За чужую свободу

– Конечно, дядя, это развлечет княгиню…

– А и то правда, – тоже оживился князь, – живем, словно затворники. Только эти дневные приемы… Тоска. А потом, – все больше оживляясь, продолжал он, – поедем за границу. В Карлсбад. Отчего нет? Туда собираются великие княгини Екатерина Павловна и Мария Павловна, едет Витгенштейн, Остерман, будут Волконские, Анна Степановна Протасова и еще много, много… Пожалуй, и с тобой там встретимся, – уже совсем весело закончил князь.

Эта мысль прямо привела в восторг Левона.

– О, это очень хорошо, – живо отозвался он…

– Да, – с усмешкой отозвался Никита Арсеньевич, – хорошо, если только нас пустят туда… – Это решение, видимо, успокоило старого князя. – Ну, ладно, – сказал он, вставая. – Значит, сперва пируем, а потом – что Бог даст… Доброй ночи.

Он вышел.

Левон чувствовал, что вокруг него сплетается словно какая‑то сеть. Неведомая сила толкает его к тому, от чего он хотел бежать. День за днем, час за часом, шаг за шагом он приближается к какому‑то роковому моменту, и нет силы разорвать крепко сплетенную паутину судьбы. Разве он не хотел бежать? Случайная встреча с Монтрозом задержала его. Теперь опять задержка. Быть может, ему следовало сказать князю, что не нужно никакого празднества, что нужен его отъезд. Ведь он знал, что мог уехать завтра же вечером, и солгал, что едет в пятницу, чтобы лишний раз увидеть Ирину, чтобы сказать ей (он теперь сознавал это в глубине души) то слово, которое жгло его губы… Бежать? Но разве можно бежать от судьбы? Разве он, если будет жив, не прилетит к ней в Карлсбад? Нет, не уйти от судьбы!

XXV

Давно Петербург не видел такого блестящего съезда. Высшие сановники, представители аристократии и военного мира откликнулись на приглашение старого екатерининского вельможи. Князь Никита пользовался большим престижем как в силу своего древнего имени и богатства, так и всем известной близости ко двору.

Непрерывной вереницей подъезжали экипажи к ярко освещенному дворцу. И казалось, им не будет конца.

Любопытный народ теснился на набережной, любуясь иллюминацией дома, на фронтоне которого горел двуглавый орел и под ним соединенный вензель» А. и Е.».

Князь не ошибся, рассчитывая, что этот блестящий прием оживит Ирину. Он уже давно не видел своей молодой жены в таком оживленно приподнятом настроении, и при каждом взгляде на нее его сердце наполнялось гордостью. Он слышал шепот восторга среди гостей. И действительно, Ирина была сегодня ослепительно хороша, в белом платье, с открытой шеей и руками. На черных локонах горела княжеская корона. На шее белела нитка жемчугов с брильянтовой подвеской. Ирина немного побледнела, отчего ее глаза казались больше. Легкий нервный румянец играл на ее смуглых щеках…

Даже канцлер граф Румянцев, целуя ее руку, с восторгом сказал:

– Вы божественны, княгиня.

Левон не сводил с нее ревнивых глаз. Но она словно избегала его и ни разу не взглянула на него.

Просторные гостиные наполнялись.

Было известно, что только траур по принцу Ольденбургскому помешал приезду высоких гостей…

Ирина была окружена целой толпой молодых красавиц, среди которых была и княгиня Пронская, с которой она встретилась в последний раз на собрании у» пророка». Но Пронская не сделала на это ни намека. И среди этих красавиц царила Ирина, и как будто все безмолвно признавали ее первенство.

Но вот в толпе, ее окружающей, послышался шепот, гости расступились, давая дорогу старому князю, сопровождавшему молодую красавицу.

Левон был поражен ее красотой.

– Кто это? – в изумлении спросил он стоявшего рядом с ним какого‑то старика со звездой на фраке.

Тот удивленно поднял брови.

– Как! Вы не знаете? – воскликнул он. – Да ведь это Марья Антоновна Нарышкина, жена Дмитрия Львовича.

И старый сенатор сделал быстрое движение навстречу новой гостье.

Левон, конечно, слышал об этой женщине удивительной красоты… Так вот какова она, это» невенчанная императрица», мать дочери императора. Одна из красивейших женщин в Европе, соперница королевы Луизы, «прусской Мадонны». Да, она нечеловечески хороша. Он невольно перевел глаза на Ирину.

Казалось, среди присутствовавших тоже возникла подобная мысль…

Кто прекраснее?

Но обе они были так совершенны в своей красоте и так не похожи одна на другую, что их нельзя было сравнивать.

Энергичная страстная красота Ирины и нежная мечтательная красота Нарышкиной. Ее темно – голубые глаза были полны тихого света. К темно – русым локонам роскошных волос так шли голубые бирюзовые васильки с брильянтовыми каплями росы.

С ласковой, почти радостной улыбкой Нарышкина отвечала на приветствия знакомых. Но, однако, всем было хорошо известно, что под этой кроткой ангелоподобной наружностью бывшей княжны Четвертинской скрывалась мятежная и страстная, честолюбивая душа, не женский характер и твердая воля, не отступающая ни перед чем.

– Как рада я, дорогая княгиня, – начала Нарышкина, протягивая обе руки, – что мне удалось сегодня побывать у вас.

– Благодарю вас, Марья Антоновна, – ответила Ирина, – это большое счастье для меня.

Они поцеловались.

При внимательном наблюдении можно было заметить, что в то время, как Ирина просто и радушно приветствовала свою гостью, Нарышкина окинула ее с ног до головы мгновенным ревнивым взором и в ее тоне слышалось некоторое принуждение.

Ее годы проходили, а Ирина так еще молода. Она не могла не видеть, что ее красота не затмит Ирины. До сих пор она встретила только одну соперницу своей красоте… Это было давно, пять лет тому назад, когда» прусская Мадонна» приезжала в Петербург… И» прусская Мадонна» была побеждена… Ее нет уже теперь… этой побежденной, но страшной соперницы… Ее уже нет… Она угасла, она ушла туда, откуда никто не возвращается…

Но эта ослепительная красавица еще так молода и еще долго будет молода… Почем знать?

Но никто не мог прочесть мыслей и ревнивых опасений, промелькнувших в этой глубокой душе.

Нарышкина весело и непринужденно беседовала, осыпая Ирину любезностями.

Но среди присутствовавших нашелся один, который если и не прочел тайных мыслей Нарышкиной, то думал о том же..

Это был молодой аббат Дегранж, хорошо известный в высших кругах столицы, непременный член салонов, вроде княгини Напраксиной, где занимались религиозными вопросами. Красивый и вкрадчивый, с сухим лицом и блестящими черными глазами, он имел большой успех у дам, умея легко успокаивать их совесть в маленьких грехах и открывать им пути к вечному спасению. Он имел непосредственные связи с» двором» короля Людовика XVIII, как именовал себя принц Прованский, уже вступивший, судя по его воззваниям, в восемнадцатый год своего царствования. Он считал себя королем Франции с 1795 года – года смерти несчастного дофина, или, иначе, Людовика XVII.

Дегранж был другом и всех эмигрантов, геройствовавших при русском дворе, горевших жаждой пасть на поле брани за чистоту и славу бурбонских лилий и мирно проживавших в России за счет щедрот русских монархов.

Дегранж уже давно следил своими блестящими глазами за этими двумя красавицами.

– Какая удивительная женщина эта княгиня Бахтеева, – проговорил он, обращаясь к своему соседу, старому эмигранту маркизу д'Арвильи.

– Да, она удивительно красива, – ответил маркиз.

– И, кроме того, какая душа, – тихо произнес аббат. – Страстное религиозное чувство, близкое к мистицизму, энергия и, я уверен, – добавил он, – она честолюбива. Да, несомненно, она честолюбива, – повторил он.

Его взгляд перенесся на Нарышкину.

Маркиз уловил этот взгляд и с легкой иронией сказал:

– Между тем как другая, несмотря на свою идеальную красоту, больше принадлежит земле, чем небу… Ей чужды высшие запросы духа…

Аббат кинул на д'Арвильи быстрый взгляд и ответил:

– Быть может. Насколько я вижу, в русском обществе сильно развито искание истинной веры… Оно не удовлетворено и алчет духовной пищи…

– Подкормите его, дорогой аббат, – насмешливо произнес д'Арвильи, – у вас, наверное, остались значительные запасы. Франция, кажется, уже сыта.

– Родник Божий неистощим, – серьезно ответил аббат, делая вид, что не замечает насмешки. – Мы видим только один путь спасенья. А скажите, маркиз, – резко переменил он разговор, – как здоровье вашего сына? Пишет ли он вам?

По бледному лицу д'Арвильи скользнула тень страдания. Его сын, единственный наследник гордого имени д'Арвильи, уже десять лет как стал под знамена Наполеона. Это был тяжелый удар для старика. «Я пойду по пути славы, указанной Бонапартом, – сказал при расставании сын. – Я – француз и мое место под знаменами Франции, а не в передних ее врагов».

Эти слова до сих пор жгли сердце маркиза. И хотя он не прерывал отношений с сыном, эта рана горела.

Аббат верно рассчитал удар. На одно мгновение погасшие глаза д'Арвильи вспыхнули, но он овладел собою и спокойно ответил:

– Для моего мальчика близится час расплаты за безумное увлечение мишурной славой… Близко время победы правды над ложью.

– Я не сомневаюсь в этом, – сухо ответил аббат, отходя от старого эмигранта и направляясь к группе, окружавшей Нарышкину и княгиню Бахтееву.

XXVI

Старый князь занялся наиболее почетными гостями, такими как канцлер граф Николай Петрович Румянцев, тесть князя сенатор Буйносов, главнокомандующий Петербурга Сергей Кузьмич Вязмитинов, управляющий военным министерством князь Горчаков и другие. Граф Николай Петрович, впрочем, недолго пробыл на вечере. Его вообще стесняла его глухота, и, кроме того, он действительно был завален делами и ежечасно ожидал от Аракчеева какого‑либо экстренного распоряжения. Он вскоре уехал, а для Горчакова, Вязмитинова и Буйносова князь устроил карты.

По случаю траура при дворе официально балов с танцами в придворных кругах не давалось, устраивались просто вечера, но на них молодежь всегда танцевала. Так и теперь, хотя князь и звал не на бал, а на простой вечер, тем не менее дамы приехали одетые, как на бал.

На хорах большой белой залы музыканты уже настраивали свои инструменты, а молодые люди спешили приглашать дам.

Не прошло и получаса, как в зале закружились многочисленные пары.

Левон так отвык от подобного зрелища и так танцы не вязались ни с его настроением, ни с его мыслями, что вид танцующих людей казался ему дик и странен. Его сердце сжималось от неопределенной боли, словно от обиды. Он стоял у колонны, скрестив руки, и мысль его невольно переносилась к ужасным картинам недавнего прошлого, к кровавым полям битв, к пылающей России, к нищете и запустению, виденным им теперь, и потом обращалась к близкому будущему. К этим мрачным мыслям примешивалась и ревнивая тоска… Нарышкина и Ирина соперничали в первенстве. Они не имели почти ни минуты отдыха, переходя из обьятий в объятия.

– А что же ты не танцуешь? – услышал он за собой голос дяди.

Он быстро обернулся.

– Я отвык, дядя, – с улыбкой ответил он.

– Рано, – рассмеялся старый князь. – Если бы это был настоящий бал, я бы сам тряхнул стариной. Но я рад, – продолжал он, – что устроил вечер. Смотри, как оживлена Ирина. Да, – задумчиво закончил он, – какая великая сила – молодость…

Он грустно вздохнул.

В эту минуту его заметила Ирина и, пользуясь минутой свободы, проскользнула к нему. Он ласково улыбнулся ей.

– Что, устала?

– Очень, – ответила она, – я бы хотела отдохнуть незаметно…

– Так Левон проводит тебя в твою гостиную, там, наверное, никто не потревожит тебя. Видишь, как все заняты, – сказал Никита Арсеньевич.

– Но я не хочу лишать князя удовольствия, – холодно сказала княгиня.

– Я не танцую и сам рад бы уйти от шума, – поспешно отозвался Левон.

– Ну, вот и отлично, – произнес старый князь, – а я пойду к старикам.

Левон подал руку княгине.

Действительно, в маленькой гостиной Ирины было пусто. Это не была одна из парадных комнат, открытых для гостей. Но все же гостиная, куда Ирина приглашала дам отдыхать, была убрана по – праздничному и походила на маленький сад.

Княгиня устало опустилась на низенький диванчик. На ее лице не осталось ни признака недавнего оживления. Щеки побледнели, глаза угасли. Она рассеянно играла точеным веером из слоновой кости, украшенным редкими кружевами.

– Я, может быть, лишний, – начал Левон, не садясь. – Но все же я рад случаю видеть вас наедине.

Княгиня молчала.

– Быть может, это наше последнее свидание в жизни, – дрожащим голосом продолжал он. – Я завтра уезжаю. На войне жизнь и смерть – дело случая. Кто знает, вернусь ли я.

Она нервно закрыла тонкий веер и молчала.

На энергичном лице Левона отразилось страдание.

– Вы молчите – пусть так, – продолжал он, – я много страдал в последние дни… после этого… И вы не откажете мне в утешении, которое ничего не стоит для вас и бесконечно дорого для меня…

Его голос прерывался.

– Что я могу сделать для вас? – с усилием произнесла она. – У нищего не просят хлеба.

– О, только слово, одно только слово, – воскликнул Левон, – и вы снимете с души моей тяжелое бремя… мучительных сомнений… Вы дадите мне последнее счастье унести в душе ваш образ чистым и незапятнанным…

Она напряженно смотрела на него.

– Я не понимаю вас, – глухо сказала она, – чего вы хотите от меня и какое мне дело до того, каким вы унесете мой» образ», как выразились вы?..

– О, не говорите, не говорите так, – умоляющим голосом начал Левон, – это мое последнее, мое единственное счастье… После недолгих минут доверия вы изменились, вы опять смотрите на меня, как на врага… Что с вами? И что сделал я? Вы не хотите говорить со мной, вас не узнать… Скажите же мне, Ирина, моя дорогая сестра, как в счастливые минуты вы позволили мне называть вас, – скажите… Я все перенесу… Скажите, вы все тогда сказали? – почти шепотом произнес он, низко наклоняясь к ее лицу. – Вы ничего не утаили?.. Быть может, я должен убить вашего» пророка»? – дрожащим голосом, с искаженным от муки и ярости лицом закончил он.

Несколько мгновений она смотрела на него удивленно расширенными глазами и вдруг, мгновенно вспыхнув, вскочила и выпрямилась во весь рост. Тонкий веер хрустнул в ее руках, и его жалкие обломки упали на мягкий ковер.

Левон невольно отшатнулся.

– И вы смели, и вы могли подумать, – задыхающимся голосом начала она. – О Боже! Вы решились подумать, что я!.. Да разве я, я, – сжимая с силой на груди руки, продолжала она, – разве я могла бы это пережить? Разве я могла бы после этого взглянуть в чужие глаза, на небо, на солнце и живой встретить зарю той ночи? Да говорите же! – она топнула ногой. – Как смели вы!..

Она вдруг стихла, закрыла лицо руками и со стоном и рыданием опустилась на диван…

Левон, ошеломленный, молчал. Но потом, мало – помалу, чувство неизмеримой радости наполнило его душу.

– Ирина, – воскликнул он, бросаясь к ней.

Она быстро встала. Лицо ее было бледно, глаза сухи, губы плотно сжаты.

– Уйдите прочь, – резко сказала она, – это Божье проклятие! Оставьте меня! Уезжайте! Живите или умирайте! Наслаждайтесь жизнью или страдайте! Вы мне чужой!

И, подобрав длинный шлейф своего платья, она твердой походкой направилась к двери, не оборачиваясь.

– Ирина! – крикнул Левон, и в этом крике было столько безнадежности, столько отчаяния, как будто погибающий брат звал на помощь.

Ирина остановилась, обернулась.

Она сама испугалась выражения лица Левона.

– Ирина, – продолжал он, не двигаясь с места, – вы уйдете сейчас, и этот порог будет для меня порогом вечности. Не торопитесь произносить мой приговор.

Его голос стал странно спокоен, и было что‑то страшное в этом спокойствии.

– Но если вы все же уйдете, то выслушайте последнее слово осужденного. Кто может осуждать меня за мои муки, за мои сомнения? – продолжал он, снова одушевляясь. – Разве преступно чувство человека?

Она сделала невольно шаг к Левону.

– Так выслушайте же меня, – страстным шепотом говорил он. – Разве преступление ничего не хотеть для себя и отдать свою жизнь другому? Разве преступление перед лицом смерти сказать любимому человеку: «Я люблю, люблю тебя!«Не искушать, не соблазнять пришел я тебя, а только сказать, что я тебя бесконечно люблю, что ты моя единственная вера, единый Бог, единое счастье! Что ты далека, как солнце, что я не ищу тебя и что одно мое желание, чтобы ты узнала, что было сердце, только тобою полное, только тебе отданное!.. О, Ирина, – страстным стоном вырвалось у него, – разве это преступление? Пусть приговор произнесет Бог, но я люблю, люблю… – И он протянул руки. – Только сказать – и умереть!..

Ирина была уже около него. Она вся дрожала.

– Умереть? Нет, нет, я не хочу этого, Левон! Только сказать, только сказать… – замирающим голосом произнесла она, горячими сухими руками беря руки Левона.

– А, – прошептал Левон, – прости… Я счастлив… – Он тихо привлек ее к себе… – Теперь прощай…

– Прощай…

Чудный вихрь захватил Левона, и он прижался губами к ее губам.

Но это было одно мгновение. Она с силой вырвалась из его объятий.

– О, не надо! Не надо! – почти с ужасом прошептала она. – Мы безумны!

Левон, тяжело дыша, сделал шаг назад.

– Ты права, уйди, – упавшим голосом сказал он.

С невыразимой нежностью княгиня взглянула на него.

– Прощай, прощай навсегда! – тихо сказала она. – Мне осталось только молиться, – и с подавленным рыданием она выбежала из комнаты…

Закрыв лицо руками, Левон в отчаянии опустился на диван.

«Ну, вот, – говорил он себе, – последнее слово сказано. А дальше?»

Он долго сидел, словно застыв и душой и телом…

Когда он вышел, танцы уже кончились и гости собирались к ужину.

Он взглянул на Ирину. Ее лицо прямо сияло. Она казалась счастливой и радостной.

Ужин прошел для Левона, как сон. Он много пил, отвечал на какие‑то здравицы. Пили за его здоровье, за здоровье его товарищей, уезжавших с ним вместе в армию, за армию и победы… Музыка на хорах играла… Веселые голоса сливались в общий гул.

Уже всходило солнце, когда из гостеприимного бахтеевского дворца уехали последние гости…

– Видишь, как все хорошо вышло, – весело сказал старый князь.

– Очень хорошо, дядя, – ответил, смотря в сторону, Левон, – а теперь мы попрощаемся.

– Как? Когда же ты едешь? – спросил Никита Арсеньевич.

– Через час или два, – ответил Левон. – Мы так сговорились с Новиковым.

– А как же Ирина? – спросил князь. – Она будет обижена, что ты не простился с ней.

– Мы простились сегодня, – ответил Левон, – княгиня знает, что я еду рано утром.

– А – а, – произнес князь.

– Прощайте, дядя, – сказал Левон.

– Прощай, мой мальчик, – растроганным голосом промолвил князь, – храни тебя Бог. Но не прощай, а до свидания. Быть может, увидимся летом за границей. Пиши, если что надо, в деньгах не стесняйся.

Князь крепко обнял Левона и расцеловал. Он даже не хотел ложиться спать, желая проводить племянника, но Левон настоял, чтобы князь пошел отдыхать.

– Мне будет легче, дядя, уехать одному. Долгие проводы – лишние слезы. Благодарю вас за все.

– Ну, как знаешь, – ответил князь. Он еще раз обнял племянника и ушел.

Левону действительно было легче не видеть князя… Вчера Новиков сказал ему, что готов ехать в любой час и только ждет его.

– Ну, вот я и разбужу беднягу, – невольно усмехаясь, подумал Левон.

Он заготовил рапорт в военное министерство, приказав отвезти его сегодня, велел собрать свой походный багаж и через час уже выехал из этого дома, где так много пережил за немного дней.

Было чудесное весеннее утро, когда Левон и Новиков выехали за заставу. Новиков зевал и хмурился. Бахтеев, наоборот, был нервно оживлен и без умолку говорил.

Недалеко отъехав от заставы, они увидели впереди роскошную карету с княжескими гербами.

– Кто бы это мог быть? – произнес Новиков.

– Посмотрим, ну‑ка обгони, – крикнул Левон кучеру.

До первой станции они ехали на княжеской тройке.

Их коляска быстро обогнала карету, и друзья успели разглядеть в окне бледное лицо» пророка» и княгиню Напраксину в темной шали.

– Кто кого похищает? – засмеялся Новиков.

Но Бахтеев нахмурился. Эта встреча показалась ему дурным предзнаменованием и пробудила в его душе много тяжелых воспоминаний…

«Скорей, скорей вперед! – с тоскою думал он, – туда, в неведомую даль, к неведомой судьбе».

– Гони вовсю! – громко крикнул он.

Ямщик привстал, гикнул, чистокровные кони рванулись, сильнее зазвенели колокольцы, и тройка понеслась, взметая за собой клубы пыли…

Часть вторая

I

Только что загоралась весенняя розовая заря над маленьким силезским городком Бунцлау, утопавшим в садах, едва покрытых молодой листвой.

В глубине просторного сада на крыльце небольшого двухэтажного дома показалась совсем юная девушка. Ей могло быть лет шестнадцать – семнадцать. Великолепные золотистые волосы ее, заплетенные в две тяжелые косы, падали ниже пояса. Темные голубые глаза, окаймленные черными ресницами и бровями, смотрели открыто и весело. Но в очертании ее полудетского рта и твердого подбородка виднелись энергия и решимость.

Огромная лохматая собака неопределенной породы с радостным лаем бросилась к молодой девушке.

– Тсс! тише, Рыцарь! – лаская собаку, произнесла девушка. – Тише, так ты разбудишь наших гостей.

Собака словно поняла слова своей хозяйки и замолчала, ласково виляя хвостом.

Девушка легко сбежала с крыльца, пробежала по саду к забору и, подпрыгнув, ловко ухватилась за его верхушку, подтянулась на руках и, поставив ноги на поперечный брус, нагнулась на улицу.

На улице было тихо и пустынно. Утренний ветерок слегка колебал русские и прусские флаги, украшавшие фасады домов и заборы.

В эти дни на маленький, никому раньше не ведомый городок было обращено внимание всей Европы. 6 апреля во главе главной армии в Бунцлау прибыли из Калиша русский император, фельдмаршал князь Кутузов со своим штабом и прусский король. Александр, встреченный, как и везде на своем пути, с восторгом и триумфом, остановился здесь на несколько дней, чтобы дать некоторый отдых главной армий, насчитывавшей, впрочем, в своих рядах, несмотря на громкое название» главной», немногим больше восемнадцати тысяч, и подождать известий от других отрядов, действия которых были согласованы с действиями главной армии, направлявшейся на столицу Саксонии Дрезден. Прусский корпус Блюхера передовыми отрядами уже занимал памятную Пруссии Иену, Геру и Плацен, сторожа дорогу в Гоф. Русский отряд Винцингероде находился в Лейпциге, действуя на сообщения вице – короля Евгения, и граф Витгенштейн раскинулся по берегу Салы. Между тем было получено известие, что французские войска сосредоточиваются между Вюрцбургом и Эрфуртом, угрожая союзному левому флангу со стороны Гофа.

Все это волновало государя, нетерпеливо рвавшегося вперед, и еще более старого, осторожного фельдмаршала. К этому присоединилась еще болезнь фельдмаршала. Он слабел не по дням, а по часам, уже не мог сесть на лошадь и с трудом сидел в коляске при въезде в город, едва отвечая на восторженные крики:

– Да здравствует» дедушка»!

– Да здравствует Кутузов!

Молодая девушка смотрела на пустынную улицу. Город просыпался. Издали прозвучала труба. Послышался со стороны лагеря рокот барабанов, ржание коней.

Молодая девушка была дочерью старого скрипача, учителя музыки Готлиба Гардера – Герта. Старый Готлиб вынужден был год тому назад покинуть Берлин, где у него были хорошие заработки, и поселиться в Силезии, так как навлек на себя подозрение французской полиции в принадлежности к тайному обществу Тугенбунд. Поселившись в Бунцлау, он кое‑как перебивался, частью грошовыми уроками, частью работами Герты – вышивками и шитьем. Скромный заработок давал им средства к существованию. Они арендовали на окраине города небольшой домик, верхний этаж которого обыкновенно сдавали.

В настоящее время жильцами старого Готлиба были трое русских офицеров, принятые как стариком, так и его дочерью с истинным восторгом.

Молодая девушка, стоя на заборе, тихонько напевала:

Durchmarshiren,Einquartiren,Alimenteren,Requisiren,Einscribiren,Frauentfiiren,Hausverliren,Nichtresoniren,Und doch illuminiren,Das ist zum krepiren[2].

В переводе современника, автора известных записок, сопровождавшего в походе императора Александра I статс – секретаря и адмирала А. С. Шишкова:

Мимо проходят,Дай им постой,Накорми да напой;Тут тебя схватят,В солдаты возьмут,Жену уведут,Весь твой скарб и домОпрокинут вверх дном,Согнут тебя в дугу,Все, все им в горло суй,Молчи, – ни гу – гу,И еще иллюминуй;Ну, право, лучше смерть,Чем это терпеть.}

Последние слова песни девушка пропела с особенным чувством, и в ее голосе послышались слезы.

– Браво, браво, фрейлейн Герта! – раздался за ней веселый голос. – Я и не знал, что вы так прелестно поете.