Полная версия
За чужую свободу
Они вступили на маленькое крыльцо. Напраксина тихо ударила три раза в дверь, после каждого удара негромко, но внятно повторяя:
– Отворите, сестры пришли.
Ирину сперва поразило, как могли слышать за дверью этот негромкий голос, но ее недоумение рассеялось, когда она заметила, что Напраксина говорила в небольшое отверстие, проделанное в двери.
Дверь тотчас открылась, и чей‑то голос в темноте произнес:
– Мир вам, возлюбленные сестры.
Крепче сжав руку Ирины, Напраксина двинулась вперед. Видимо, дорога была ей хорошо знакома. Пройдя шагов десять, она открыла дверь направо. Яркий свет ударил в глаза. В комнате никого не было. Княгиня Ирина невольно заметила, что в комнате не было образа. Единственное окно было завешено темной, тяжелой материей. На широких лавках лежали шубы и пальто, мужские и женские.
Напраксина быстро окинула их взглядом и произнесла:
– Сегодня небольшое собрание.
Волнение Ирины было так сильно, что она не могла расстегнуть ворот своей шубки.
Напраксина заметила это и помогла ей.
– Не волнуйтесь, дорогая, – сказала она, – как вы побледнели…
Действительно, лицо Ирины было бледно и тем прекраснее. Ярче горели огромные глаза, резче рисовались гордые дуги черных бровей и краснели полные губы надменного рта.
Напраксина аккуратно в сторонке сложила одежду.
В эту минуту открылась дверь, и на пороге комнаты появилась совсем молоденькая девушка.
Княгиня Ирина с удивлением и искренним восхищением взглянула на пришедшую. Трудно было представить более нежное лицо, более грациозную, еще полудетскую фигуру. Не меньше поражал и костюм ее. Густые белокурые волосы падали на плечи, едва перехваченные широкой голубой лентой. На бледном, чуть розовом лице сияли большие темно – голубые глаза. Длинный белоснежный хитон был слабо подпоясан тоже голубой лентой, и из‑под него виднелись белые босые ножки. В руках у девушки была пальмовая ветвь. Она вся в своем белоснежном хитоне, с обливавшей ее детские плечи волной светлых волос, с этой пальмовой ветвью в руках была похожа на ангела.
Остановившись на мгновенье на пороге, она наклонила голову и мелодичным голосом произнесла:
– Христос с вами, дорогие сестры.
– Христос с тобою, – ответила, наклонив голову, Напраксина, видимо, уже знакомая с этим чудесным видением.
– Наши братья и сестры, – тихо продолжало это прелестное видение, – ждут вас в Сионской горнице.
Она низко склонила голову и неслышной поступью вышла из комнаты.
Ирина смотрела ей вслед как завороженная.
– Боже, – сказала она наконец, – кто эта очаровательная девушка?
– Мария из Магдалы, – серьезно ответила Напраксина. – Это одна из жен мироносиц.
– Как, что вы сказали? – спросила ошеломленная Ирина.
– Потом, потом, – нетерпеливо перебила ее Напраксина. – Вы слышали – нас ждут.
С этой минуты какое‑то странное состояние, знакомое людям, неожиданно очутившимся в чуждой и непонятной обстановке, овладело Ириной. Реальный мир отодвинулся куда‑то далеко, и ей стал сниться наяву сон….
XV
Белая, вся белая комната, ярко освещенная многочисленными пальмовыми свечами. Белые стены, пол, покрытый белыми половиками. Жуткое впечатление производила висевшая на стене большая картина – распятая фигура черного монаха… Капли крови застыли на его распростертых дланях и худых желтых обнаженных ногах, прободенных гвоздями. Черная рельефная картина без рамы на белом фоне стены казалась настоящим человеком. На другой стене висела картина, изображавшая Христа у Каиафы… Христос стоял в белой одежде, и Ирине показалось, что лицо его похоже на лицо отца Никифора. Над головой Христа виднелись лики ангелов, словно в тумане, за его спиной стояла скорбная Богоматерь… В глубине комнаты было возвышение и на нем аналой, на аналое – Библия.
Вдоль стен просторной горницы, на широких скамьях, покрытых белым сукном, сидели мужчины и женщины, безмолвные, неподвижные, как статуи, все с босыми ногами и в длинных белых хитонах. Взволнованная Ирина скользнула взором по этим сосредоточенным лицам и ничего не видела. При ее смятенном настроении она, кажется, не узнала бы и родного отца. Среди этих безмолвных белых фигур темным пятном выделялось ее платье. Она не заметила, когда и где Напраксина успела надеть на себя такой же белый хитон, как у остальных…
Глубокое молчание царило в комнате. Слышался иногда лишь треск нагоревших светилен.
И было все так мирно, так тихо, так подернуто неведомой тайной, что душа Ирины как будто оторвалась на миг от действительной жизни и замерла в ожидании страшных и блаженных откровений.
Текли минуты, и вот словно издалека, издалека (так, по крайней мере, казалось Ирине) послышалось тихое пение. Все встали.
Звуки росли, приближались, уже слышались отдельные фразы.
«Поклонитеся пустыне, – доносится трогательный напев. – Поклонитеся Христу».
Двери широко распахнулись. Ирина замерла, загоревшимися глазами глядя на представившееся ей видение…
Отец Никифор, в таком же белоснежном хитоне, с бледным, восторженным лицом, босой, шел, окруженный, словно ангелами, молодыми девушками или женщинами, с горящими свечами в руках, поющими нежными чистыми голосами. Среди этих женщин была и та, которую Напраксина назвала Марией из Магдалы. Эти чистые, словно и в самом деле ангельские голоса, эти невинные прекрасные лица, белоснежные хитоны, свечи и пальмовые ветви – все переносило в иной мир новых ощущений, благоговения и молитв.
Как хотелось Ирине присоединить и свой голос к этим чистым голосам! Чувство восторженного умиления охватило ее.
«О да, права была Напраксина, если где можно найти забвение, так это здесь».
Пение смолкло.
«Старец» Никифор, словно никого не видя, устремив перед собою горящие глаза, вошел на возвышение; живописной группой расположились за ним его ангелоподобные последовательницы.
Наступила мгновенная тишина.
Ирина бросила вокруг себя взгляд, и лицо ее вспыхнуло. На одно мгновение ей стало стыдно, словно подслушали ее тайну, когда среди присутствующих она увидела знакомые лица. Она узнала сосредоточенное лицо Батариновой, легкомысленную красавицу Пронскую, теперь серьезную, неулыбающуюся, восторженно глядевшую на странного человека в белом хитоне, стоявшего на возвышении; к своему великому изумлению, узнала она и конногвардейца Батурина, известного всему Петрограду гуляку и повесу, и Мишу Донцова, юного корнета, одного из ее обожателей, и Барышникову, красавицу – фрейлину, любимицу обоих дворов, и старую фрейлину, святошу Басаргину… Она узнала их, но они или не узнали ее, что было почти невероятно, или делали вид, что не узнают. Вообще она заметила, что все присутствовавшие ничем не обнаруживали своего знакомства друг с другом и держались как чужие…
Проповедник положил руку на Библию и обвел всех строгим взглядом.
– Горе вам, телицы Васанские, – начал он глубоким, проникновенным голосом. – Грядет час, и отнимет Господь у вас пояса блистающие, и амулеты звенящие, и золотые цепочки на запястьях ваших… Горе тебе, Иерусалиме! Путие твоя рыдают, отъяся от тебе вся лепота твоя… Видех бо языки, вшедшие во святыню твою, им же не подобало входити в церковь вою. Матерем рекоша: где пшеница и вино… Кто спасет тя, Иерусалиме… Слушайте, слушайте слово мое, телицы Васанские. Речет Господь устами моими. Так говорит Бог, – продолжал отец Никифор. – Было великое Божие наказание. Будет еще горшее, дондеже не опомнитесь. Умрите! Умрите! – с силой закричал он. – И воскресните вновь. Умрите вашей душой, полной соблазна и грязи, и восстановите храм Духа Божия. Умрите в похоти своей, отойди жена от мужа и муж от жены и сочетавайтесь со Христом. Жив Христос во плоти. Жив Дух Божий. Был распят един и умре плоть его, но дух Божий вселися в Нового Христа, и не умрет Христос во плоти вовеки…
И хор тихо запел:
Поклонитеся пустыне,Поклонитеся Христу…Бог тогда Христа рождает,Когда Христос умирает…Отец Никифор поднял высоко над головой руки и сошел с возвышения…
Его окружил хор.
Бог тогда Христа рождает,Когда Христос умирает, —напевал пророк, слегка раскачиваясь в такт песни.
Бог тогда Христа рождает,Когда Христос умирает… —вторил ему хор.
Девушки взялись за руки и мерно покачивались. Постепенно темп напева ускорялся и ускорялся, девушки уже кружились. Голоса присутствовавших подхватили напев.
Ирина чувствовала, что ее голова кружится.
Бог тогда Христа рождает,Когда Христос умирает… —звенело в ее ушах.
Кружение девушек приняло бешеный темп…
С истерическими криками многие женщины бросались в этот дикий хоровод. Напев утратил всякую гармонию… Слышались дикие выкрики:
– О мой царь! О мой Бог! О Дух Святой!
Необъяснимое чувство овладело Ириной. Она не могла с ним бороться… Ее вдруг охватило дикое желание петь, кричать, прыгать… Она сорвалась с места, вмешалась в хоровод и закружилась в каком‑то опьянении… Она тоже что‑то выкрикивала, что‑то пела и кружилась, кружилась до тех пор, пока не почувствовала непобедимую истому и желание сейчас уйти, лечь и забыться в каких‑то нестройных, но чудных грезах…
Когда исступление овладело всеми, лицо хозяина дома сразу утратило свое вдохновенное выражение. Он вышел из круга. На него уже никто в эту минуту не обращал внимания. Это была такая знакомая ему картина общего безумия.
Он стал в стороне и хищным взглядом следил за кружащимися женщинами. Так ястреб выбирает себе из стаи птиц жертву. И все чаще, всего упорнее его загоравшийся взгляд останавливался на прекрасном лице Ирины.
Он заметил, как вдруг она побледнела и пошатнулась…
В одно мгновение он был уже около нее и принял ее в свои объятия. На это никто не обратил внимания. Все привыкли к тому, что пророк кого‑нибудь всегда уводил из круга, и многие завидовали такой счастливице.
Почти неся полубесчувственную Ирину, он прошел через комнату, прошел другую и вошел в маленькую, едва озаренную лампадой комнату, убранную коврами, с большим диваном по середине, всю пропитанную крепким запахом ладана и кипариса, от которого кружилась голова.
Тихо, осторожно посадил он Ирину на диван. В полусознании она откинулась головой на вышитые подушки. Отец Никифор подошел к двери, запер ее на задвижку и вернулся к дивану.
Ирина открыла глаза и тотчас закрыла их.
Ему было хорошо знакомо это расслабленное истомное состояние…
Он низко наклонился над молодой княгиней.
XVI
Трудно передаваемое ощущение охватило Ирину после странного экстаза, овладевшего ею так внезапно, как внезапно поражает человека при эпидемии какая‑нибудь страшная болезнь. Ее мгновенно захватил вихрь общего безумия.
И теперь ее измученное тело покоилось в блаженной истоме. Ей казалось, что она тихо колышется на волнах, и эти волны о чем‑то журчат, сливая свое убаюкивающее журчание с далеким клиром ангелоподобных голосов. Бежит река, по берегам цветут невиданные цветы… Не река ли это времени, тихо – несущая ее в океан вечности?.. Полусонная душа сладко грезит, и странно, что этой полусонной душе все ясно, все просто… Нет ни мук, ни сомнений… Очищенная и просветленная любовь овладела ею… О чем мучиться?.. Люби, пока можешь любить, грезь чудными видениями, крепче прижми к молодой груди любимую голову и дыши тихо, тихо, чтобы не потревожить влюбленного сна… Чье‑то лицо низко склоняется, чьи‑то глаза горят… Это Левон! Левон! Раскидываются руки для объятий…
Жадные губы до боли приникли к ее полураскрытым губам, и очарование исчезло…
Пропали чарующие видения, умолк хор божественных голосов, сердце испуганно забилось, и вдруг проснулось сознание.
С легким криком Ирина широко открыла глаза и прямо над собой увидела бледное, искаженное лицо Никифора.
Она сделала движение подняться, но тяжелая рука легла на ее плечо, и дрожащий, прерывающийся голос зашептал:
– Голубица моя чистая, не противься… Сосуд Бога живого. Путь указан тебе свыше. Чрез тебя придет спасенье праведных и снидет на тебя благодать… И оживет Христос во плоти…
Лились безумные кощунственные слова, и все ниже склонялось исступленное лицо, лицо безумца, искаженное страстью, и тяжелая рука крепче сжимала нежное плечо.
Мгновенный ужас сменился энергией отчаяния. Изо всей силы обеими руками толкнула Ирина в грудь пророка. Он отшатнулся. Она воспользовалась этим мгновением и вскочила с дивана, вся дрожа от страха и гнева.
– Прочь, – крикнула она, – подлец, святотатец!
Полубезумный взгляд ее скользнул по слабо озаренной комнаты. Она была одна с этим теперь страшным человеком: Он стоял между нею и толстой, запертой на тяжелую задвижку дверью… Никто не услышит здесь криков… Неясно доносились даже дикие выкрики из Сионской горницы…
На мгновение ошеломленный, отец Никифор пришел в себя…
– А – а, – угрожающе прошептал он, – от меня так не уходят.
И он сделал шаг к ней.
– Не подходи, – снова крикнула Ирина, протягивая руки, – я задушу тебя…
– Кричи – тебя не услышат…
В полумраке комнаты страшным пятном белело лицо Никифора, и на этом лице фосфорическим светом горели расширившиеся глаза…
В последний раз Ирина бросила безнадежный взгляд на угол, где горела лампада, словно ожидая поддержки и помощи, как она привыкла с детства в минуты огорчений обращать свои глаза всегда в тот угол, где перед иконой теплилась лампада. Но в этом доме икон не было…
«Боже, спаси!» – пронеслось в ее душе…
И вдруг что‑то блеснуло ей в глаза… И она увидела на маленьком столике под лампадой поднос с бутылкой вина, плоды и рядом с ними небольшой ножик.
Одним прыжком она очутилась у стола и схватила тупой, но с острым концом фруктовый нож.
– Не подходи, – снова повторила она с поднятой рукой.
Но Никифор уже ничего не видел. Он бросился к ней и сжал ее железными руками.
– Оставь, – задыхаясь, твердила она, – оставь…
И, почти теряя сознание, она с размаху опустила нож на плечо Никифора, около шеи.
Его руки разжались… Он выпрямился, потом пошатнулся и с хриплым криком: «Сюда! Убили!..» – упал на пол.
Ирина стояла как окаменевшая. Она видела, как на белом хитоне Никифора у правого плеча появилось темное пятно, как оно расползалось звездой… Ее тошнило… голова ее кружилась. Но мысль быстро, лихорадочно работала… Позвать на помощь… Но кого? Этих обезумевших людей?.. Нет, нет! Бежать, бежать скорей из этого проклятого дома, от этого трупа, от этих криков и воя!..
Никифор лежал неподвижно… только легкое хрипенье показывало, что он еще жив.
Необычайная энергия, пробуждающаяся в минуты особого потрясения у самых слабых людей, овладела Ириной.
Твердой рукой она открыла задвижку, распахнула тяжелую дверь и вышла в коридор. Дикие выкрики неслись к ней, и снова ужас овладел ею. Она побежала. Словно тайный инстинкт указывал ей верный путь. Она вбежала в комнату, где лежали шубы. Не помня себя, она накинула свою шубку, нашла шапочку, раскрыла дверь и побежала, среди сугробов снега, по узкой тропинке к калитке.
Только выбежав на пустынную просеку, княгиня овладела собою. Куда идти? Она не знала. Она оглянулась по сторонам. Вдали у забора виднелись экипажи. Внезапная мысль овладела ею.
– Не надо показывать, что я бежала, – решила княгиня.
Она остановилась, перевела дух, надела как следует шубку и, собравшись с силами, уверенно направилась к экипажам.
Подойдя, она громко крикнула:
– Карета княгини Напраксиной.
Из ряда экипажей тотчас выехала карета.
– Ты отвезешь меня домой, на Набережную, и вернешься за княгиней, – так приказала она.
Кучер, узнавший ее, ответил:
– Пожалуйте, ваше сиятельство.
Только в карете Ирина почувствовала необыкновенную слабость. Силы ее покинули. Она в ужасе забилась в угол кареты. «Убийца! Убийца!» – словно кричал ей в уши чей‑то голос, звучавший как тяжелый колокол.
Убийца! Вечно проклятая! Никто не смоет этой темной кровавой звезды на белом хитоне. Она застонала и закрыла глаза. Мысли вихрем кружились в ее голове. Левон, старый князь… позор… суд… Все кончено. Не лучше ли умереть! О, с какой радостью она умерла бы сейчас. Но разве она так виновата. Разве она могла поступить иначе… Еще сейчас при мысли о его поцелуе ненависть наполняла ее душу, и она с отвращением вытирала и терла почти до крови свои губы, и ей казалось, что никогда, никогда не сотрет она грязных следов проклятого поцелуя… А что там? Как найдут его труп? Как завтра весь Петербург узнает, кто убийца?..
Кучер торопился, и лошади неслись…
Вот и темный маленький дворец…
Спрятаться, убежать.
Карета остановилась. Княгиня выскочила из кареты. Не считая дала кучеру горсть каких‑то монет и, гонимая ужасом, бросилась в подъезд.
XVII
Когда Лев Кириллович вернулся домой, оживленный и возбужденный своими разговорами с шевалье и Новиковым, первым вопросом его было: дома ли княгиня?
К его удивлению, ему ответили, что ее сиятельство уехали. Это поразило его. Он так привык, что последние дни княгиня безвыходно сидела дома. А теперь тем более, ввиду его близкого отъезда, он думал, что княгиня будет избегать выездов. Он уже забыл о своем решении избегать встреч с княгиней до отъезда и с эгоизмом влюбленного негодовал на нее.
«Ну, что ж, – с раздражением думал он, – конечно, что я ей? Разве мы не чужие люди? Бог с ней!»
Но, несмотря на такие мысли, он не мог успокоиться. Куда она могла поехать?
– А старый князь дома? – спросил он лакея.
– Никак нет, – ответил лакей, – их сиятельство отбыли во дворец.
– Во дворец? – с удивлением спросил Левон. – В какой?
– К ее величеству вдовствующей императрице, – ответил лакей. – Сейчас же после завтрака пришла эштафет.
– С княгиней? – быстро спросил Левон, и у него отлегло от сердца.
– Никак нет, – ответил лакей, – их сиятельству занездоровилось. Потом был их батюшка. Они вместе и отбыли.
Левон нахмурился. Ему вообще не нравился Буйносов, Друг Голицына, ханжа и лицемер, как представлял он его себе.
– Ну, ладно, – сказал он, – вели подать мне ужин.
Ему не хотелось есть, но хотелось как‑нибудь убить время.
Он сидел за столом, ничего не ел, но усиленно пил стаканчик за стаканчиком старое рейнское вино.
Оживление его погасло. Ревнивая тоска овладевала им. «Благо, общее благо, все это очень хорошо, – думал он, – но что же остается лично человеку? Любить всех – значит не любить никого… Ах! От Наполеона до последнего раба в его вотчине всякий жаждет личного счастья. Маленького, уютного уголка, где отдыхало бы сердце. Ни слава, ни власть не могут заполнить этой пустоты. На вершине величайшего могущества человек будет одинок и несчастлив, если его сердце, только уголок его сердца не будет заполнен. Без личного счастья ничто не нужно… Ничто…«Такие мысли овладевали молодым князем по мере того, как он все больше и больше пил старый рейнвейн… И опять та же мысль захватила его. «Если нет личного счастья, надо умереть».
– Ну что же, умрем! – почти громко произнес он, выпивая новый стакан вина.
– А вот и я! – раздался звучный голос. На пороге стоял старый князь.
– Ба! Да ты один, – продолжал он весело. – Я слышал твой голос. Это, значит, ты говорил монолог…
Никита Арсеньевич весело рассмеялся. Он был при полном параде. Под темным фраком голубела лента, на груди в брильянтовых огнях горела звезда.
– Да, я один, – ответил Левон, вставая навстречу дяде, – я расфилософствовался.
– Вижу, вижу, – с улыбкой промолвил князь, подмигивая на пустую бутылку. – Ну, я так голоден и с удовольствием поем. Надо тебе сказать, – продолжал он, – что умеренность и экономия наша добродетель. Мы сохранили традиции императора Павла… Ох, голодно было на его ужинах. Вот Григорий Александрович, тот умел покушать и умел угостить. Уж ежели ужин у светлейшего – так ужин. А где же Irene? Я думал, ты говоришь с ней.
– Я не знаю, где княгиня, – ответил Левон.
– А – а, наверное, у своей приятельницы, этой ханжи Напраксиной, – сказал Никита Арсеньевич. – Терпеть не могу ее… Собирает какую‑то сволочь у себя, на которую я пожалел бы кнутов на моей конюшне.
– Что слышно нового? – спросил Левон, желая переменить разговор.
– Что нового? – отозвался старый князь. – Разве только то, что мы уже в Париже, а Бонапарт повешен… Таково, по крайней мере, их желание. Ах да, вот новость так новость. Предполагается сватовство великой княгини Екатерины Павловны с прусским королем. Она в самом деле создана царствовать… Но, какая игра судьбы! Тверь, сватовство Наполеона, принц Ольденбургский и король прусский. Тут есть над чем задуматься философу. Отдаст ли только государь эту Эгерию?
Левон рассеянно слушал слова дяди. Что ему за дело до всех этих комбинаций!..
– Ну, что ж, подал ты Горчакову рапорт? – переменил разговор старик.
Левон слегка покраснел.
– Нет, дядя, – ответил он, – я говорил сегодня с Новиковым, и мы на несколько дней отложили свой отъезд. Вы знаете, рапорт связывает.
Старик кивнул головой.
– Чем дольше останешься здесь, тем лучше; я все время твержу тебе об этом, – сказал он. – Но что это? – прервал он себя. – Ты слышишь? Кто‑то словно бежит.
Он не успел кончить, как в столовую вбежала княгиня.
– Княгиня!
– Irene!
Мужчины вскочили с мест.
– Ты! Что случилось? – с тревогой воскликнул князь, бросаясь к жене.
Левон остался стоять словно прикованный к месту.
Ирина была страшно бледна, маленькая меховая шапочка едва держалась на голове, черные растрепавшиеся волосы еще сильнее оттеняли ее бледность, ее взор дико блуждал по сторонам, шубка была расстегнута…
– Irene, ради Бога, что с тобой? – князь нежно обнял жену.
– Оставь, оставь меня! – исступленно закричала Ирина, с силой вырываясь из его объятий. – Я убийца! Убийца! Убийца!
Она судорожно разрыдалась и пошатнулась. Князь поддержал ее. Она вся билась в его объятиях.
Левон вышел из оцепенения и подбежал к княгине.
Они усадили ее в высокое кресло. Князь бережно снял с нее шубку.
В дверях показались встревоженные и любопытные лица лакеев. Но старый князь, нахмурясь, взглянул на них, и они мгновенно скрылись.
Левон подал княгине вина. Ее зубы стучали о края бокала, но она все же сделала несколько глотков.
Старый князь стоял перед ней на коленях и с бесконечной нежностью смотрел в ее лицо. Она взглянула на него уже просветленным взглядом и, тихо заплакав, упала головой к нему на плечо.
Все молчали; слышались только детски – жалобные всхлипывания Ирины.
– О, как я страдаю! – тихо прошептала она.
– Irene, – глубоким голосом сказал князь, – ты знаешь, что ты мне бесконечно дорога, что бы ни случилось. Если можешь, скажи сейчас. Если хочешь – скажи позже. Моя вера в тебя безгранична так же, как и моя любовь.
Он замолчал и хотел поцеловать ее руку.
– Нет, нет, – торопливо сказала Ирина, – эта рука, – и она снова заплакала. – Да, – начала она, – я не хочу молчать ни одного мгновения…
Она порывисто встала с места. Встал и старый князь. Левон сделал движение уйти.
– Останьтесь, – остановила его княгиня.
Левон бросил вопрошающий взгляд на старого князя.
– Останься, Левон, – быстро произнес князь. – Мы – одна семья.
– Да, – тяжело переводя дух, начала Ирина, – я – твоя жена, княгиня Бахтеева, с сегодняшней ночи – убийца. О, лучше бы мне не родиться! – в страстном отчаянии воскликнула она. Она помолчала и сделала несколько глотков вина. – Я убила, – продолжала она, – и не раскаиваюсь в этом. Я защищала свою честь.
Левон побледнел и взглянул на князя. Лицо князя приняло такое страшное выражение, что Левону невольно вспомнились рассказы о том, что сам светлейший князь Тавриды робел иногда перед своим другом и называл его бешеным.
– Я убила» их» пророка – Никифора, – произнесла Ирина.
И со странным, почти неестественным спокойствием, как автомат, беззвучным, глухим голосом она рассказала все, происшедшее в этот день. И свой внезапный порыв, когда она вмешалась в круг обезумевших мужчин и женщин, и свой обморок, похожий на сон, и свое пробуждение, и трагическую развязку своего приключения…
С бледным, словно каменным, лицом слушал ее признания старый князь.
– Ты была права, – тихо, с важностью сказал он, – но я боюсь одного: ты, может быть, не убила его?
На лице Ирины появилась слабая улыбка.
– Я так была бы счастлива… Я не могу… как ты добр, – слабея, прошептала она, обнимая старого князя.
– Успокойся же, моя деточка, – нежно начал он.
Но он почувствовал, что тело Ирины отяжелело и она падает из его объятий. Он крепче обнял ее.
Ирина лишилась чувств.
XVIII
Княгиня Напраксина была одна, когда ей доложили о князе Никите. После вчерашнего собрания она чувствовала себя не совсем здоровой. Кроме того, уезжая с собрания почти на рассвете, она, как и другие участники» святого бдения», узнала, что» пророк» захворал. Ангелоподобная» Мария из Магдалы» сообщила, что» пророк» в экстазе молитвы истязал себя» до крови». Что, не довольствуясь ременной семихвосткой, которой он нередко истязал себя, он нанес себе во имя Страстей Господних несколько ран ножом и окровянил себя. Она сообщила также, что эти раны промыты, перевязаны и что» пророк» очень ослаб и теперь задремал… От своего кучера Напраксина узнала, что он отвез княгиню домой, но не придала этому никакого значения, думая, что молодая женщина не вынесла сильных впечатлений и, не желая отвлекать ее от благочестивых упражнений, уехала одна домой. Ее больше занимало здоровье отца Никифора, и, едва проснувшись, она отправила с тем же кучером свою доверенную горничную справиться о здоровье святого человека. Горничная повезла с собой великолепный букет из оранжерей княгини. Горничная вернулась с успокоительными известиями. «Пророк» благодарил за цветы и внимание. У него был доктор, осмотрел его раны – они оказались неопасными, и только приказал полный покой. Это опечалило княгиню. Когда же снова будет собрание? У него не может быть. У Батариновой какое же может быть собрание без» самого»? Сколько времени она не увидит его?«Я поеду к нему, – решила княгиня. – Завтра же».
