За чужую свободу

– У них один недостаток, ваше величество, – ответил Ней, – их молодость.

– Ну, от него они избавляются с каждым днем, – заметил император. – Однако что это такое?

Сзади раздался оглушительный гром орудий.

– Ведь это ваш корпус.

С этими словами император быстро обернулся, но Ней, повернув лошадь, уже несся во весь опор по свободному узкому краю дороги. Отбившиеся от рядов солдаты торопливо отскакивали в сторону, завидя его бешеную скачку.

Наполеон медленно повернул лошадь и поднял руку. Войска остановились. Несколько мгновений император прислушивался, следя за направлением дыма от выстрелов в подзорную трубу, и наконец нетерпеливо махнул рукой своим ординарцам и адъютантам, мгновенно очутившимся близ него. Резким отрывистым голосом он отдал им приказания:

– Вернуть вице – короля и Макдональда на выстрелы! Маршану спешить к Страдзиделю! Бертрану двинуться во фланг союзникам.

Было что‑то необыкновенное, почти сверхчеловеческое в гениальной быстроте его соображений.

Через несколько минут ординарцы уже скакали по разным направлениям, а он, по – прежнему бесстрастный, повернул свою кавалерию и во главе ее поскакал на выстрелы.

По всей линии кипел бой. Союзники стремительно атаковали Гросс – Гершен под прикрытием тридцати шести орудий, громивших селение и французский бивак с расстояния восьмисот шагов.

Кавалерия бросилась в обход Гросс – Гершена на Клейн – Гершен, а пехота Клюкса ударила на селение Рану. Застигнутые врасплох, французы подались назад.

На холме против Гросс – Гершена виднелась фигура Александра и рядом с ним прусского короля. Король был бледен и беспокойно озирался по сторонам. Пальба со стороны союзников усилилась. Французские батареи отвечали. У подножия холма рвались бомбы и шлепались случайные пули.

Фридрих – Вильгельм не выдержал. Он наклонился к императору и голосом, утратившим всякое высокомерие, произнес:

– Ты в большой опасности, не отъехать ли лучше? Смотри, уже долетают пули.

Александр на миг оторвался от зрелища развертывавшегося сражения и кинул взгляд на бледное, теперь уже не деревянное лицо Фридриха – Вильгельма. Но этот взгляд был так безразличен, что казалось, будто император не видит своего собеседника.

– Эти пули не для меня, – со спокойной уверенностью произнес он, отворачиваясь.

Прусская кавалерия Дольфса неслась на Гросс – Гершен, вздымая целые тучи пыли. Впереди неслись приданные ей эскадроны русской кавалерии.

– Браво, браво! – тихо произнес император.

Кавалерия уже была в трехстах шагах от линий французской пехоты. Но вдруг ряды неприятеля раздались, ахнули орудия, и огненный град картечи встретил кавалеристов. Было видно, как скошены первые ряды. За первым залпом последовал новый. Пруссаки дрогнули, остановились, смешались в кучу, задние в неудержимом беге теснили передних, и через несколько мгновений прусская кавалерия беспорядочной толпой поскакала налево к Страдзиделю. Только два русских эскадрона продолжали свою бешеную скачку, смыкая поредевшие ряды. Как ураган, налетели они на французскую пехоту, смешались с нею и исчезли в пушечном дыму. Справа русско – прусские войска ворвались в Гросс – Гершен. Оправившиеся французы под командой Сугама, заменявшего Нея, рванулись вперед. Тогда Блюхер бросил на них кавалерию Цитена под прикрытием русских батарейных рот. Но особенно жаркое дело происходило у селений Клейн – Гершена и Раны и между ними. Тут был и пятый драгунский полк. В канавах и рвах, пересекавших эту местность, засели французские стрелки. Их выбивали штыками под губительным огнем неприятеля. По несколько раз каждый ров переходил из рук в руки. Русские эскадроны рвались на французские батареи, врубались в пехоту, отступали, сметаемые картечью, и бросались вновь с той же дерзостью. Сквозь дым сражения показались огненные языки. Клейн – Гершен запылал от раскаленных снарядов. На плечах отступавших французов союзные войска ворвались в пылающее селение. Первым ворвался пятый драгунский полк. За ним неслась прусская кавалерия и тяжело наступала пехота. Бахтеев все время бился с Белоусовым, который ни за что не хотел отставать от него.

Бахтеев со своим сильно поредевшим эскадроном бросался, как вихрь, во все стороны. Бледный и решительный, он являлся всюду, где был гуще дым сражения, и, молча стиснув зубы, вел безумные атаки на сильнейшего неприятеля. Казалось, он искал смерти или искушал судьбу. Но едва войска миновали горящее селение, как были встречены свежими войсками неприятеля. Впереди на крупной лошади ехал маршал Ней. С обнаженной саблей в руке, с пылающим лицом он кричал громким голосом:

– За мной, дети, вперед! Да здравствует император!

– Да здравствует император! – гремели молодые голоса.

Тесные каре железным клином врезались в наступавших союзников, разорвали их фронт и погнали перед собой. То тут, то там мелькала высокая фигура маршала. Тысячи пуль летели в него, но ему суждено было пасть не от неприятельских пуль, а от родных французских…

Но уже спешила на выручку гвардейская бригада Редера, во главе несся сам Шарнгорст, создатель прусской армии, великий патриот и смелый воин. Бахтеев видел, как лошадь Шарнгорста широким прыжком перемахнула через ров, как Шарнгорст поднял саблю, обернулся, что‑то крикнул и вдруг склонился на бок и упал с лошади.

Клейн – Гершен снова был в руках союзников.

Небо померкло от дыма, и справа, и слева, и впереди пылали деревни. Пылали Гросс – Гершен, Рана, Кайя, Клейн – Гершен, Эйсдорф и другие деревни. Враги сражались в огненном кольце. По несколько раз пылающие деревни переходили из рук в руки. Русские овладели Кайей – центром французского расположения. Наступал решительный момент боя. Но все предвидел, за всем следил серыми глазами» маленький капрал» в треугольной шляпе. Медленно под страшным огнем объезжал он ряды своей гвардии. Остановясь перед фронтом, он несколько мгновений пристально смотрел на юношеские восторженные лица своих молодых гвардейцев. Все ждали, затаив дыхание, что скажет император. Наполеон поднял руку и громко, отрывисто бросил:

– La garde au feu!

Грянули восемьдесят орудий гвардейской артиллерии Друо, и молодая гвардия бросилась на штурм Кайи. Это было начало общей атаки. Ней, подкрепленный резервами, бросился на Клейн – Гершен и Рану; подоспевший вице – король наступал на Эйсдорф. Лористон, занявший Лейпциг, грозил правому флангу союзников, а Бертран обходил их слева. Резервы союзников были еще далеко. Поражаемые непрестанным огнем, русско – прусские войска уступили огненную линию пылающих деревень и позиции, заваленные горами убитых и раненых.

Канонада стихала.

Сомнения не было. Союзники были обойдены с обоих флангов.

Сражение было проиграно. Заняв линию селений, французы прекратили наступление. Небо погасло. Приближалась ночь. Густые клубы дыма, чернея, сгущались над полем сражения. Ярче взвивалось пламя пожарищ.

А на холме впереди Вербена все еще виднелись неподвижно стоящие фигуры. Это были Александр и Фридрих – Вильгельм. Последние выстрелы замерли. Наступила тишина.

На печальный холм не доносились даже стоны раненых, покрывавших поле проигранного сражения.

XVI

Союзные войска отступили на свои утренние позиции. Кое – где загорались костры. Зловещее зарево стояло над пылающими деревнями, и от этого зарева еще глубже казался бездонный мрак беззвездной ночи. Вся дорога была загромождена повозками с ранеными. И их стоны, их возгласы, то жалобные и беспомощные, то озлобленные и угрожающие, одни нарушали тишину ночи.

Ветер раздувал кровавое пламя факелов в руках фельдъегерей, ехавших впереди и указывавших путь государям, направлявшимся через Стенч и Пегау в Гройч, где расположилась главная квартира. Оба молчали. Надежды обманули обоих. Вместо легких побед над истощенным и малочисленным врагом они наткнулись на железную стену, о которую разбились их усилия, и увидели перед собою армию, превышавшую их численностью, воодушевленную и грозную, во главе с Наполеоном, все тем же страшным и непобедимым.

– А все же мы возобновим завтра сражение, – прервал Александр молчание. – Да, мы не одержали победы, но ведь мы и не разбиты. Мы сохранили все свои позиции и даже Гросс – Гершен остался в наших руках!

– Да, мы возобновим сражение завтра, хотя бы это было новой Иеной, – с отчаянием воскликнул Фридрих. – Мы ничего не можем сделать иного! Мы не можем, не должны, не смеем уйти за Эльбу! Это значит – погубить Пруссию, себя и свое потомство!..

Александр, видимо, тронутый отчаянием Фридриха, тихо и мягко сказал:

– Успокойся, Фридрих, Бог поможет нам!

– Да, – злобно ответил Фридрих, – если мы будем иметь успех, то перед всем светом должны сознаться, что им мы обязаны исключительно одному Богу!

– Ты совершенно прав, дорогой друг, – спокойно и серьезно ответил Александр.

Снова наступило молчание.

– Я сейчас же, вернувшись, отдам распоряжение к завтрашнему бою, – прервал молчание Александр, – хотя Витгенштейну уже приказано готовиться…

Фридрих молчал.

Александр проводил вторую бессонную ночь. Едва вернувшись в Гройч, он призвал к себе князя Волконского и начал диктовать ему распоряжения на завтрашний день. Но его работа вскоре была прервана дежурным флигель – адъютантом, доложившим о прибытии главнокомандующего.

Витгенштейн вошел с сумрачным и озабоченным видом.

– Ваше величество, – начал он, – положение не позволяет нам возобновить завтра сражение. Мы должны отступить.

– Отступить! – воскликнул пораженный Александр. – Куда? За Эльбу?

Витгенштейн молча наклонил голову.

– Это невозможно, – продолжал Александр. – Что же случилось? Ведь мы же не разбиты. Потери французов не меньше наших!..

– Ваше величество, – начал Витгенштейн, – мы не разбиты сегодня, но мы будем отрезаны завтра от Эльбы и разбиты. Мы охвачены с обоих флангов. Лейпциг занят Лористоном; Клейст отступил к Вурцену. Взгляните на карту, ваше величество, и вы увидите, что мы должны отступить.

Государь внимательно рассматривал лежащую перед ним карту.

– Кроме того, – продолжал Витгенштейн, – у Наполеона сильные резервы и сорок тысяч нового войска. Мы же можем ввести в дело, как известно вашему величеству, еще только двадцать пять тысяч… Вот, государь, настоящее расположение сил.

И Витгенштейн, склонившись над картой, начал показывать государю наши и неприятельские позиции, с подробным расчетом сил.

– Я не мог решиться принять на себя столь тяжелую ответственность, – закончил он, – и жду приказаний вашего величества.

– Я разделяю мнение графа, – произнес Волконский, внимательно следивший за словами Витгенштейна.

Государь отошел от стола и несколько раз молча прошелся по комнате.

– Отступить! – тихо произнес он. – Это значит признать себя побежденными, поколебать чувства прусского народа, укрепить связи Наполеона с членами Рейнского союза!.. А между тем… Но прусский король не согласится на это, – прервал себя Александр.

– Это единственное средство спасти армию, – заметил Витгенштейн.

– Кампания только что началась, – сказал Волконский, – а наши силы будут прибывать с каждым днем. Кроме того, Австрия…

– Надо покориться необходимости, – быстро прервал его Александр, очевидно, решившись произнести роковое слово, – мы отступаем. Действуйте, как найдете лучше, граф. Я испытываю к вам полнейшую доверенность.

Витгенштейн поклонился.

– Итак, граф, с Богом, – закончил Александр, наклонив голову. – А мне надо еще поговорить с королем.

В тяжелых сапогах с большими шпорами, в рубахе, без мундира, сидел на своей походной кровати Фридрих. На его шее резко обозначилась красная черта от узкого и жесткого воротника мундира. Глаза были мутны, и лицо имело сонное выражение. Он только что, измученный бессонной ночью и тревожным днем, заснул тяжелым сном, как его лично разбудил император.

Фридрих порывался надеть мундир, но Александр положил ему руку на плечо и ласково произнес:

– До того ли теперь, Фридрих.

Вообще в отношении русского императора к прусскому королю всегда проглядывала какая‑то трогательная, снисходительная нежность, словно к ребенку. И было удивительно, как чуткая, утонченная и навсегда раненная душа императора, искавшая новых путей, могла мириться с этим грубым, прямолинейным, без истинного достоинства и гордости, надутым прусским капралом. Но Александр был весь соткан из странных противоречий. Тихим, убедительным голосом начал он объяснять положение дел. Но при первом же слове» отступление» король сорвался с места и, нетерпеливо натягивая узкий мундир, словно без формы он чувствовал себя не королем, нервно закричал:

– Отступать! Никогда! Как великий Фридрих, я скорее погибну под развалинами своей монархии!

И он ударил себя кулаком в грудь.

– Но это необходимо, дорогой друг, – спокойно убеждал его император и вновь повторил все доводы, приведенные ему Витгинштейном. – И потом, что ты будешь делать без моих войск? – добавил он.

– А, вот как! – в раздражении отвечал король. – Так я умру один!

Александр пожал плечами.

– Мы клялись друг другу в вечной дружбе, – тихо произнес он, – и я готов умереть с тобою, я, я один, но жизнь моих солдат принадлежит не мне, а отечеству.

– Если б Винцингероде поддержал Блюхера, ничего этого не было бы, – с горячностью произнес король. – Моим войскам не было оказано поддержки!

– Разве мы не за вас сражаемся, – строго и медленно произнес Александр, – разве не ради вас мы пришли сюда?.. Но нет, нет, – перебил он самого себя, – то воля Бога, то великая миссия, возложенная Им на меня.

Он резко оборвал свою речь и низко наклонил голову. Фридрих не слышал его слов, а если и слышал, то не понял его, и продолжал:

– Отступить! Отдать опять Пруссию ему на жертву! Ах зачем, зачем я послушался гибельных советов. Теперь все погибло!

– Ничто не погибло, – ответил Александр, – мы отступаем на свои резервы.

– До Москвы? – язвительно спросил Фридрих и с горечью продолжал: – Я знаю, что если мы начнем отступать, то не остановимся на Эльбе, а пойдем за Вислу, и мне придется побывать в Мемеле! Ах, если бы была жива Луиза!

– Да, если бы была жива, – беззвучным голосом произнес Александр, и скорбная тень прошла по его лицу.

Король бегал по комнате, нелепо махая руками. Он был жалок и смешон. Вошедший адъютант почтительно вытянулся у порога и отчетливо отрапортовал:

– От его высокопревосходительства генерала Блюхера депеши, – он подал бумаги.

– Дайте, – король нетерпеливо выхватил из его рук бумаги, – можете идти.

Адъютант вышел.

Король развернул бумаги, но с первых же строк из его груди вырвался словно стон, и он тяжело опустился в кресло.

– Что случилось, дорогой Фридрих? – тревожно спросил Александр, быстро подходя к нему.

– Это ужасно! – воскликнул Фридрих. – Принц Леопольд ранен, Блюхер ранен, мой Гюнербейн убит, Шарнгорст умирает!.. – Король закрыл глаза рукой. Через несколько мгновений он продолжал: – Но он, мой герой Блюхер, настаивает на сражении. Да будет сражение, – закончил он, вставая с кресла и гордо выпячивая грудь.

– В таком случае распорядись, – холодно сказал Александр, – я уже отдал своим войскам приказ отступать.

– Но ведь это Ауэрштедт, – с отчаянием воскликнул король, глядя своими оловянными глазами в спокойное, словно застывшее лицо императора.

– Да, конечно, – ответил Александр, – это потеря кампании. Но я думаю, дорогой Фридрих, что ты не пойдешь на это. И поверь мне – не следует предоставлять случайностям битвы того, чего в непродолжительном времени, почти наверняка, можно достигнуть. Мы еще подождем Австрии. До свидания. У нас есть хорошая поговорка: – Утро вечера мудренее.

Александр пожал руку Фридриху и вышел.

XVII

В просторном кабинете за большим столом, ярко освещенным свечами в бронзовых канделябрах под зелеными колпаками, склонившись над бумагами, сидел мужчина. Свет из‑под зеленых колпаков делал еще бледнее его длинное, бледное лицо с большим орлиным носом, высоким лбом и чуть полными, красиво очерченными губами. Он был еще молод, лет сорока, не более. Обстановка кабинета носила отпечаток деловитости и вместе с тем изящного художественного вкуса. Мраморный камин с великолепной решеткой, прикрытый прозрачным экраном, массивные старинные часы на камине, картины хороших мастеров, преимущественно на мифологические сюжеты, как Даная и Ио, этажерки с драгоценными безделушками, веерами редкой японской работы – все это говорило о художественных наклонностях владельца, но темного дерева стол, заваленный бумагами, шкафы с делами и книгами давали представление о серьезной работе.

Над столом висел большой портрет пожилого человека в фиолетовом камзоле, со звездой ордена Марии – Терезии на груди, с лысой головой, узким лицом и отвислой нижней губой. Это был последний портрет императора австрийского Франца I, а сидевший под портретом человек был его первый доверенный министр, почти вершитель судеб империи, граф Меттерних. С гибким и ясным умом он соединял честолюбивую, страстную и чувственную душу. Мастер интриги, он с одинаковым искусством плел свои сети и в любви, и в политике. Он любил и умел хорошо жить, всегда сохраняя свою холодную корректность, и мог работать, не вставая из‑за стола, целые сутки.

Настоящее политическое положение требовало от него напряжения всех сил, и, как паук, он выпускал из себя паутину, закидывая ее концы и в главную квартиру императора Александра, и в лагерь Наполеона, и в Лондон.

Боковая дверь тихо отворилась, и вошел один из секретарей графа, по – видимому, самый скромный и незначительный, но на деле его довереннейшее лицо.

– Что нового, Кунст? – спросил граф, не поднимая головы.

– Донесения Стадиона и Бубны, – ответил Кунст, кладя на стол бумаги.

– А, – равнодушно произнес граф, не выказывая нетерпения ознакомиться с бумагами. – Что еще?

– Французский посол граф Нарбонн прислал справиться, когда сегодня он может увидеть ваше сиятельство, – продолжал Кунст.

– Ну, и что же? – спросил граф. – Очевидно, он также получил известия от герцога Виченцского или Бассано.

– Очевидно, – сказал Кунст. – Я ответил, согласно вашим распоряжениям, что вы, как всегда, готовы принять господина посла в одиннадцать часов.

– Очень хорошо, – промолвил граф, – у меня есть еще час времени. Вы свободны, Кунст, сейчас. Распорядитесь, чтобы господина посла провели тотчас ко мне. Если будет надо, я вас приглашу позднее.

Кунст поклонился и вышел. На его сухом лице с маленькими острыми глазами сохранялась обычная невозмутимость. Граф именно и дорожил им за его невозмутимый вид, умение скрывать свои чувства. Он знал, что по лицу его секретаря никто не узнает, радостны или нет полученные депеши, доволен ли сам граф, или расстроен, и никто не выпытает у него лишнего слова.

Граф медленно ножичком вскрыл пакет Бубна, отвозившего Наполеону в Дрезден, уже оставленный союзными войсками после Люценского сражения, собственноручное письмо императора Франца, и погрузился в чтение.

«Император французский, – доносил, между прочим, граф Бубна, – явно выражает недовольство политикой венского кабинета. Император раздражен, что в главную квартиру союзников отправлен именно граф Стадион, которого он считает своим открытым врагом. Император Наполеон выразился, что во всем он замечает двойственность австрийской политики, и добавил: «Такое поведение легко может наскучить и мне, и императору Александру и побудить нас к прямому соглашению между собою без посредничества Австрии».

– Ого, – прошептал Меттерних, прочтя эти строки и нахмурив брови.

«Император, – продолжал он читать, – закончил следующими словами: «une mission au quartier general russe partagerait le monde en deux».

Письмо дрогнуло в руке Меттерниха. Ужаснее всего было для него сознание, что его разгадали. У маленького корсиканца зоркий взгляд.

«Да, да, – думал Меттерних, – une mission au quartier general russe может опрокинуть все планы. Вместо вооруженного посредничества могущественной Австрии явится ее полное одиночество и ее прежнее унижение, но этого нельзя допустить, – почти вслух произнес он. – Кто может учесть настроение русского императора? Прусский король не идет в счет, ему бросят подачку и довольно… Весь союз держится только русским императором».

Граф едва пробежал дальнейшие строки письма, в которых граф Бубна сообщал о своем разговоре с уполномоченным Наполеона герцогом Виченцским. Это было уже неважно. Блестящий выпад Меттерниха, в виде письма Франца с изъявлениями родственных чувств и уверениями в неразрывности союза и общности династических и политических интересов, оказался ударом шпаги по воде. Корсиканец разгадал все. Планы Меттерниха и его политика были просты и несложны. Идея всей его политики укладывалась в двух словах: ложь и предательство. Лгать, лгать, лгать, без конца, беззастенчиво, с открытым взором и ясной улыбкой… Уверять Наполеона, не щадя обещаний, в своей неизменной преданности и усыпить его недоверчивость, чтобы он не мог сразу наложить своей тяжелой руки на Австрию. Уверять Александра и Лондон в полной готовности прийти на помощь коалиции, чтобы не допустить их сближения с Наполеоном, в случае чего Австрия при самых благоприятных условиях осталась бы в прежнем униженном положении. И самому, не доверяя ни той, ни другой стороне, выжидать минуты, когда можно будет с наибольшей для себя выгодой предать кого‑нибудь из них. И вот, кажется, его игра преждевременно разгадана этим бешеным корсиканцем. Если Наполеон действительно заключит сепаратный мир с Александром, то он сам, Меттерних, останется незначительным министром почти вассального императора Австрии и притом нищим, так как сразу иссякнут золотые ручьи, текущие сейчас к нему из Лондона и из главной квартиры Александра. А жизнь так дорога, так дорога любовь и роскошь!

Меттерних с досадой бросил письмо в сторону и взялся за донесение графа Стадиона.

«На предложения венского кабинета, – писал Стадион, – последовало полное согласие союзных монархов; заявление, что Австрия примкнет к коалиции, если до 1 июня Наполеоном не будут приняты требования, указанные союзникам венским кабинетом, принято с нескрываемым облегчением».

«Да, если Наполеон и Александр до 1 июня не поделят мира», – с горечью подумал Меттерних.

Он бросил и это письмо. Что нового оно сказало ему? Что союзники охотно приняли выработанные венским кабинетом условия мира, лишающие Наполеона всех его почти двадцатилетних побед и возвышающие Австрию, Россию и Пруссию? Но в этом нельзя сомневаться.

Что заявление Австрии о присоединении к коалиции встречено с восторгом? Но иного и нельзя было ожидать. Враг силен. За первой победой может последовать и другая, и третья. Русские снова будут отброшены за Неман и тогда… Но тогда надо быть безумцем, чтобы отвергнуть условия почетного мира…«Едва ли до этого может дойти самоотверженность русского императора, – с усмешкой подумал Меттерних. – Довольно того, что он предпринял этот поход, в прямой ущерб своей стране и к выгоде ненадежных друзей, – цинично думал Меттерних. – И еще, и еще, – пришла ему в голову ужасная мысль, – Наполеон, чтобы заручиться доверием Александра, может послать ему всю дипломатическую переписку с венским кабинетом последнего времени. Это он может сделать по двум причинам. Во – первых, показать искренность своего обращения, а, во – вторых, доказать, что, кроме себя, он может рассчитывать на все силы Австрийской империи! Тогда все равно – всему конец! Проклятый выскочка обыграл его! Император Франц трус и предатель. В крайнем случае он пожертвует своим министром… А там безвестность и нищета. Итак, – закончил он свои размышления, – выводы таковы: Наполеон не верит и грозит – раз. Военные наши приготовления не закончены – два. Александр непостоянен, Россия недовольна этой войной и возможен сепаратный мир с Францией – три. Результат – уничтожение Пруссии полное унижение Австрии и падение его, Меттерниха».

Меттерних резко встал и заходил по комнате. Потом остановился, презрительно и насмешливо взглянул на портрет своего императора и тихо произнес:

– А его величество любит играть дуэты на скрипке. Но едва ли ему доставит удовольствие дуэт с прусским королем.

Но граф Меттерних был не таким человеком, которого можно легко повалить. Ведь в конце концов в резерве сам Наполеон! Он должен помнить, кто заключил его брак с дочерью императора… Что касается обязательства перед союзниками, то ведь все трактаты пишутся для того, чтобы их нарушать. И во всяком случае надо выиграть время до 1 июня, обезопасив себя со стороны Наполеона. А время лучший союзник дипломатов. И, несколько успокоенный, Меттерних сел к столу.

XVIII

Когда через десять минут посол Франции граф Нарбонн вошел в кабинет, он увидел перед собою то же невозмутимое лицо с холодной любезной улыбкой на губах.