В стреляющей глуши. Подготовка к вторжению

В стреляющей глуши

Подготовка к вторжению

Станислав Богданов

Серафим Богданов

© Станислав Богданов, 2017

© Серафим Богданов, 2017

ISBN 978-5-4490-1801-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НАЗВАНИЕ: Вторжение деструктов. В стреляющей глуши.

«Ворошилов: Вот и Мерецков. Этот пролетарий, чёрт возьми.

Мерецков: Это ложь. Тем более что я никогда с

Уборевичем не работал и в Сочи не виделся.

Ворошилов: Большая близость с ним у этих людей. Итак, в восемь часов у меня…»

Из стенограммы выступления И. В. Сталина на Расширенном заседании Военного Совета при наркоме Обороны 2 июня 1937 г.

«…Гитлер смог ответить только одно: если бы я знал, что та численность русских танков, которую вы приводите в своей книге, верна – я бы никогда не начал эту войну».

Хайнц Гудериан. «Воспоминания немецкого генерала».

Предисловие

…Науманн заметно подмигнул девушке:

– Вы наверняка думаете, что знаете мои мысли, фройлен Аня? Угадал?.. Наверняка да. Увы, фройлен! Ответ покоится здесь, – его сильный палец едва коснулся лба. – Вы, я успел в этом убедиться, сметливая и умная девушка. Я долго размышлял, в каком качестве мне вас использовать. Не в качестве же камерной подсадки или постельного агента: Как одну вашу весьма экстравагантную знакомую, – он явно намекал на Веру. – Ход моих мыслей замер на одной легенде. Как это по-русски?

Он осторожно улыбался, но ни один мускул не дрожал на его лице.

– О чём это вы? – не моргнув глазом, глядя ему прямо в глаза, спросила девушка.

– Да, действительно. О чём это я? – наморщил узкий лоб Науманн. – Впрочем, не отдохнуть ли нам за едой? – его рука скользнула к кнопке электрического звонка, вмонтированного в панель стола.

Кот Васька слушает да ест, подумалось Ане. Науманну она ответила лишь непринуждённой улыбкой. Он в ответ кивнул ей своей высокой бриллиантиновой головой с тщательно уложенным пробором. Она потеребила завиток волос у левого виска. Тайный женский приём, задействованный в разведке – для остановки мысли гипнотически-завораживающим жестом. Для фиксации сознания собеседника или явного врага, что в любом случае мыслит по заданному стандарту. Это рано или поздно ведёт к психической атаке методом подчинения. Пусть и временному, но весьма действенному. В разведке и контрразведке это часто сопутствует «моменту истины». В такие моменты, которые выпадают на доли секунты, противник нередко совершает роковые ошибки: забывает или отдаёт самопроизвольно важные документы, разглашает то, о чём обязан молчать, предаёт и соглашается на сотрудничество, чтобы избавиться от навязчивого чувства страха и неопределённости.

Когда внесли поднос с едой, которая представляла собой два яйца всмятку, пачку маргарина в пластиковой коробочке, похожей на пенал, и дольки мармелада в полиэтиленовом пакете; две чашки кофе, оберфюрер (это звание

ввели в 1942 году) замер вполоборота. Одетый на этот раз в полную форму (чёрный френч в лацканах которого горели серебром кленовые листья и кубики, красная нарукавная перевязь с чёрной буддийской свастикой, означающей солнцевращение, с серебристой надписью «секретная государственная полиция» на левой манжетной нашивке) он производил впечатление могильщика на собственных похоронах или именинах. Аня отметила про себя, какие у него были широкие, напомаженные бриллиантином, виски. Голубые глаза, спрятанные на этот раз под светлыми, почти соломенными бровями, не выдавали никаких скрытых намерений. Да, маскировался этот гитлеровский «хер» отменно. Ни одного замыкающего жеста руками. Ни разу он не сцепил между собой пальцы.

Это означало, что шеф группы тайной полевой полиции GFP играл на грани разоблачения или провала, если бы они поменялись местами. Судя по всему, такая игра стоила свеч.

– Угащайтесь, милая фройлен, – он сделал радушное движение, приглашая её к столу, где тут же стопкой лежали не перевёрнутые папки с обложками «под мрамор» с входящими и исходящими номерами, грифами «gehime» и молниями SS. – Я проголодался как лев. Проклятая полицейская работа! Ну, ничего. Война близится к концу. Скоро мы все отдохнём, хотя конец ещё не ясен. Несчастная 6-я армия в Шталинграде, о, да: О! – он бросил быстрый взгляд на Аню и тут же включил селектор внутренней связи: – Менцель, дружище! Ты забыл принести хлебцы для своего шефа. И для его очаровательной гостьи.

Тот что-то проквакал в мембраны. Вскоре, потрясая аксельбантами, вошёл и установил на стол тарелку с жареными в масле, тонко нарезанными кусочками. При этом из левого рукава его мундира выпала записка. Науманн сделал вид, что последнего не заметил. Рассчитано это было на Аню. Если девушка и впрямь играет двойную игру, то запаникует и выдаст себя словом или делом. У Ани и впрямь внутри всё сжалось. Внутренности сделались, словно упругий резиновый мячик. Но в следующий момент усилием воли она стала понемногу расслабляться.

– Вот что, милочка, – Науманн намазывал тонкий лепесток мармелада на круглый золотистый хлебец: – Я вижу, что вы ощущаете себя как дома. Отменно! Именно этого я и добивался. Не правда ли, фройлен?

– О, да, герр Науманн! – мгновенно подыграла ему Аня. Она тут же пригубила чашку с ароматным кофе. – Вы прямо волшебник. Так очаровать меня за короткий срок. Не скрою, от былых подозрений, что вы собираетесь меня использовать, а затем оставить на съедение, ну… моим друзьям, не осталось и следа. Я вам очень благодарна, ну, очень-очень:

– Ну, не стоит переигрывать, фройлен комсомол! Не стоит, право. Я не зверь, как и все мы: Я хотел сказать, большинство из нас. Не верите мне, милое создание? – Науманн пристально посмотрел ей в глаза: – Всё дело во времени. Я вовсе не прошу, чтобы мои слова воспринимались… как есть?.. как руководство к действию. О, нет! Это было бы по меньшей мере непрофессионально, – его светлые брови порывисто взметнулись требуя «момента истины». – Но! Вот, примите это в качестве аванса, – он отодвинул оброненную Менцелем записку к ней поближе.

– Зачем мне это? – Аня невинно округлила глаза. Но, завидя угрожающую решимость в глазах Науманна, совершила шажок к массивному письменному столу с телефонами, возле которого он возвышался чёрным монументом.

В записке, что представляла собой клочок, неровно вырванный из ученической тетради по математике, кто-то тупым химическим карандашом криво нацарапал: «Радуга всех выдаёт. Держусь из последних сил. Явка на Чеховой провалена. Сообщите в отряд, что вся моя пятёрка раскрыта. Перед арестом возле дома крутился пацан в будённовке. Игорёк».

Девушку мелко затрясло, несмотря на специальные самовнушения и частые остановки дыхания. Всё было настолько явственно и дико, что дошло до сознания почти сразу же. Будто по спине ударили железным прутом. Будто у своего лица она ощутила звериный оскал без намордника с хлопьями вонючей пены. Страшнее всего бывают именно такие минуты: сознание не готово сразу же объяснить характер опасности. А последняя не заставляет себя долго ждать.

Мутной серой пеленой заволакивает окружающей мир, поднимается до горла – выше, выше…

– Итак, откровенность за откровенность, – Науманн был само очарование: – Конечно, стойкие бойцы импонируют нам, солдатам фюрера и Германии. Мы восхищаемся совершенно открыто героизмом ваших солдат, разведчиков и диверсантов. Даже партизан, которые есть просто бандиты. Это тоже патриоты России. Но, право же, этот несчастный молодой человек, – крупная белая рука в манжете, что выглядывала из чёрного мундира, указала на тетрадный клочок, – вызывает только сочувствие. Он надеялся, что знает наши методы. Оказывается, нет…

Загадочная улыбка тронула губы Науманна.

– Герр оберфюрер, я, конечно, польщена таким доверием, – Аня трагически сблизила руки перед лицом, чтобы изобразить жест отчаяния, – но я право же… Мне также жаль этого юношу. Он немного фанатик, поэтому. А к жизни надо подходить практично. Как к России без Сталина, – понизила она голос, хотя могла бы этого не делать. – В конце концов, у нас много схожего. У национал-социализма, у коммунизма…

На мгновение в кабинете стало тихо. Лишь гудел во дворе силовой генератор, который подавал электричество в здание.

– Не знаю, фройлен, – уклончиво продолжил немец. – Однако чем я вам могу помочь, Аня? Вы хотите…

Он сделал паузу, от которой зазвенело в ушах.

– Вы хотите, чтобы я дальше: – Аня сделал попытку вырваться из звенящей пустоты.

– Совсем нет! – он предостерегающе выставил обе руки. – Использовать вас в качестве подсадки в камеру? Зачем? Вряд ли такая умная и сильная девушка способна изменить ход мыслей фанатика. Не скрою, после того, как наши специалисты постарались, мы попробовали этот шанс. Но тут же разочаровались в нём. Фанатики не чувствуют ни свою, ни чужую боль. Им вообще не доступно состояние боли. Этим они и опасны. У вас их уничтожали как бешеных собак. Меткое определение! Меня больше беспокоит другой вопрос. Кто есть этот Радуг? Вы знаете?

Он неожиданно развернулся к ней всем корпусом (обычно имел обыкновение стоять в полуобороте) и как будто заглянул ей в душу. «Неужели у „Бороды“ не может быть предателей? – спросила она себя. – Да и он сам не может быть предателем». Хотя, раз такая мысль единожды посетила ее, и она придала ей такие значение, отвергать полностью такой вариант…

– Радуга… Не Радуг, а Радуга, – мягко поправила она его, вздрогнув плечами.

– Очевидно, это псевдоним кого-то из подполья, но я: не слышала ни разу, чтобы при мне…

Она едва не сказала «но я не слышала о ней ни разу», что неизбежно навлекло бы подозрения. Науманн и его служба могли предполагать, что это женщина, хотя нередко мужчины-агенты и подпольщики носили женские псевдонимы. Фильтровать её окружение они начали бы давно, если бы подозревали, но она этого не почувствовала. Тогда возможно о «Радуге» им стало известно только сейчас, что несколько радует. Уберечь бы Аграфену, уберечь… О том, что та могла быть предателем, тем более источником врага, Аня даже не допускала в чувствах. Она была уверена, что приём с запиской был только приём – тонко рассчитанный психологический эффект, после которого у слабых пошаливают нервы, а руки начинают делать самопроизвольные движения.

– Я думаю вот над чем, – как бы подтверждая ход мыслей, продолжил Науманн. – Если он пишет, что Радуга выдаёт всех, то… Значит этот молодой большевик знает почти всю организацию. Радуга не может знать членов его «пятёрки», если сама туда не входит. Если это так, то: Логический вывод – Радуга

обитает на улице Чехова. Конечно, она может жить и в другом районе… хм, гм… Шмоленгс. Но это вряд ли. Подпольщики стремятся поделить город на сектора. Так легче им управлять, а все живущие в секторах образуют группы-пятёрки. Как видите, я неплохо разбираюсь…

– Почему вы уверены, что это женщина?

– Как? Ну… Признаться, я так решил по наитию. Хотя: Мне показалось, что вы могли совершенно случайно пересекаться с ней, – хитро сощурил голубой глаз шеф ГФП.

– Может быть, – неожиданно легко согласились девушка, незаметно дрожа коленками.

– Вот как! Понимаю, – снова расплылся в улыбке Науманнн. – Извините, что не предложил вам сразу сесть. Эта моя занятость: – он тут же водрузил рядом с ней венский стул. – Садитесь немедленно! Ещё раз приношу вам свои извинения. Так что же вы не угощаетесь? Мармелад не эрзац, из рейнских яблок. Можете мне верить, – он надкусил свой бутерброд и проглотил, не жуя, маленький кусочек. – Хотите мятный леденец? Освежает всё во рту.

Развернув прозрачную обёртку, он попытался вручить Ане зеленоватую ароматную подушечку.

– Спасибо, я, наверное, тоже: – Аня захватила рукой ножичек с круглым безопасным лезвием. Нанесла удар по яйцу в подстаканнике – крак!

Науманн с довольным видом следил за ней. Про себя он отметил суетливость в поведении девушки. Тем не менее, изобразил на лице моложавую улыбку. Так он ещё больше решил подчинить её своим обаянием.

– Похвально! – похвалил её Науманн, отмечая, что русская разведчица вызвала у него симпатию. – Представим, что источник некой службы германской империи сидит в здешнем подполье. Действует у меня под носом. Так… – он снова укусил и старательно прожевал. – Я пытаюсь его вычислять. Мои аналитики представили мне отчёт на основании оперативных сводок и материалов агентуры. Но… – он отложил дважды надкушенный бутерброд и изящно вытер пальцы салфеткой с виньетками по углам, в виде свастик. – Но! Моя секретная агентура докладывает мне, что кто-то из своих заинтересован в большевистском подполье. Из той службы, что внедрила своего агента. И я задаю себе вопрос: не тот ли это агент – под псевдонимом «Радуга»? Как вы думаете, фройлен комсомол?

– Если «Радуга» всех выдаёт, то она себя подставляет, – вымолвила Аня, чувствуя, как деляной ком заполняет внутренности. – Зачем она так поступает? Тем более, если она единственная, кто из «пятёрки» остался на свободе. Мне кажется, вас вводят в заблуждение.

Он снова вперил в неё свой взгляд. Если девчонка опытный профессионал, то сыграет она мастерски. Судя по тому, как она держится, выучка у неё приличная. Работал кто-то из опытных.

Науманн вспомнил, как осенью 1941-го Аню привели под конвоем полевой жандармерии. Странно, но ведущий разработку унтерштурмфюрер Краучек даже не удосужился сделать запрос в секретариат. Хотя по всем отделам были разосланы специальные конверты, где были ориентировки на активную и потенциальную агентуру русских, из числа партийных и комсомольских работников, активистов, бывших чекистов и военных.

Материалы были обильно снабжены фотографиями, копиями личных дел, писем и публикаций из советских газет вперемешку со справками Службы и Полиции Безопасности третьего рейха. Ориентировка на Аню также имелась из досье реферата II-a-IV секретной государственной полиции (AmtIV).

Но этот Краучек, наполовину германец наполовину чех, взятый специальным набором из Судет накануне восточной компании (его отец по проверенным данным был с 195-го в русском плену, затем перешёл на службу в Чехословацкий корпус, из которого ушёл к красным: не удосужился заглянуть в картотеку, хотя обязан был сделать это. Он сразу же начал «энергичный допрос», применив методы устрашения. Сделал это на пару с другим идиотом, гауптштурмфюрером Пламке, который принялся бить «объект». Второго Науманн с большим удовольствием отправил на фронт. А Краучек был переведён инструктором в школу полиции. Плюс к тому Краучек попросился в расстрельную команду. Там сложно не отличиться, если не быть чересчур мягкотелым.

Себя оберфюрер мягкотелым не считал. Хотя расстрелы, что применялись на Востоке, недолюбливал и сам в них предпочитал не участвовать. Всякий раз, выделяя людей для акции над евреями из гетто, задержанными в ходе облав, при которых не оказалось документов и которые не представляли оперативного интереса, русских и польских пленных (последние отказались эвакуироваться в 1941-м), он чувствовал хитрый план, заложенный фюрером в оккупационной политике. Сокращать поголовье неполноценных славян, очищать земли для германских колонистов на Украине и в Центральной России? Одновременно провозглашая лозунг борьбы с большевизмом, привлекая для этого бывших белых генералов Краснова и Шкуро, деятелей русской эмиграции? Но большая часть прусского генералитета и офицерского корпуса, хоть и относилась к России без особых симпатий, но отвергала этот варварский план. Ряд чинов из ведомства Шелленберга также вознегодовали. А в Европе между тем, не проводилось никаких массовых карательных акций. И Европа это оценила. Ни о каком партизанском движении во Франции, Бельгии и даже Чехословакии даже не мыслили. Некоторые хлопоты доставляли боевики из армии Крайовы, что подчинялись польскому правительству в изгнании со штаб-квартирой в Лондоне, да армия Людвига Слободы, что проводила в Польше линию Москвы. Но потери от них были ничтожны. Другое дело – Балканы. В Югославии, что всегда была вотчиной Туманного Альбиона, по слухам, было сформировано полупартизанское соединение, что успешно действовало против итальянских оккупационных войск. Оно тоже проводило линию Москвы, но англичане с этим почему-то мирились, засылая туда своих инструкторов, оружие и прочее. Здесь Науманн тревожно отмечал растущую солидарность двух держав, противников рейха. Ведь Балканы были всегда как кость в горле для России и Британии. Не пустить туда русских было чуть ли не национальной идеей политиков от Палмертона до Чемберлена и нынешнего графа Мальборо, Уинстона Черчилля.

Всё больше и больше оберфюрер приходил к мысли, что фюрер или имеющий на него воздействие Борман, а может и Геббельс, сознательно изготовили «План политики рейха на востоке», что бы русские ни на мгновение не сомневались, что им надо жить по формуле «Убей немца!» Так вещал их пропагандист, вроде Ганса Фриче – Илья Эренбург по московскому радио, не подозревая (а может и подозревая), что усиливает войну с другой стороны. Так писали в газетах и листовках, что поступали от партизан и подпольщиков. Ясно, что окружение фюрера, если ни он сам, подставили германскую империю под топор. Как бы не с подачи Сталина, подумал Науманн.

– Признаться, я намеревался провести вас по следственным камерам, – опустил глаза Науманн и загадочно улыбнулся. – Но теперь моё настроение изменилось. Это пошло и наивно – показывать вам методы устрашения. Думаю, это не усилило бы наши симпатии. Скорее наоборот… – он замялся, понимая, что сказал лишнее, но тут же исправил ситуацию: – Предлагаю вам свою машину. Надо проехаться в одно интересное место, проверить поступившие данные на одного… хум, гумм… субъекта.

Не дожидаясь ответа, он нажал кнопку вызова. Прибежавший референт, тут же получил необходимые распоряжения и скрылся. Науманн облачился в кожаное пальто с лисьим воротником, надел на себя фуражку с лисьими наушниками. Он собирался повязать повязал грудь шарфом с пёстрой баварской вышивкой. Но подумав, как он будет выглядеть, отказался от этой затеи.

– Прошу вас, – жестом Науманн пригласил Аню в гардероб за китайской ширмой, где висели шинели вермахта и СС, куртки на меху и латексе и прочие костюмы. На особой вешалке размещались головные уборы, где среди фуражек и пилоток с каскетками висели зимние шапки. – Переодевайтесь в форму войск СС. Я помогу вам. Это необходимо для конспирации, вы же понимаете.

Он уже надевал на её плечи серо-голубую шинель с молниями на чёрных петлицах, когда она уловила тёплую волну долгожданного спокойствия и окончательно успокоилась. «Опель-генерал», урча форсированным двигателем, мчался безо всякого сопровождения по заснеженным улицам. Узкие всполохи света выхватывали из темноты патрульных. Кроме Ани и Науманна, сидящих в мягких кожаных креслах, рядом с шофёром возвышался чин СС без знаков различия. Они обменивались неуловимыми жестами и короткими репликами. На Аню оберфюрер не смотрел, лишь изредка массируя пальцем левое надбровье. Было в этом магическом движении что-то тёплое, завораживающее и одновременно опасное.

– Выходим, фройлен, – Науманн вышел первый.

Молодой офицер СС открыл дверцу в салоне и протянул Ане руку в байковой перчатке:

– Пожалуйста, фройлен. Выходите наружу.

Аня поблагодарила его будничным голосом, ещё раз удивляясь германской педантичности. Не просто выходите – выходите наружу. Что ж, уже не страшно!

Ум уже расслабился, сознание впитывает лишь нужную информацию, которая отложилась в нём заранее. Говорят, это называется подсознанием, но в данном случае это совершенно неважно. Главное, чтобы этот фашист (или национал-социалист, как они себя называют) не проверили её как дурочку вокруг пальца. Пройдя мимо тёмной фигуры в ватнике и цигейковой шапке, что подсветила им дорогу короткими вспышками фонарика, они стали подниматься по деревянной лестнице. Ступеньки были выскоблены множеством ног, когда-то живших и живущих здесь людей.

В коридоре третьего этажа, таком же деревянном и трескучем (казалось, что дом раскачивало из стороны в сторону), мимо Науманна, что шёл как на пружинах.

Впереди шмыгнула какая-то старуха. Укутавшись в шали и платки, она на ходу крестила себя, приговаривая: «Свят, свят, свят! Изыйди…»

– Открывайте, тайная государственная полиция! – кулак Науманна в лощёной перчатке чувствительно толкнул дверь с номерком «29».

Аня стояла за ним. Молодой эсэсманн, утопивший шею в меховой воротник, подозрительно осматривался. Время от времени, казалось, он погружает взор в её затылок. Наверное, их этому учили, подумала Аня и тут же спрятала свои мысли. Её показалось, что жало чужого внимания погрузилось ещё глубже и становится ещё острее.

За дверью что-то зажглось и звякнуло. По всей видимости, упала связка ключей. Затем замок туго кракнул. Свет от керосиновой лампы пробежал по кожаному пальто Науманнна красновато-оранжевыми бликами. Через секунду Аня рассмотрела женщину, что стояла на пороге с лампой в руках. Это была её давнишняя знакомая и связная между ней и «Бородой»…

Оберфюрер рывком распахнул дверь и рукой отстранил эту особу в глубь комнаты. Следом стремительно вошли Аня и её сопровождающий, что плотно затворил дверь.

– Ви есть хозяйка этот квартир? Отвечайт, бистро! – рявкнул молодой эсэсманн, страшно выкатив глаза.

– Зачем так грубо? – казалось, искренне удивился Науманн. Он что-то сказал весьма грозным шёпотом по германски, и его подчинённый мгновенно вышел наружу, затворив дверь. – К тому же, когда перед тобой столь очаровательная русская фрау. Вряд ли у него бы получилось, разговаривай с вами в таком жедухе.

Он расстегнул пальто и положил на стол фуражку с тускло мерцающими глазницами адамовой головы вместо кокарды.

– Мне известно, – продолжал он, пригладив виски, – фрау, как есть… Аграфен, что вы служите в городской управе. Мне также известно, – он смахнул с серебристого жгута на левом плече, указывающего его должность, а не звание, невидимую соринку, – что вы и ваш пока неведомый мне хозяин водите за нос мою службу. Делаете это весьма профессионально, что заслуживает уважения. Браво! – он с силой хлопнул в ладоши, заставив эту хорошенькую женщину съёжиться. – Это не есть хорошо! Получается, что вы работаете против Великой Германии, и я вынужден вас арестовать.

Немного помолчав, он вынул из глубокого кармана пальто автоматические наручники и пристегнул один браслет к руке Аграфены.

– Вот так, фрау! Что вы скажете?

– Это какая-то ошибка, господин офицер, – залепетала Аграфена своими полными, красными губами. – Я никогда не работала против Германии. Простите, я хотела сказать – против Великой Германии.

– Это снова не есть правда, фрау Аграфен, – Науманн на этот раз коснулся её подбородка, что привело её в мелкую дрожь. – Кто есть по-русски «Радуга»? Видите, как хорошо я знаю ваши тайны? – он слегка хлопнул её ладонью по щеке.

Из глаз Аграфены выпали предательские слёзы.

– О, слёз! Это слёз раскаяний? Так есть? Или это игра в русский театр? – вкрадчиво продолжил допрос Науманн.

– Нет, нет, – вздрогнула женщина. – Только не надо меня бить…

Тряхнув её скованную стальным браслетом руку, Науманн подозвал эсэсманна. Он велел ему «поработать со старушкой». Тот, коротко кивнув, вышел вон.

– Я прошу вас, не надо ей ничего делать, – заревела Аграфена. – Капитолина Матвеевна, эта такой тихий, богобоязненный человечек. Не надо…

– Хорошо, ей ничего не сделают, – Науманн снова тряхнул её руку. – Не бойтесь, фрау Аграфен. Вам тоже ничего не сделают. Вы знать этот человек? – он молниеносно вынул из кармана пальто руку с фотокарточкой, что уместилась на ладони.

По лицу Аграфены пробежала едва заметная тень.

– Да, конечно: Этот господин заходил в городскую управу к господину бургомистру, – пробормотала она.

Её полные красивые губы через силу раздвинулись в улыбке.

– Очень хорошо! Что ещё вы можете о нём сказать? – Науманн чуть отвёл руку с фотографией. Его взгляд скользнул по платяному шкафу с портретом фюрера поверх желтовато-серых обоев в цветочек.

– Больше ничего, господин офицер. Я клянусь…

На стене проскрежетали ходики. Гирька на цепочке поползла наверх. Сквозь распахнувшиеся дверки дала о себе знать кукушка.

– Одну минуту, – Аграфена неосмотрительно потянулась к окну, но Науманн одним рывком бросил её к себе.

Она стала белее снега и опустилась как опара на стул. Науманн, подойдя на цыпочках к стене, выглянул через окно на улицу. Рука Аграфены, как безжизненная, потянулась за ним. Усмехнувшись, он разомкнул ключом браслеты и сложил их в карман. Рука Аграфены сама собой, как плеть, упала вдоль туловища, а плечи её вздрогнули. Всем своим существом она понимала, что сейчас произойдёт её разоблачение. Аню она так и не рассмотрела и посчитала за немку. Сама девушка кидала на себя взгляды через зеркало на трюмо – заправская эсэсовка. Если бы не заячьи ботики Амалии Фёдоровны, то всё сходство с прежней Аня осталось только в глазах. И то, если как следует всмотреться. Какой-нибудь подпольщик, не задумываясь, разрядил бы в неё наган или «тэтэшник», или швырнул бы под ноги ручную гранату. Даже взгляд стал каким-то неживым, металлическим. О такой наверняка напишут: «своимпаучьим взглядом фашистка буравила советскую подпольщицу». Дураки…