Не герой

Рачеев отрицательно покачал головой.

– Никогда я этого не скажу, потому что это не будет ответом! – промолвил он. – Если я понимаю вас, вы хотите быть полезны – сама, своею личностью, и только это может удовлетворить вас!..

– Да, да, да! – горячо подтвердила она. – Именно своею личностью! Но и это не все. Я не могу отдать своего состояния, потому что не могу жить иначе, чем так, как живу!.. Конечно, это слабость, но… Но я же и не приписываю себе геройства. Вся моя жизнь приспособила меня к широкой обстановке. Вот возьмите это: у меня огромная квартира, безобразно-огромная, я занимаю целый этаж одна. В иных комнатах я не бываю по две недели, и они мне совсем не нужны. Но будь у меня квартира меньше, я чувствовала бы себя несчастной… Что поделаете? Птица любит свободу только потому, что привыкла к ней с материнского гнезда. А пустите лошадь в поле, и к вечеру она прибежит в конюшню. Я сознаю, что общество, которое окружает меня, пусто и ничтожно, но оно мне необходимо, потому что оно отвечает моим дурным, но застарелым привычкам. Мне говорят тысячи пустяков, я сознаю, что это пустяки, и с удовольствием слушаю их; за мной ухаживают и мне поклоняются сотни ничтожных людей, я знаю, что они ничтожны, и все-таки мне это доставляет удовольствие. Я провела бы самый печальный вечер в моей жизни, если бы в течение дня не услышала ни одного комплимента… И вот таким образом во мне и живет эта двойственность, которая может удивить всякого: я, горячо интересующаяся литературой, ищущая сближения с такими людьми, как Зебров, Бакланов, радующаяся встрече с вами, я, ищущая какого-нибудь хорошего дела, которое утолило бы мою жаждущую душу, – с удовольствием, хотя не без скуки, принимаю у себя десятки пустых людей, трачу время на какие-нибудь музыкальные вечера, с любовью занимаюсь нарядами и верчусь в свете… Где тут найти равновесие и где вы нашли тот пункт, на котором можно мне позавидовать? Но что же делать, Дмитрий Петрович, такому человеку, как я? Я не могу оторваться от моих слабостей, не могу… Я не могу прожить без них одного дня… И в то же время как мучительно хочется мне принести хоть какую-нибудь пользу тому, кто больше всего нуждается в ней, кому вы служите!.. Я знаю, что я должна была бы оставить все, поехать в свою деревню и жить там, как вот вы живете в своей… Но я же не вынесу той жизни, я умру с тоски и ничего не сделаю… Единственное, что еще меня утешает, это маленькое дело, которому я иногда отдаюсь, это народные книжки, – я уже издала пять книжек, но надеюсь в будущем расширить это дело…

Рачеев поднялся и стал ходить мимо нее по ковру медленными, спокойными, небольшими шагами.

– Я вам скажу правду, Евгения Константиновна! – проговорил он, не останавливаясь. – Когда я был у вас в первый раз и когда я узнал о вашем книгоиздательстве, я подумал: "Как это жаль! Лучше бы она не издавала книжек".

– Вы это подумали? Почему же? Неужели вы не считаете это полезным делом? – с искренним удивлением спросила Евгения Константиновна.

– Нет, не считаю! – ответил он по-прежнему.

Она без слов, одним только взглядом выразила крайнюю степень изумления.

– Слыхали вы о книгоиздателе Калымове, Павле Мелентьиче Калымове? – спросил Рачеев.

– Да, как же, слыхала, и даже меня обещали познакомить с ним! – ответила она.

– Я сегодня был у него. Человек этот двадцать лет занимается книгоиздательством, посвятил этому делу все свои силы и все свои средства. Изучил дело до мелочей и знает свою публику, как мы с вами знаем своих знакомых. Но до сих пор он издавал книги почти исключительно для так называемой образованной публики. В последнее время у него явилось желание издавать книги для народа. И что же вы думаете? Этот почтенный человек, убивший половину своей жизни на книгоиздательство, перед этим предприятием дрожит, как мальчик… Он боится, что, не зная этой публики, то есть народной, деревенской, ее вкусов и потребностей, он даст ей не ту книгу, какую ей нужно, и ищет людей, которые помогли бы ему, научили бы его… Он уважает эту публику столько же, как и всякую другую… А вы, Евгения Константиновна, не имея ни малейшего понятия о книжном деле, а уж и подавно не зная совсем деревенского народа, с легким сердцем издаете для него книжки: на, мол, читай на здоровье, что господа тебе жалуют! И так у нас все делается для народа!

Он сел против нее и задумался, опустив голову, а она смотрела на него взглядом внимательным, но как будто огорченным. Наконец он поднял голову и опять заговорил:

– Да, все у нас так делается для народа! Народ до сих пор еще у нас не более как мишень для добрых порывов добродетельных людей. Живет себе человек в свое удовольствие, но вот в нем заговорила совесть. В самом деле: народ темен, невежествен, беден, беспомощен! Стыдно хорошему человеку ничего для него не сделать. И вот хороший человек строит больницу, не зная хорошенько, действительно ли больница в тех местах всего нужнее, основывает школу, не имея понятия о том, какая школа нужна для народа, издает книжки, не спросившись у деревни, станет ли она читать их. Дело сделано кое-как, а совесть спокойна. Перед всяким делом человек подумает, изучит его, взвесит, соразмерит, – но на пользу народа все сойдет, все делается кое-как, потому что это ведь область благодеяний и даровому коню в зубы не смотрят. Нет, это нехорошо, и я был огорчен, узнавши, что и вы, с вашей чуткой душой, не избежали этого…

– Так и это нехорошо! – как бы раздумывая сама с собой, промолвила Евгения Константиновна.

– Да, нехорошо, потому что вытекает из заблуждения, что народ все примет, за все спасибо скажет, точно как нищему можно дать все – и копейку, и сухарь, и старую калошу… А народ совсем не нищий. Он бедняк, но не нищий. У него есть свое достоинство, свой характер и свое миросозерцание, к которому надо применяться.

– Значит, такие люди, как я, должны отказаться от мысли принести какую-нибудь пользу народу? Какая печальная истина! – с грустью промолвила она. – Ну, вот видите. А вы еще завидовали мне.

– Я и теперь завидую вам, Евгения Константиновна!..

– Послушайте, Дмитрий Петрович, уж это, право, похоже на злую насмешку! – с горькой улыбкой произнесла она.

– Да никогда на свете! Никогда! – горячо опроверг Рачеев ее предположение. – Ведь это все та же история, что и с издательством. Сделать что-нибудь для народа – значит непременно сунуть ему в руку калач. Ах, да пора же, наконец, выйти из этого заблуждения! Нет такой области на свете, где нельзя было бы приносить пользу народу. Вы смотрите на дело так, как будто у нас на Руси все расчудесно, только вот одна беда – народ темен, его надо поднять, и тогда у нас будет рай земной. Какое заблуждение! Ну, а те, что наполняют ваши гостиные, те, что пляшут на великосветских балах, приходят в неистовство на скачках, в балете, убивают ночи на дорогие кутежи и т. д. и т. д., те не так же ли темны и невежественны? Разве они меньше народа, то есть народной массы, нуждаются в просвещении? Разве их не так же трудно или еще не труднее заставить прочитать хорошую, умную, благородную книжку, чем темного мужика? Да если б все это было не так, то чего же нам и желать было бы? Право же, еще неизвестно, какая задача нужнее и настоятельнее – мужика ли просветить или высший класс, так называемую интеллигенцию, которая так же нуждается в свете, как и темная масса… Ведь не мужик держит в руках пружины управляющие миром, а они, они… Чем будут просвещеннее высшие классы, тем лучше для народа, – это ясно как день! И нет надобности, чтобы каждый желающий принести пользу народу рвался непременно в деревню, которой он не знает, где жить не умеет и где, может быть, при всей своей искренности, будет только смешон. На всяком месте найдется работа, во всех углах нужен свет. Если ты купец и у тебя загорелась святая искра в груди, просвещай купцов, ты их знаешь, ты умеешь к ним подойти, ты тут мастер своего дела; если ты чиновник, вноси свет в чиновничью среду; если ты аристократ, просвещай себе подобных, ибо и здесь царит такое же невежество, как и внизу. Вся суть в том, чтобы увеличить число истинно просвещенных и истинно благородных людей. Чем больше их будет – все равно в каких сферах, – тем лучше для народа. А вы, Евгения Константиновна, обладаете всеми средствами, чтобы ваша жизнь не проходила даром. Ваш обширнейший круг знакомств вы можете утроить, удесятерить. За вами ум, красота, богатство – все это такие славные помощники! Пусть за вами ухаживают, пусть вам поклоняются, отлично! А вы делайте свое дело, вы влияйте, просвещайте, незаметно, исподволь заставляйте их делаться лучшими, требуйте от них этого! О, если б я был женщиной и красавицей и в таких условиях, как вы, я бы сделал из своей красоты орудие пропаганды!.. Сколько этого божественного дара пропадает бесследно! Вот почему я вам завидую, Евгения Константиновна! Вы со мной не согласны?

Она подняла голову, как бы очнувшись от задумчивости.

– Нет, не то, не то… Не несогласна, а… а все это до такой степени ново для меня, и никогда не приходило мне в голову!.. – промолвила она взволнованным голосом, и глаза ее при этом смотрели возбужденно.

– Ну и что же? – спросил он, следя взглядом за выражением ее лица.

– И я вся охвачена этими мыслями… Вы это сами видите… Они мне кажутся откровением… Знаете… Да, да, это могло бы наполнить мою жизнь!.. Только тут надо много ума… Страшно много ума…

– У вас он есть! Вы созданы для этой роли, Евгения Константиновна!..

Она молчала, опустив глаза, но по лицу ее было видно, что она взволнована. Он встал и прошелся несколько раз по ковру.

– Вот видите, до чего мы сегодня договорились! – промолвил он.

– Вы когда уезжаете, Дмитрий Петрович? – спросила она, будто не слыша его замечания.

– Скорее, чем думал!.. Меня уж тянет домой! – ответил он.

– Но мы еще не раз увидимся… А потом вы… будете писать мне! Не правда ли?

– Да, мне было бы приятно получать ваши письма…

Он стал прощаться.

– Вы наполнили мою голову миллионом мыслей! Я не буду спать всю ночь! – сказала она, пожимая его руку.

– Это ничего. Это иногда бывает полезно!..

Когда он вышел на улицу, было около половины второго ночи.

V

Дмитрий Петрович нашел более удобным известить Зою Федоровну письменно. Он написал ей, что передал ее просьбу Антону Макаровичу и что с его стороны последовало согласие на то, чтобы она переезжала к нему, упомянул, что он будет ждать ее во вторник. Письмо было коротко и сухо. Оно излагало сущность дела и этим ограничивалось.

Но Зоя Федоровна не удовольствовалась таким лаконическим сообщением. В тот же день около четырех часов она пришла к нему в номер, с раскрасневшимся лицом, с пылающими глазами, и, не сняв пальто, не протянув руки, прямо спросила:

– Голубчик, как же это было? Он так-таки и согласился?..

Рачеев с удивлением широко раскрыл глаза, увидев перед собою нежданную гостью, которая даже не постучалась в дверь. Она прибавила:

– Вы извините, что я так прямо ввалилась! Очень уж это любопытно. И даже не протестовал? А? И не смеялся?

– Вас это удивляет? Меня – тоже, представьте! – сказал Рачеев.

– Да, трудно было ожидать… Трудно!.. Но как это было? Расскажите, дорогой мой! Он отнесся серьезно? А?

– Даже слишком серьезно. Замолк, задумался, ходил по комнате, вот именно здесь, у меня, и наконец сказал: я согласен…

– Как это странно. Я ожидала, что он по крайней, мере выругается… Знаете, это неприятно..

– Что неприятно? Вы же сами этого хотели! – с удивлением воскликнул Рачеев.

– Да, в крайнем случае, конечно… Но я бы, разумеется, предпочла, чтобы он выдавал как… Ну, хоть небольшую сумму… Ведь тяжело будет ужиться с ним… Он пьет теперь…

Рачеев не нашелся, что сказать на это, и промолчал. Она тоже замолчала и стала внимательно осматривать комнату.

– И знаете, – промолвила она совершенно веселым тоном, – недурной номерок… Для одного это очень недурно!.. Если бы я была мужчиной, я всегда жила бы в гостинице. Свободно! А сколько стоит этот номер?

– Полтора рубля!

– О, и как недорого! Однако, какой вы расчетливый, я этого не знала! Раз в семь лет приехали в Петербург и так скромно живете! Ведь вы богаты; я слышала, что у вас большие средства!..

– Я не жалуюсь! – неопределенно ответил Рачеев, а она почему то рассмеялась и прибавила, что она хотела бы быть помещицей.

– Ну, когда это кончится, зубоврачебное искусство брошу! – объявила она. – Ах, чему только не заставили обстоятельства радоваться! Кажется, что тут приятного: вновь соединить свою судьбу с таким господином, как мой Антон Макарыч, а вот и этому рада. Не поверите, как трудно перебиваться изо дня в день!.. Однако прощайте… Так во вторник? Да? Ну, хорошо, пусть будет во вторник… До свидания. Благодарю вас за то, что исполнили поручение. Вот видите, как хорошо, что вы приехали. Помирили супругов… Ха, ха, ха, ха!..

"Фу, как она скверно сегодня смеется! – подумал Дмитрий Петрович, когда она ушла. – А впрочем, и вся эта история скверная, и я не знаю, зачем я попал в нее!"

В течение недели он два раза встретил Ползикова. Один раз тот гулял по Невскому, останавливаясь у витрин.

– Ты что тут делаешь, Антон Макарыч? – спросил его Рачеев.

– А, это Ты, Дмитрий Петрович? – радостно воскликнул Ползиков. – Как что? Присматриваюсь к тому, другому… Нельзя, брат, дело семейное… Вот, думаю, не купить ли мне у Сан-Галли двуспальную кровать…

И он как-то необыкновенно залихватски подмигнул левым глазом, а потом вдруг разразился неудержимым громким хохотом и прибавил: "Как ты думаешь?"

Дмитрий Петрович тут только заметил, что он пьян.

– А может, зайдем куда-нибудь позавтракать, а? – предложил Ползиков. – Я, видишь, выпить – выпил, но не закусил еще… Хочешь в Ярославец либо к Палкину, а?..

Рачеев отказался и постарался поскорее отделаться от него.

– Так смотри же, во вторник будь у меня! – сказал ему на прощанье Антон Макарович. – Непременно, слышишь? Часов в одиннадцать приходи! Без тебя никак невозможно, потому это дело твоих рук миротворных!..

Рачеев обещал. В другой раз он встретил Ползикова где-то в переулке. На этот раз он был совершенно трезв, чрезвычайно мрачен и совсем неразговорчив. Он куда-то шел по делу, односложно приветствовал и еще раз напомнил о вторнике.

– Непременно будь, очень тебя прошу!.. Да, а ей сказал мой ответ? – вдруг спросил он озабоченно.

– Сказал. Я написал ей, и потом она была у меня…

– Ну, вот и прекрасно. Приняла, значит?

– Разумеется, приняла…

– Ага… Ну, вот и отлично!..

Он был страшно бледен, и лицо его ежеминутно перекашивалось.

– Послушай, голубчик, мне некогда… Пригласи с собой Баклашку, а? Пригласишь? Он пойдет, он любопытный… Ему все надо видеть для книги…

Рачеев обещал пригласить Николая Алексеевича. Во вторник утром он зашел к Бакланову и рассказал ему, в чем дело. Бакланов сказал:

– Положим, я ничему не удивляюсь, но все же, все же… Очень уж это дико!.. А меня звал для книги? А? Уж не готовится ли он дать какое-нибудь дикое представление? Ну что ж, поедем… Это правда, что мне все пригодится…

Они поехали. Ползиков жил в Сергиевской, в чистеньком дворе, во втором этаже. Ему служил лакей, у которого была явно пьяная наружность. Вся квартира, состоявшая из четырех комнат, была уставлена турецкой мебелью и увешана коврами; везде стояли диваны, кушетки, курительные столики. Книжный шкаф был запущен; в нем было выбито два стекла, а книги стояли в беспорядке, иные корешком вглубь, а другие совсем без корешков. Во всех комнатах валялись в полном пренебрежений номера "Заветного слова". По диванам с хозяйским видом расхаживали два жирных кота – один совершенно черный, другой совсем белый, выгибали спины, прыгали и кружились. В окнах первой комнаты висели красивые клетки с какими-то серыми молчаливыми птицами, про которых Ползиков уверял, что они очень умны, но, к сожалению, не поют.

Они застали у Антона Макаровича одного только господина, толстяка в больших синих очках, который оказался иностранным обозревателем из "Заветного слова". Бакланов поздоровался с ним, как со знакомым. Он сидел в третьей комнате, где небольшой круглый столик был накрыт белой скатертью, и на нем стояли графинчик с водкой, несколько рюмок, хлеб, жестяная коробка с ревельскими кильками, кусок колбасы и кусок сыру.

– Господа, вспрыснем! – пригласил Ползиков и каждые пять минут прикладывался к водке.

Он постоянно убегал то в кухню, то в кабинет, а гости вели беседу о посторонних предметах и ни разу не заговорили о причине их собрания. По мере приближения двенадцати часов Ползиков все более и более приходил в движение, в глазах его являлся какой-то неприятный холодный блеск, а щеки становились все бледнее.

В тот момент, когда в передней раздался звонок, он был с гостями. Мгновенно и, как казалось, непроизвольно, он опустился на диван и закрыл лицо руками. А лакей между тем открывал дверь и громко говорил; "Пожалуйте, вот сюда-с!" В кабинете уже слышались шаги и какая-то возня с узлами. Ползиков отнял руки от лица, и лицо это показалось странным. Оно походило на лицо горячечного. Он начал теребить свои жидкие волосы и поправлять очки, но не вставал с дивана и даже явно старался не смотреть в сторону кабинета. Шаги приближались. Зоя Федоровна – в длинной плюшевой кофточке, в темно-зеленой шляпке с огромным пышным пером, с двумя картонками в руках, с лицом раскрасневшимся, взволнованным и улыбающимся, шла твердыми шагами по направлению к ним. Вот она уже на пороге; она немного удивлена тем, что встретила здесь посторонних и смотрит на всех с легким недоумением.

Вдруг Ползиков поднялся во весь свой рост и выпрямился. Он весь вздрагивал, а голова его нервно покачивалась из стороны в сторону.

– Вы? – произнес он хриплым удушливым голосом. – Пож-жаловали? На мое содержание? А? Ха-ха! А что же господин Кир… Киргизов? А?.. Вы бы и его при… прихватили… А? Разом… И всех ваших… Ха-ха-ха-ха-ха!.. Вон отсюда! Вон, подлая… подлейшая тварь… Вон из моего дома, па… па… паску-уда!

И он, потрясая кулаками, ринулся вперед, как будто хотел наброситься на нее.

Все это произошло так неожиданно для всех и так быстро, что никто не успел принять меры, и только когда Антон Макарович сделал движение вперед, Бакланов схватил его, за плечи и оттянул в сторону. Зоя Федоровна что-то вскрикнула, уронила свои картонки и зашаталась. Рачеев подбежал к ней, взял ее буквально на руки и вынес в соседнюю комнату, захлопнув за собою дверь. Как ему, так и другим оставалось только одно: принять совершившийся факт. Сквозь запертую дверь слышался хриплый хохот Антона Макаровича и целый поток самых позорных слов, какие только есть на человеческом языке. Антон Макарович спешил упиться своей дикой местью, пока Зоя Федоровна была здесь; он хотел, чтобы она слышала все его оскорбительные слова. Его уговаривали, усовещивали, но это не помогало.

Зоя Федоровна очнулась и, как кошка, спрыгнула с дивана, на котором лежала. Она инстинктивно бросилась к двери, но Рачеев остановил ее.

– Полноте! Он сумасшедший… Разве не видите? Напрасно это вы придумали, Зоя Федоровна… Нельзя играть такими вещами…

– Нет, я ему отвечу!.. Я ему непременно отвечу!.. – воскликнула она, задыхаясь, и старалась вырваться из его рук.

– Но он вас убьет… Он на это способен!..

Она вся как-то съежилась и замолчала.

– Свезите меня домой, Дмитрий Петрович! – сказала она плачущим голосом, и глаза ее были полны слез. – А это все потом!.. – она указала на узлы и картонки.

– Едемте!..

Всю дорогу она твердила: "О подлец! О подлец! Такого подлеца еще в мире не было!.. Но я ему не прощу!.. Он узнает, что значит опозорить женщину… О подлец!"

Рачеев не спорил с нею, предоставляя ей свободно изливать свою злобу. Он довез ее в 7-ю улицу Песков, ссадил с извозчика и попрощался.

– Узлы пришлите! – крикнула она ему вслед.

Когда он вернулся в квартиру Ползикова, оказалось, что Антон Макарович уже невменяем. Он бешено накинулся на графин с водкой, выпил залпом несколько рюмок, и оставалось только одно: уложить его в постель.

Исполнив эту печальную обязанность, все трое разошлись по домам молча. Только что происшедшая сцена произвела на всех подавляющее впечатление, и в первые минуты ни у кого не нашлось слов для выражения своего чувства.

VI

Бакланова нигде не было видно. Дмитрий Петрович, целую неделю не заходил к ним. Все мешали разные деревенские поручения, которые он откладывал на последние дни своего пребывания в Петербурге. Но прежде он встречал Николая Алексеевича то на улице, когда тот перед завтраком гулял по Невскому, то у Высоцкой. Теперь он не появлялся даже на Невском.

"Уж не заболел ли? – подумал Дмитрий Петрович. – Или не случилось ли чего с Катериной Сергеевной?"

Катерина Сергеевна, несмотря на ее цветущий вид, всегда почему-то казалась ему непрочной. Эти капризные и слишком резкие переходы от одного настроения к другому не с ветру же приходят, а если так, если причина их гнездится глубоко в ее нервной организации, то это даром не пройдет. Он так и ждал, что когда-нибудь, при входе в квартиру Баклановых, его встретят известием: "Слегла! Нервная горячка! Упадок сил! Очень, опасна!" Или что-нибудь в этом роде.

– Послушайте, – сказала ему однажды Высоцкая, – я беспокоюсь, не случилось ли чего с Николаем Алексеичем… Вам стыдно не зайти к нему, вы – друзья!..

– Я все собираюсь. Признаюсь, и сам встревожен! – ответил Рачеев. – Но почему бы вам самой не заехать к нему? Это его обрадовало бы…

– По всей вероятности. Но, к сожалению, это рискованно… Мы с Катериной Сергеевной не особенно любим друг друга…

– И вы к ней не расположены?

– Как вам сказать? Я невольно отвечаю на ее чувства. Мы любим обыкновенно тех, кто нас любит, а любить врагов – это уже подвиг…

– Врагов?! Полноте! Она такая милая, умная женщина!..

– Ну, конечно, не врагов… Но, одним словом, она меня терпеть не может… Я бы поехала ради него, но боюсь… Я была у них раза три, и всякий раз она обдавала меня таким холодом, что мне становилось жутко. А в последний раз просто не вышла, хотя, я знаю это наверное, была здорова… Через полчаса я встретила ее в Гостином… Согласитесь, что это риск.

Рачеев нашел свободный час и отправился к Баклановым за полчаса до обеда. Ему открыла дверь горничная – молоденькая, с веселым лицом, и на его вопросы объявила, что все дома и все здоровы.

"Значит, ничего не произошло. Напрасно тревожились", – подумал Рачеев.

В зале возилась Лиза с Таней. Он поздоровался с ними.

– Это вы, Дмитрий Петрович? – послышался из столовой голос Катерины Сергеевны, а из-за полуоткрытой двери выглянуло ее оживленное лицо, в то время как вся ее фигура пряталась за дверью. А я уже негодовала. Думала, что вы совсем забыли старых друзей ради новых…

– Каких это новых?! – спросил Рачеев, кланяясь ей издали…

– Новых, самой новейшей формации!..

– А! Нет, в моем сердце достаточно места для новых и старых друзей…

Катерина Сергеевна смеялась.

– Я не могу выйти к вам. Сейчас буду готова. Обедаете с нами?

– Если пригласите!

– Приглашаю!

Лицо ее скрылось, она притворила дверь.

– Значит, у вас сегодня прекрасная погода!? – шутя сказал Рачеев Лизе. Лиза улыбнулась и кивнула головой.

Рачеев прошел в кабинет; здесь произошла маленькая перемена. Сняли двери и повесили портьеру. Бакланов сидел за столом в цветной мягкой рубашке, поверх которой был надет очень короткий серый пиджак. В первую минуту он не заметил приятеля, который остановился у него за спиной и смотрел на написанный лист бумаги.

– Творишь, дружище? – сказал Рачеев.

Тот встрепенулся.

– А-а! Дмитрий Петрович! Как я рад тебе!.. Вот славно! А я уж дней десять не видел мужского лица. Все сижу дома и… пишу!..

– Неужели даже на улицу не выходишь? – удивился Рачеев.

– Ни разу. Я, брат, пишу особенным образом. Утром сажусь и сижу до завтрака, завтракаю, сажусь – до обеда, обедаю, сажусь – до чаю, пью чай, сажусь, до… до первого сна…

– Что ты, что ты, Николай Алексеич? Разве можно так писать? И неужели у тебя при таком способе работы что-нибудь выходит?

– Что-нибудь выходит, что-нибудь всегда выходит, но выходит ли то, что надо и что хотел, это вопрос. Но дело в том, что экстренно нужны деньги…

– Так, так!..

– И порядочная сумма… Я давно уже пишу роман, но пишу иначе – основательно, осторожно, не торопясь… Но тут приехал ко мне господин Опухолев, издатель "Света и тьмы", знаешь, журнал с картинками, и просит, молит к декабрю дать ему вещь… Хорошие деньги предлагает, а тут как раз хорошие деньги и нужны. Ну, я и поддался соблазну. Роман свой отложил в сторону и пишу это… Да как пишу! Курьерским поездом!

– Ну, а скажи, пожалуйста, если, например, выйдет неудачная вещь, то тогда как ты? – спросил Рачеев, заинтересованный этим "литературным" вопросом, в котором ничего не смыслил.