятно, уже спит.

– Ведь я ж вам говорил, – сказал Мосолов. – Пустяки.

– Все-таки бедная! – сказала Катерина Васильевна. – Будем при ней врознь. Мы с тобою, Верочка, а Чарли с Сашею.

– Но все-таки это нисколько не должно стеснять нас, – сказал Мосолов, – мы можем петь, танцевать, кричать; она спит очень крепко.

Если спит, если пустяки, то что ж, в самом деле? Расстроивающее впечатление, на четверть часа произведенное дамою в трауре, прошло, исчезло, забылось, – не совсем, но почти. Вечер без нее понемножку направлялся, направлялся на путь всех прежних вечеров в этом роде – и вовсе направился, пошел весело.

Весело, но не вполне. По крайней мере, дамы раз пять-шесть переглядывались между собою с тяжелою встревоженностью. Раза два Вера Павловна украдкою шепнула мужу: «Саша, что́, если это случится со мною?» Кирсанов в первый раз не нашелся, что́ сказать; во второй нашелся: «нет, Верочка, с тобою этого не может случиться». – «Не может? Ты уверен?» – «Да». И Катерина Васильевна раза два шепнула украдкою мужу: «со мною этого не может быть, Чарли?» В первый раз Бьюмонт только улыбнулся, не весело и не успокоительно; во второй тоже нашелся: «по всей вероятности, не может; по всей вероятности».

Но это были только мимолетные отголоски, да и то лишь сначала. А вообще вечер шел весело, через полчаса уж и вовсе весело. Болтали, играли, пели. Она спит крепко, уверяет Мосолов и подает пример. Да и нельзя помешать, в самом деле: комната, в которой она улеглась, очень далеко от зала, через три комнаты, коридор, лестницу и потом опять комнату, на совершенно другой половине квартиры.

Итак, вечер совершенно поправился.

Молодежь, по обыкновению, то присоединялась к остальным, то отделялась, то вся, то не вся; раза два отделялся к ней Бьюмонт; раза два отбивала ее всю от него и от серьезного разговора Вера Павловна.

Болтали много, очень много; и рассуждали всей компанией, но не очень много.

Сидели все вместе.

– Ну что ж, однако, в результате: хорошо или дурно? – спросил тот из молодежи, который принимал трагическую позу.

– Более дурно, чем хорошо, – сказала Вера Павловна.

– Почему ж, Верочка? – сказала Катерина Васильевна.

– Во всяком случае, без этого жизнь не обходится, – сказал Бьюмонт.

– Вещь неизбежная, – подтвердил Кирсанов.

– Отлично дурно, следовательно, отлично, – решил спрашивавший.

Остальные трое его товарищей кивнули головами и сказали: «браво, Никитин».

Молодежь сидела в стороне.

– Я его не знал, Никитин; а ты, кажется, знал? – спросил Мосолов.

– Я тогда был мальчишкою. Видал.

– А как теперь тебе кажется, по воспоминанью, правду они говорят? не прикрашивают по дружбе?

– Нет.

– И после того его не видели?

– Нет. Впрочем, ведь Бьюмонт тогда был в Америке.

– В самом деле! Карл Яковлич, пожалуйста, на минуту. Вы не встречались в Америке с тем русским, о котором они говорили?

– Нет.

– Пора бы ему вернуться.

– Да.

– Какая фантазия пришла мне в голову, – сказал Никитин, – вот бы пара с нею.

– Господа, идите кто-нибудь петь со мною, – сказала Вера Павловна, – даже двое охотников? Тем лучше.

Остались Мосолов и Никитин.

– Я тебе могу показать любопытную вещь, Никитин, – сказал Мосолов. – Как ты думаешь, она спит?

– Нет.

– Только не говори. Ей можешь потом сказать, когда познакомишься побольше. Другим – никому. Она не любит.

Окна квартиры были низко.

– Вот, конечно, это окно, где огонь? – Мосолов посмотрел. – Оно. Видишь?

Дама в трауре сидела, пододвинув кресла к столу. Левою рукою она облокотилась на стол; кисть руки поддерживала несколько наклоненную голову, закрывая висок и часть волос. Правая рука лежала на столе, и пальцы ее приподымались и опускались машинально, будто наигрывая какой-то мотив. Лицо дамы имело неподвижное выражение задумчивости, печальной, но больше суровой. Брови слегка сдвигались и раздвигались, сдвигались и раздвигались.

– И все время так, Мосолов?

– Видишь. Однако иди, а то простудимся. И то уж четверть часа стоим.

– Какой ты бесчувственный! – сказал Никитин, пристально посмотрев на глаза товарища, когда проходили мимо ревербера через переднюю.

– Причувствовался, братец. Это тебе впервой.

Подавали закуску.

– А славная должна быть водка, – сказал Никитин, – да какая же крепкая! Дух захватывает!

– Эх, девчонка! и глаза покраснели! – сказал Мосолов.

Все принялись стыдить Никитина. «Это только оттого, что я поперхнулся, а то я могу пить», – оправдывался он. Стали справляться, сколько часов. Только еще одиннадцать, с полчаса можно еще поболтать, успеем.

Через полчаса Катерина Васильевна пошла будить даму в трауре. Дама встретила ее на пороге, потягиваясь после сна.

– Хорошо вздремнули?

– Отлично.

– И как чувствуете себя?

– Превосходно. Я ж вам говорила, что пустяки: устала, потому что много дурачилась. Теперь буду солиднее.

Но нет, не удалось ей быть солидною. Через пять минут она уж очаровывала Полозова, и командовала молодежью, и барабанила марш или что-то в этом роде черенками двух вилок по столу. Но торопила ехать, а другие, которым уж стало вовсе весело от ее возобновлявшегося буйства, не спешили.

– Готовы лошади? – спросила она, вставая из-за закуски.

– Нет еще, только велели запрягать.

– Несносные! Но если так, Вера Павловна, спойте мне что-нибудь: мне говорили, у вас хороший голос.

Вера Павловна пропела что-то.

– Я вас буду часто просить петь, – сказала дама в трауре.

– Теперь вы, теперь вы! – пристали к ней все.

Но не успели пристать, как она уже села за рояль.

– Пожалуй, только ведь я не умею петь, но это мне не остановка, мне ничто не остановка! Но, mesdames и messieurs, я пою вовсе не для вас, я пою только для детей. Дети мои, не смейтесь над матерью! – а сама брала аккорды, подбирая аккомпанемент. – Дети, не сметь смеяться, потому что я буду петь с чувством. – И, стараясь выводить ноты как можно визгливее, она запела:

Стонет сизый…

Молодежь фыркнула при такой неожиданности, и остальная компания засмеялась, и сама певица не удержалась от взрыва смеха, но, подавив его, с удвоенною визгливостью продолжала:

…голубочек,Стонет он и день и ночь:Его миленький дружо… —

но на этом слове голос ее в самом деле задрожал и оборвался. «Не выходит – и прекрасно, что не выходит, это не должно выходить – выйдет другое, получше; слушайте, дети мои, наставление матери: не влюбляйтесь и знайте, что вы не должны жениться». Она запела сильным полным контральто:

Много красавиц в аулах у нас,Звезды сияют во мраке их глаз;Сладко любить их – завидная доля!Но, —

это «но» глупо, дети, —

Но веселей молодецкая воля, —

не в том возражение, – это возражение глупо, – но вы знаете, почему:

Не женися, молодец!Слушайся меня!

Дальше, дети, глупость; и это, пожалуй, глупость; можно, дети, и влюбляться можно, и жениться можно, только с разбором, и без обмана, без обмана, дети. Я вам спою про себя, как я выходила замуж, романс старый, но ведь и я старуха. Я сижу на балконе, в нашем замке Дальтоне, ведь я шотландка, такая беленькая, белокурая; подле лес и река Брингал; к балкону, конечно тайком, подходит мой жених; он бедный, а я богатая, дочь барона, лорда; но я его очень люблю, и я ему пою:

Красив Брингала брег крутой,И зелен лес кругом;Мне с другом там приют дневной… —

потому что, я знаю, днем он прячется и каждый день меняет свой приют, —

Милей, чем отчий дом, —

впрочем, отчий-то дом был не слишком мил и в самом деле. Так я пою ему: я уйду с тобою. Как вы думаете, что он мне отвечает?

Ты хочешь, дева, быть моей,Забыть свой род и сан, —

потому что ведь я знатная, —

Но прежде отгадать сумей,Какой мне жребий дан.

«Ты охотник?» – говорю я. – «Нет». – «Ты браконьер?» – «Почти угадала», – говорит он, —

Как мы сберемся, дети тьмы, —

потому что ведь мы с вами, дети, mesdames и messieurs, очень дурные люди, —

То должно нам, поверь,Забыть, кто прежде были мы,Забыть, кто мы теперь, —

поет он. – «Давно отгадала, – говорю я, – ты разбойник»; что ж, это правда, он разбойник – да? он разбойник. Что ж отвечает он, господа? «видишь, говорит, я плохой жених тебе»:

О дева, друг недобрый я;Глухих лесов жилец, —

совершенная правда, глухих лесов, потому, говорит, не ходи со мною, —

Опасна будет жизнь моя, —

потому что ведь в глухих лесах звери, —

Печален мой конец, —

это неправда, дети, не будет печален, но тогда я так думала и он так думал; но все-таки я отвечаю свое:

Красив Брингала брег крутой,И зелен лес кругом;Мне с другом там приют дневнойМилей, чем отчий дом.

– В самом деле, так было. Значит, мне и нельзя жалеть: мне было сказано, на что я иду. Так можно жениться и любить, дети: без обмана; и умейте выбирать.

Месяц встаетИ тих и спокоен;А юноша-воинНа битву идет.Ружье заряжает джигит;И дева ему говорит:«Мой милый, смелееВверяйся ты року!»

В таких можно влюбляться, на таких можно жениться.

(– «Забудь, что я тебе говорила, Саша, слушай ее!» – шепчет одна и жмет руку. – «Зачем я не говорила тебе этого? Теперь буду говорить», – шепчет другая.)

– Таких любить разрешаю, и благословляю, дети:

Мой милый, смелееВверяйся ты року!

Совсем развеселилась я с вами, – а где веселье, там надобно пить,

Гей, шинкарочка моя,Насип меду й вина, —

мед только потому, что из песни слова не выкинешь, – шампанское осталось? да? – отлично! откупоривайте,

Гей, шинкарочка моя,Насип меду й вина,Та щоб моя головонькаВеселонька була!Кто шинкарка?Я шинкарка:А у шинкарки чорнi брiвки,Кованi пiдкiвки —

Она вскочила, провела рукой по бровям и притопнула каблуками.

– Налила, готово! – mesdames и messieurs, и старикашка, и дети, – берите, щоб головоньки веселоньки були!

– За шинкарку! За шинкарку!

– Благодарю! Пью свое здоровье, – и она опять была за роялем и пела:

Да разлетится горе в прах! —

и разлетится, —

И в обновленные сердцаДа снидет радость без конца, —

так и будет, – это видно:

Черный страх бежит, как теньОт лучей, несущих день;Свет, тепло и ароматБыстро гонят тьму и хлад;Запах тленья все слабей,Запах розы все слышней…

Глава шестая

Перемена декораций

– В Пассаж! – сказала дама в трауре, только теперь она была уже не в трауре: яркое розовое платье, розовая шляпа, белая мантилья, в руке букет. Ехала она не одна с Мосоловым; Мосолов с Никитиным сидели на передней лавочке коляски, на козлах торчал еще третий юноша; а рядом с дамою сидел мужчина лет тридцати. Сколько лет было даме? Неужели 25, как она говорила, а не 20? Но это дело ее совести, если прибавляет.

– Да, мой милый, я два года ждала этого дня, больше двух лет; в то время, как познакомилась вот с ним (она указала глазами на Никитина), я еще только предчувствовала, но нельзя сказать, чтоб ждала; тогда была еще только надежда, но скоро явилась и уверенность.

– Позвольте, позвольте! – говорит читатель, – и не один проницательный, а всякий читатель, приходя в остолбенение по мере того, как соображает, – с лишком через два года после того, как познакомилась с Никитиным?

– Так, – отвечаю я.

– Да ведь она познакомилась с Никитиным тогда же, как с Кирсановыми и Бьюмонтами, на этом пикнике, бывшем в конце нынешней зимы?

– Совершенная правда, – отвечаю я.

– Так что ж такое? вы начинаете рассказывать о 1865 годе?

– Так.

– Да можно ли это, помилуйте!

– Почему ж нельзя, если я знаю?

– Полноте, кто же станет вас слушать!

– Неужели вам не угодно?

– За кого вы меня принимаете? – Конечно, нет.

– Если вам теперь не угодно слушать, я, разумеется, должен отложить продолжение моего рассказа до того времени, когда вам угодно будет его слушать. Надеюсь дождаться этого довольно скоро.

4 апреля 1863 г.

Приложение[10]

К стр. 392.

Через год новая мастерская уже совершенно устроилась, установилась, пришла в порядок; <обе> мастерские были тесно связаны между собою, передавали друг другу заказы; одна исполняла часть работы другой, когда той случалось быть заваленной заказами; между ними был постоянный текущий счет. Размер их средств вместе был уж настолько обширен, что, если бы они сблизились еще больше, можно было открыть магазин на Невском. Это опять стоило довольно долгих хлопот Вере Павловне и Мерцаловой. Хотя отношения между девушками той и другой компании были тесные, хотя все они были между собою знакомы, хотя часто одна компания принимала у себя в гостях другую, хотя часто они соединялись для поездок за город летом, но все-таки мысль о слиянии счетов двух различных предприятий была мысль новая, которую долго надобно было разъяснять. Однако же выгода иметь на Невском свой магазин была очевидна, и после нескольких месяцев хлопот о слиянии двух предприятий в одно Вере Павловне и Мерцаловой удалось достичь этого. На Невском явилась новая вывеска: «Au bon travail. Magasin des Nouveautés».

С открытием магазина на Невском дела начали довольно заметно становиться еще выгоднее прежнего. Магазин входил в моду, – не в высшем кругу, до этого куда ж бы! – но все-таки в кругах довольно богатых, то есть дающих выгодные заказы.

Через два-три месяца стали замечаться в магазине посетители, отличавшиеся любознательностью, несколько неловкою, которой как будто конфузились сами, которая как будто сопровождалась в них не тою мыслью, какою сопровождается обыкновенная любознательность в любознательных людях: «ведь если я интересуюсь тем, чем интересуешься ты, то, вероятно, ты смотришь на меня с расположением и постараешься, как можешь, сам просветить меня», нет, а как будто другою мыслью: «конечно, ты на меня смотришь косо и стараешься спрятать хвост от меня, но меня все-таки не проведешь». Таких посетителей было два-три человека, и бывали они каждый раза по три, по четыре. В их «любознательности» прошло еще месяца полтора. А месяца через полтора приехал к Кирсанову один отчасти знакомый, а больше незнакомый ему собрат по медицине и после различного разговора о различных медицинских казусах, главным образом после рассказов гостя об удивительных успехах того метода врачевания, которого он тогда держался и который состоял в том, чтобы больному несколько дней не давали ничего пить: «потому что все болезни состоят в худосочии, а соки постоянно выделяются из организма, следовательно, если не давать нового источника для этих отделений, то худые соки по необходимости истощатся, и через то болезнь пройдет»[11], сказал, что, между прочим, имеет сообщить Кирсанову приглашение: один просвещенный человек, много наслышавшийся о Кирсанове, желает познакомиться с ним. Кирсанов отвечал, что отправится к просвещенному человеку завтра же.

Просвещенный человек, – которого точнее следует называть даже просвещенным мужем, хотя у него и не было жены, – итак, просвещенный муж был действительно просвещенный муж, потому что тогда, в 1858–1859 гг., было уж очень просвещенное время. Некоторые <не>просвещенные люди еще были, да и то уж были большой редкостью, но эта редкость попадалась тогда только между существами, которых нельзя с точностью назвать мужами, хотя б у них и были жены; а между мужами в собственном смысле слова, то есть такими мужами, которые мужи собственно сами по себе, – мужи, потому что мужи, а не потому, что имеют жен, – между такими мужами непросвещенных не было: мужи все до одного были тогда просвещенными.

Муж принял Кирсанова, как, конечно, следует просвещенному мужу принимать гостей, с которыми ему самому захотелось познакомиться, – очень любезно; усадил, сам несколько пододвинул стул, предложил сигару и сказал несколько очень хороших слов о том, что он очень рад случаю познакомиться «с вами, Александр Матвеевич», потому что он очень много наслышался «о вас, Александр Матвеевич», «как об одном из лучших украшений нашей медицинской науки, которая так необходима для государства», и проч., – все это было действительно очень любезно, особенно то, что называл Кирсанова по имени и отчеству, – вот что значит просвещение! Прекрасная вещь. После этого несколько времени шел просвещенный разговор о медицине, а напоследок дошел и до цели знакомства, до приятного случая.

– У меня к вам есть просьба, – сказал просвещенный муж, когда достаточно доказал свою просвещенность и любезность. – Сделайте одолжение, объясните мне, что за магазин открыла ваша супруга на Невском?

– Модный магазин, – сказал Кирсанов.

– Но с какою целью открыт он, это важно?

– С обыкновенною целью всех модных магазинов, торгующих дамскими нарядами.

Просвещенный муж посмотрел на своего гостя с внимательной мыслью; Кирсанов посмотрел на просвещенного мужа тоже с внимательной мыслью; просвещенный <муж>, смотря с внимательной мыслью, усмотрел, что гость, с которым ему приятно было познакомиться, – человек прижимистый, на которого надобно напирать плотнее.

– Я должен вам сказать, г. Кирсанов (почему просвещенный муж вдруг забыл имя и отчество своего гостя?), что о магазине вашей супруги ходят невыгодные слухи.

– Это очень может быть: у нас любят сплетни; магазин моей жены имеет некоторый успех, может быть, есть в ком зависть к нему – вот вам и объяснение. Но любопытно бы знать, какие ж это невыгодные <слухи>? Сплетни о модных магазинах чаще всего состоят в том, что они служат местами любовных свиданий. Не это ли уж? Но это была бы чистая нелепость.

Просвещенный муж снова посмотрел на Кирсанова с внимательной мыслью и убедился, что его гость человек не только прижимистый, но и очень прижимистый.

– Помилуйте, Александр Матвеевич, кто же смеет оскорблять такою клеветою вашу супругу? Она и вы, конечно, слишком много выше подобных подозрений. И притом, если б слухи, о которых я говорю, относились к этому, мне не было бы причины искать вашего знакомства, потому что подобными вещами нет надобности заниматься людям серьезным. Но я желал с вами познакомиться потому, что, высоко уважая пользу, приносимую государству вашей ученой деятельностью, я бы желал быть вам полезен, и потому позвольте мне просить вас, Александр Матвеевич, будьте осторожнее. Обществу и, можно сказать, государству драгоценны такие ученые деятели, как вы, потому что процветание науки – первая потребность благоустроенного государства, и потому они должны, Александр Матвеевич, – можно сказать более, – обязаны беречь себя.

– Насколько я сам о себе знаю, я не делаю ничего такого, что противоречило бы моей обязанности перед обществом и государством беречь себя.

Просвещенный муж посмотрел на Кирсанова с внимательной мыслью и увидел, что его гость человек не только очень прижимистый, но и закоснелый.

– Будем говорить прямо, Александр Матвеевич, к чему людям просвещенным не быть между собою вполне откровенными? Я сам <тоже> в душе социалист и читаю Прудона с наслаждением. Но…

– Позвольте сказать несколько слов, чтобы не оставалось между нами недоразумений. Вы сказали: «тоже социалист». Это «тоже», вероятно, относится ко мне. Почему я, вы думаете, социалист? Может быть, вовсе нет, – кроме социалистов, есть протекционисты, есть последователи Сэ, есть последователи исторических воззрений Pay, есть последователи множества различных других направлений в политической экономии. Для причисления человека к последователям одного из них надобно иметь какие-нибудь основания.

– Я имею те основания причислять вас, г. Кирсанов, к социалистам, что мне известно устройство магазина вашей супруги.

– Это устройство позволяют последователи всех направлений, когда они говорят серьезно. Некоторые из них – и теперь уж очень немногие – нападают на него, когда ведут полемику против последователей какого-нибудь другого направления, смотря по надобности. Но нападают только тогда, когда ведут полемику. В спокойном, чисто ученом изложении не отваживается не признавать его безопасность и полезность для общества решительно никто из пишущих о политической экономии. Если я говорю неправильно, прошу вас указать мне хоть один пример противного.

– Г-н Кирсанов, мы здесь не для ученых споров. Вы согласитесь, что мне некогда ими заниматься. Магазин г-жи Кирсановой имеет вредное направление, и я бы советовал ей, и в особенности вам, быть осторожнее.

– Если он вреден, то его надобно закрыть, а нас отдать под суд. Но мне любопытно было бы знать, в чем же состоит его вред?

– Да во всем. Начнем хотя с вывески. Что это такое «Au bon travail»? – это прямо революционный лозунг.

– В переводе это будет означать: «магазин хорошей работы»; какой тут революционный смысл, что модный магазин обещает хорошо исполнять заказы, я не понимаю.

– Смысл этих слов не тот. Они означают, что надобно все магазины так устроить, тогда только будет хорошо рабочему сословию. И само слово travail[12] – это ясно, взято из социалистов, это революционный лозунг.

– Мне кажется, что с тех пор как французы стали пахать землю, а раньше того – охотиться за зверями, они уж занимались какою-нибудь работою и не могли обходиться в своих разговорах без этого слова; а оно очень давнишнее, лет на тысячу старше всех социалистов, уверяю.

– Но к чему вообще какие-нибудь слова на вывеске? «Модный магазин такой-то» и довольно.

– Вывесок с разными девизами очень много на Невском. «Au pauvre Diable», «A l’Elégance», – мало ли? Потрудитесь проехать по Невскому, вы увидите.

– Мне с вами некогда спорить. Я вас прошу заменить эту вывеску другою, на которой было бы просто написано: «модный магазин такой-то». Вот таково прямое изъявление воли, которая должна быть исполнена.