Борьба у престола

Салтыкова бегло взглянула на Екатерину и вынула из кармана ключик. Медленно, словно для того, чтобы возбудить еще большее любопытство, она открыла футляр. В футляре оказались часы. Она вынула их и поставила на столик.

– Вот так презент! – с удовольствием произнесла Анна, любуясь часами.

Часы действительно были красивы. Серебряный циферблат с золотыми стрелками был вделан в скалу из белоснежного фарфора. Скалу увенчивала группа, изящно исполненная, изображающая Амура и Психею.

Часы шли. Салтыкова надавила пружинку, и они отчетливо, серебристым звоном, пробили три и четверть.

– Это ежели проснуться ночью, – пояснила она, – то и без огня можно узнать, который час.

Анна, как ребенок, любовалась часами.

– Да откуда у тебя это чудо? – спросила она. – Спасибо, Прасковья Юрьевна.

– А это мужу привез саксонский резидент Лефорт, – ответила Прасковья Юрьевна. – У них в Саксонии какой‑то чудодей еще при короле Августе состав такой нашел. Во всем мире, говорит, такого нет. Только в Китае одном. Да те свой секрет крепко держат, – продолжала Прасковья Юрьевна. – Вот этот Лефорт и привез мужу диковинку. А муж и говорит: такая штука одна в России. Надлежит быть ей у императрицы. Вот я и привезла.

– Спасибо, спасибо, – говорила Анна, любуясь часами. – Поблагодари Семена Андреевича. Потом и мы отблагодарим его.

Анна несколько раз нажимала пружинку.

– Чудно, – говорила она, – этакую махинацию выдумать.

– Вот, сестрица, сзади золотая доска, – показала Екатерина, – а за ней вся махинация, – при этих словах она незаметно надавила ногой на ногу императрицы. – Да, за ней вся махинация, – повторила она, снова нажав ногу Анны.

Анна бросила на нее быстрый взгляд и сейчас же опустила глаза.

– Прикажи, Василий Лукич, поставить ко мне в опочивальню, – сказала она.

Василий Лукич поклонился, но, не желая оставлять императрицу с сестрами, сделал знак Ариальду.

Императрица стала задумчива.

Отойдя в сторону, Юлиана что‑то шептала Ад ели. Цесаревна Елизавета едва скрывала свою зевоту. После сытного обеда и выпитого вина ее клонило ко сну. Царевна Прасковья, после оживления, вызванного презентом, снова погрузилась в свое полусонное состояние.

Императрица встала, давая этим понять, что пора расходиться.

Сестры распрощались.

Василий Лукич вздохнул свободнее. У него было очень много дел.

Вход в Москву был назначен, с согласия Анны, на 15 февраля, а 14–го был назначен во Всесвятском дворце официальный прием Верховного совета, генералитета, Синода и иностранных резидентов.

Императрица удалилась в свои апартаменты. Фрейлины побежали к себе.

Это был час, когда императрица чувствовала себя свободной, без докучного надзора Василия Лукича, когда она могла предаваться своим печальным мыслям и делиться ими с верной Анфисой, единственной подругой своего одиночества. За ужином она опять встретит острый, наблюдающий взгляд Василия Лукича, будет выслушивать от него доклады и решения Верховного совета, уже приведенные, в исполнение. Василий Лукич заставит ее подписать то, что решено уже без нее. А потом – полубессонная ночь с воспоминаниями о Бироне, с тоской о маленьком Карлуше.

Придя к себе, Анна увидела уже на столе презент, который привезла Салтыкова. Сердце ее сжалось. Куда влекли ее друзья? Им легко говорить, советовать, интриговать. Но ведь в ответе будет она одна.

В ответе? Давно ли самодержцы российские боятся ответа! Всю жизнь бояться ответа! Под грозной рукой дяди, под легкомысленным правлением племянника, а теперь под железным игом Верховного совета.

Анна выслала из комнаты Анфису, чтобы поскорее остаться одной. Когда Анфиса вышла, она подошла к часам, взяла их в руки и стала внимательно рассматривать.

«За этой доской вся махинация», – припомнила она слова сестры. Она потянула золотую заднюю доску в одну, в другую сторону. Доска подалась и легко выдвинулась. Анна едва сдержала крик, когда из‑под доски выпал на пол серый конверт. Она торопливо наклонилась и подняла его. Руки ее дрожали. Страх овладел ею. Она поняла, что ее вовлекают в какой‑то заговор, и минутная решимость, вспыхнувшая в ней сегодня при намеке Екатерины, растаяла сейчас при мысли об угрожающей ей опасности. Разве она не была в руках верховников? Разве она не обещалась своим царским словом соблюдать подписанные ею кондиции под угрозой лишиться короны российской?

С трепетом распечатала она письмо и прежде всего быстро взглянула на подпись: «Остерман».

Это имя мгновенно успокоило ее. О, Андрей Иванович осторожен! Даже слишком осторожен. Он не посоветует легкомысленно. Он всегда знает, куда идти и каким путем идти.

И письмо Остермана действительно указывало ей пути, и по мере того, как она читала его, ее страх вновь сменился решимостью, и надежды вновь возрождались в ее сердце.

На этот раз Остерман писал ясно и определенно. Он начал с того, что, хотя чужеземец, он глубоко и искренно любит Россию, которой отдал всю свою жизнь. Он был почтен дружбой великого императора, вознесшего Россию на небывалую высоту. Русский народ – великий и могучий; Петр I пробудил его силы, несмотря на противодействие окружающих. И если он сделал то, что сделал, то только потому, что был самодержавен! Если бы его власть была кем‑нибудь ограничена, то весь народ восстал бы против его новшеств, противных невежественным традициям большинства. Исходя отсюда, Остерман писал, что как человек, посвятивший свою жизнь России, он видит залог ее счастливого процветания на всех путях в непоколебимости самодержавия. Он умолял императрицу быть твердой и решительной, потому что народ на ее стороне. «Кучка олигархов не должна внушать вам страха, – писал он. – Пусть они знатны и имеют сторонников, но есть столь же знатные персоны – их враги и сторонники императрицы». Дальше Остерман ярко изобразил положение. Знатные лица недовольны тем, что обойдены верховниками, – Черкасский, Трубецкой, Салтыков. Шляхетство хлопочет о льготах, но оно предпочитает получить эти льготы не из рук верховников, которым не верит и которых боится, а из рук императрицы. Духовенство во главе с Феофаном, ненавидимое князем Дмитрием Голицыным, всецело на стороне императрицы. В гвардии сильное недовольство. Еще со времен Петра I все озлоблены против Алексея Долгорукого, ныне члена Верховного совета, гвардия ропщет, видя, в каком порабощении находится императрица. Остерман советовал проявить свою державную волю. Чтобы привлечь на свою сторону гвардию, он советовал императрице объявить себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов. Он писал, что примет меры к тому, чтобы эти дни караул у дворца состоял из преданных людей. Это провозглашение будет первым ударом врагам самодержавия. Что будет дальше – по прибытии в Москву, – покажут обстоятельства. Остерман просил довериться ему и преданным людям. В заключение хитрый и предусмотрительный вице – канцлер просил уничтожить это письмо. Но Анна и сама боялась сохранять его.

Впервые перед ней ясно обнаружилось положение вещей. Она увидела, что может бороться. Бороться. Да. Но если поражение? Если верховники рассеют ее сторонников прежде, чем они сплотятся? Пример Ягужинского ясно показал, что они не остановятся ни перед чем.

Объявить себя полковником Преображенского полка, капитаном кавалергардов, вопреки кондициям. Ведь она никого не может жаловать чином выше простого полковника. А почетное звание поручика Преображенского полка равнялось генерал – майору. Фаворит покойного императора, обер – камергер, генерал – аншеф Иван Долгорукий, был лишь майором Преображенского полка.

«Никого не жаловать, – думала императрица. – А себя? Того нет в кондициях. И Петр I, и его вдова, и его внук – все были полковниками Преображенского полка. Это звание неразлучно с короной. Я так и скажу Василию Лукичу. Вот это действительно будет презент!»

И, несмотря на свои горькие мысли, Анна невольно улыбнулась.

XIV

Никогда залы дворца имеретинской царевны не видели такого общества. Это был первый торжественный большой прием новоизбранной императрицы перед въездом ее в Москву.

В красных камзолах, в гренадерских шапках вокруг заранее приготовленного возвышения, на котором под красным бархатным балдахином, затканным золотыми двуглавыми орлами и увенчанным императорской короной, было поставлено тронное кресло, стояли преображенцы и кавалергарды. В этот день во главе преображенцев был Семен Андреевич Салтыков, а во главе кавалергардов – граф Федор Андреевич Матвеев.

Остерман сдержал свое слово. И офицеры и рядовые были на этот день подобраны из самых ярых ненавистников верховников. Это было умело устроено главным образом Салтыковым и графом Матвеевым.

Залу наполняли представители знати и высшего шляхетства. Впереди всех стояли сестры императрицы и цесаревна Елизавета. В стороне от них, тоже на первом месте, стояли иностранные резиденты, окруженные блестящей свитой: датский – Вестфален, французский – Маньян, саксоно – польский – Лефорт, цесарский – граф Вратислав, испанский – герцог де Лирия и де Херико…

Среди свиты, окружавшей французского резидента, выделялся черный камзол виконта де Бриссака с брильянтовой звездой ордена Благовещения на груди.

За царевнами стояли придворные дамы в черных одеждах, с траурными уборами на голове. Цесаревна Елизавета ревнивым взглядом оглядывалась на Лопухину, ослепительную в своей красоте, обращавшую на себя всеобщее внимание.

Архиепископы и члены Синода стояли темной толпой во главе с Феофаном.

Цветные, шитые золотом камзолы генералитета и придворных чинов наполняли залы.

Был и граф Рейнгольд, и при взгляде на Лопухину его сердце наполнялось гордостью. Никто вокруг не мог соперничать с нею в красоте, даже Варенька Черкасская, стоящая с ней рядом, признанная первой красавицей Москвы. А Лопухина – первая красавица и Москвы н Петербурга. Даже надменная княжна Юсупова со своими трагическими глазами и строгим и нежным профилем!

Но были еще глаза, которые глядели на Лопухину не с гордым тщеславием, а с бесконечным обожанием. Это были глаза Арсения Кирилловича.

Вместе с Дивинским он замешался в блестящую толпу, и оба были заняты исключительно этой группой женщин, среди которых были Лопухина и Юсупова.

Все с нетерпением ожидали императрицу. А императрица в это время, уже совершенно готовая, ожидала в своей комнате прихода верховников. Около нее находился неизбежный Василий Лукич.

Верховники были в соседстве, в доме, занимаемом Михаилом Михайловичем Голицыным – младшим, – за три дома от дворца. Там они в последний раз внимательно прослушали речь, которую должен произнести перед императрицей Дмитрий Михайлович.

– Однако уже пора, Василий Лукич, – произнесла императрица в видимом волнении.

– Я уже послал оповестить господ членов Верховного совета, что ваше величество изволите быть готовы, – ответил Василий Лукич.

Среди расступившихся блестящих мундиров медленно и важно приближались к трону члены Верховного тайного совета.

– Пять королей России, – шепнул Лефорт, наклоняясь к уху Маньяна.

Маньян пожал плечами.

Следом за верховниками правитель дел совета, Василий Петрович, торжественно нес на серебряном вызолоченном блюде» кавалерию Святого Андрея и звезду».

Верховники остановились у ступеней трона. Наступал торжественный момент. Все обратили внимание на то, что верховники как бы жалуют императрицу орденом, принадлежащим ей по праву рождения.

Лицо Дмитрия Михайловича было величаво – спокойно. Энергичные и суровые лица фельдмаршалов вселяли невольное уважение. Головкин, хотя и канцлер, был как‑то незаметен, а надутая, напыщенная фигура князя Алексея Григорьевича возбуждала улыбки. Он гордо озирался вокруг, словно при Петре II. Но долго не мог выдержать важного вида, и то и дело суетливо обращался к своим соседям. Но от него нетерпеливо отворачивались.

Алексей Григорьевич сегодня опять получил» реприманд» от своей дочери, государыни – невесты, Екатерина опять отказалась поехать.

Императрица вышла, низко поклонилась присутствующим и, медленно поднявшись по ступенькам трона, остановилась у кресла. Сопровождавший ее Василий Лукич присоединился к верховникам. На ступенях трона остановилась Юлиана и Адель. Маленький Ариальд, поправя шлейф императрицы, стал за высоким креслом, так что его почти не было видно. У двери неподвижно остановился Артур Вессендорф, тоже сопровождавший императрицу.

Тогда выступил вперед Дмитрий Михайлович и среди напряженного молчания начал громким, уверенным голосом:

– Благочестивейшая и всемилостивейшая государыня…

Он на минуту приостановился, как бы давая всем время вникнуть в самую фразу обращения, без обычного прибавления» самодержавнейшая».

– Мы, всенижайшие и верные подданные вашего величества, члены российского Верховного совета вместе с генералитетом и российским шляхетством, признавая тебя источником славы и величия России, являемся вручить тебе твой орден Святого Андрея, первейший и самый почетный…

Бледная, с опущенными глазами, слушала Анна речь Дмитрия Михайловича. Каждое слово этой речи, начиная с самого обращения, отзывалось в ее душе обидой. Она чувствовала себя униженной.

Гнев и обида кипели в ее сердце. Она плохо слушала, что говорил дальше Дмитрий Михайлович. Самый тон его, свободный и властный, походил на тон владыки, награждающего своего подданного. Но вот ее слуха коснулись слова:

– …Благодарим тебя и за то, что ты соизволила подписать кондиции, которые нашим именем предложили наши депутаты на славу тебе и на благо твоему народу. Вот почему, всемилостивейшая императрица, мы все явились перед твоим величеством… Примите сие милостиво и положитесь на нашу ненарушимую верность к особе вашей…

Анна овладела собой. Затаив боль и обиду, чувствуя себя бессильной перед этими самоуверенными и смелыми врагами, заключенная в железное кольцо их упрямой воли, она подняла голову и обратилась к собравшимся.

В своей ответной речи Анна сказала, что смотрит на свое избрание как на выражение преданности к ней, что согласно общему желанию она подписала в Митаве кондиции, и прибавила:

– Вы можете быть убеждены, что я их свято буду хранить до конца моей жизни в надежде, что вы никогда не преступите границ вашего долга ко мне и отечеству, коего благо должно составлять единственную цель наших забот и трудов…

Эта исполненная покорности речь в то время, когда грудь разрывалась от возмущения и гнева, много стоила Анне. Но зато она вполне удовлетворила верховников. Анна сказала все, что они желали. Она признала, что избрана ими, снова подтвердила обещание свято хранить кондиции и последними словами – «наших трудов и забот» – ясно показала, что правление не будет только в одних ее руках.

Сняв с блюда орденскую ленту, старый канцлер, как старейший кавалер ордена Андрея Первозванного, поднялся по ступеням трона в сопровождении Дмитрия Михайловича, тоже одного из старейших кавалеров ордена, и надел ленту на государыню, причем знаки ордена поддерживал Дмитрий Михайлович.

Эти минуты были настоящей пыткой для Анны. Никогда, кажется, ненависть к верховникам не достигала такого напряжения. Ей хотелось сорвать с себя эту ленту и бросить орденские знаки в ненавистное лицо князя Дмитрия. Но она принудила себя улыбнуться и милостиво протянула руку. Головкин и Голицын почтительно поцеловали руку. Но когда они стали на свои места и наступила минута принесения поздравлений присутствовавшими, Анной вдруг овладело непобедимое желание показать этим верховникам, что она не совсем их раба, и, не давая себе времени одуматься, она вдруг громко, слегка дрожащим от волнения голосом произнесла:

– Семен Андреевич, граф Федор Андреевич!

Салтыков и Матвеев выступили вперед и, отсалютовав шпагами, неподвижно остановились у ступеней трона.

Верховники переглянулись. Фельдмаршал Василий Владимирович сделал шаг вперед, словно хотел что‑то сказать, но не успел.

В глубокой тишине пронесся нервный, странно звенящий, словно вызывающий голос императрицы:

– В изъявление моего благоволения к славной и верной гвардии моей объявляю себя полковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов.

Горящими глазами взглянула она на растерянные лица верховников…

Несколько минут длилось молчание, и вдруг загремели восторженные крики преображенцев и кавалергардов:

– Да здравствует императрица Анна Иоанновна!

В воздухе засверкали обнаженные шпаги. Долго не умолкали восторженные крики.

Василий Владимирович сильно побледнел и схватил руку Михаила Михайловича.

– Я велю им положить оружие, – прошептал он, задыхаясь. – Я выгоню их отсюда и через час буду судить их военным судом!

– Опомнись, Василий Владимирович, – сказал Михаил Михайлович, удерживая его за руку. – Ведь они только отвечали императрице. Они не могли ответить иначе…

– Да, ты прав, – тяжело дыша, ответил старый фельдмаршал. – Тогда…

– Тсс!.. – прервал его Михаил Михайлович. – Мы обсудим это потом.

Граф Матвеев, обратись к императрице, громко крикнул:

– Дозволь, всемилостивейшая государыня, тотчас объявить сию великую радость товарищам, что стоят у дворца.

– Иди, – сказала императрица.

Матвеев бросился вон. Через несколько минут послышались под окнами дворца восторженные крики солдат.

– Но это форменный акт самодержавия, – сказал Вестфален, обращаясь к графу Братиславу.

– И слава Богу, – ответил цесарский посол.

XV

Больше всех был возмущен самовластным поступком Анны фельдмаршал Василий Владимирович.

На вечернем заседании члены совета обсуждали поступок императрицы.

Фельдмаршал Долгорукий был подполковником Преображенского полка и, согласно кондициям, был подчинен только Верховному совету. Теперь же, с провозглашением императрицей, себя полковником Преображенского полка, получалась путаница. С одной стороны – полк, как и вся гвардия, находился в полном подчинении совету, с другой, по примеру прошлых царствований, во главе полка был венценосный полковник, которому полк обязан безусловным повиновением, к чему уже привыкли гвардейцы за прошлые царствования. Таким образом, императрица как будто вырывала из рук Верховного совета власть над первым полком в империи и привилегированной ротой кавалергардов.

Спокойнее всех отнесся к этому фельдмаршал Михаил Михайлович.

– Ну что ж? – сказал он. – Пусть она будет полковником Преображенского полка. В гвардии все равно и так большой соблазн. Много там противников наших. Не в них сила наша. Наша сила в армейских полках, в моих украинских полках, из коих многие теперь в Москве. Эти славные полки помнят старого фельдмаршала! Немного лет тому назад одно движение моей руки могло опрокинуть трон Екатерины!

Всем было еще памятно это недавнее время, о котором говорил фельдмаршал. Когда Меншиков возвел на престол Екатерину при помощи гвардии, то и он, и новая императрица с тревогой ждали, что скажет армия, то есть что скажет Михаил Михайлович, любимец всей армии. Вечной угрозой для Петербурга была находившаяся под его начальством украинская армия, и в первые дни нового царствования боялись, что Голицын двинет армию на Петербург, чтобы провозгласить императором прямого внука Петра Великого, впоследствии Петра II.

Фельдмаршал напомнил это время в гордом сознании своего влияния и своей популярности в армии.

В настоящее время в Москве армия была сильнее гвардии. Туда стянули к предполагаемому бракосочетанию Петра II полки: первый и второй Московский, Капорский, Выборгский, Воронежский, Вятский, Сибирский, Бутырский… Все эти полки знали и любили Михаила Михайловича. Это была грозная сила.

– Ты прав, брат, – после глубокого раздумья сказал Дмитрий Михайлович. – Сила в твоих руках. Мы знаем это. Но все же надлежит указать императрице, что мы все видим. Не годится нам закрывать глаза. Я предлагаю, – продолжал он, помолчав, – апробировать поступок императрицы и постановлением Верховного совета поднести ей патент на звание полковника Преображенского полка и капитана кавалергардов. Из сего императрица поймет, что без Верховного совета ее провозглашение недействительно… При этом ты, Василий Лукич, укажешь государыне противность ее поступка кондициям.

Предложение Дмитрия Михайловича было действительно почетным выходом из положения, и все сразу присоединились к нему.

– Хорошо, – произнес Василий Лукич. – Я передам императрице патент и скажу, что надо.

– Василий Лукич, – обратился Дмитрий Михайлович к Степанову. – Заготовь‑ка патент.

Степанов поклонился и, взяв лист бумаги с титлом Верховного тайного совета, начал писать. Через несколько минут он уже представил членам совета к подписи патент. Это был самый обыкновенный патент на производство, только слово» пожаловать» было заменено» поднести».

Один за другим члены совета подписали патент, и он был вручен Василию Лукичу для подписания императрице. Кроме того, было решено поспешить с присягой и обнародованием кондиций и проекта князя Дмитрия Михайловича. Затем верховники приступили к рассмотрению подробностей въезда.

День был необычайно светлый и ясный. Траурное убранство домов было заменено праздничным. Всюду развевались флаги, балконы были убраны цветными коврами. По всему намеченному пути следования императрицы улицы были усыпаны песком и против каждого дома воткнуты елки. При въезде в Земляной город и Китай – город были воздвигнуты убранные гирляндами искусственных цветов и разноцветными материями триумфальные арки, увенчанные вензелями, коронами и двуглавыми орлами.

Толпы народа, возбужденного ожидаемым зрелищем, наполняли все свободные места, куда только пускали. Цепи солдат с трудом сдерживали напор любопытных. От Земляного города до Воскресенских ворот были вытянуты ряды армейских полков. От Воскресенских ворот и Красной площади до Успенского собора выстроились гвардейцы.

Яркое солнце освещало блестящую картину императорского кортежа. Шествие открывала гренадерская рота Преображенского полка, верхами; за ними следовали запряженные цугом, с форейторами и слугами в цветных, парадных ливреях, пустые кареты, счетом двадцать одна, генералитета и знатного шляхетства. За ними ехало восемь карет, каждая в шесть лошадей цугом. В этих каретах помещались некоторые члены Верховного тайного совета, фельдмаршал Иван Юрьевич, князь Юсупов, Лопухин и еще несколько знатнейших лиц.

За этими каретами, в камзолах, расшитых золотыми галунами, с изображенными на них двуглавыми орлами, важно выступали четыре камер – лакея; за ними, запряженные лошадьми в золоченых шорах, с форейторами и кучерами в придворных ливреях, двигались семь карет, из них в трех помещались придворные дамы, между которыми, по желанию императрицы, была графиня Ягужинская с дочерью. Здесь же были Лопухина, Юсупова, Чернышева, Салтыкова, фрейлины императрицы и другие.

На великолепном белом коне, с чепраком, украшенным золотыми гербами, ехал во главе двадцати всадников, представителей знатнейшего шляхетства, генерал князь Шаховской. У чинов шляхетства все кони были белые, как на подбор, в золоченых уздечках и стременах.

Наконец показались трубачи и литаврщики с серебряными трубами и литаврами, а за ними на вороных конях кавалергарды в красных с золотым шитьем мундирах, с длинными палашами с вызолоченным эфесом. Их вороные кони были покрыты красными чепраками. Также красным сукном были обтянуты седла, уздечки, чушки для пистолетов и весь конский прибор. Стремена были вызолочены. Во главе кавалергардов» хал муж царевны Прасковьи, Иван Ильич Дмитриев – Мамонов. За кавалергардами ехали два камер – фурьера, шли двенадцать придворных лакеев и четыре арапа и скорохода, и вот показалась запряженная девятью богато убранными попонами голубого бархата с серебряными вензелями лошадьми Тяжелая, парадная карета императрицы с большими зеркальными стеклами. Лошадей вели под уздцы придворные конюхи.

У правой дверцы кареты ехали Василий Лукич и генерал Леонтьев, у левой – Михаил Михайлович Голицын – младший, генерал Шувалов и, по желанию императрицы, Артур Вессендорф, обращавший на себя внимание золоченым шлемом, золотыми латами и всем своим рыцарским нарядом. За каретою снова ехал отряд кавалергардов под командой Никиты Трубецкого, брата фельдмаршала. Шествие замыкалось гренадерской ротой Семеновского полка.

В карете вместе с императрицей сидели ее сестры и принцесса Елизавета. Анна была бледна. Глубокое волнение все больше овладевало ею по мере приближения к Москве.

Кортеж вступил в Земляной город. Стоящие на пути следования войска взяли на караул. Музыка заиграла встречу, медленно склонились победные знамена. Забили литавры и запели серебряные трубы кавалергардов, и вдруг воздух дрогнул от оглушительного салюта из семидесяти одного орудия…

Словно наяву свершался чудесный сон. Еще не замер гул орудий, раздался звон, казалось, почти одновременно, со всех бесчисленных колоколен святой Москвы. Этот красный колокольный звон сливался с торжественными звуками военной музыки и восторженными криками народа.