Этому в школе не учат

– Последний раз спрашиваю, кто хочет ударным трудом искупить свою вину перед советским народом?

В ответ раздался дружный ржач и похабные комментарии – мол, все, что должны, мы этому народу прощаем. Но некоторые воры вышли из строя. Потом еще немного. Их сопровождали гвалт и ругань более стойкой братвы.

Уже потом Курган понял, что вышедшие из строя мыслили не штампами и настроениями, а задницей. Они ощущали мягким местом, где можно огрести. Он тогда ощутил то же самое. И шагнул вперед.

– Куда? – схватил его за рукав вор в законе Фартовый, можно сказать, его крестный отец.

Но Курган резко вырвал рукав и вышел из строя.

– Хорошо, – кивнул начальник вышедшим. – Отойдите в сторонку.

Братва вдруг замолчала, ощущая растущее напряжение.

– Ну что же, музыка! – с каким-то демоническим видом воскликнул большой начальник.

И заиграл духовой оркестр.

А вслед за этим заработал на вышке пулемет…

Сколько воров и козырных фраеров полегло там? Курган не считал. Немало. После этого на зонах появилось огромное количество желающих принять посильное участие в великих стройках страны Советов. Ортодоксальные воры, скрипя зубами, прекратили всякие попытки саботажа. Работать, правда, так и не стали, но по негласной договоренности с администрацией всеми способами стали шпынять политических и мужиков, чтобы те давали план. Время такое – огромных свершений. Выполнить и перевыполнить – главное. А какими способами – это дело десятое. Стране нужны было золото, каналы и тяжелая промышленность.

Конечно, Кургану этот шаг из строя вышел боком. Воры посчитали его отколовшимся. Но он с присущей ему пронырливостью стал бешено вращаться между администрацией и уголовниками. Даже пришлось работать собственными руками – стал передовиком производства и засветился в многотиражной газете: «Заключенный Курганов ударным трудом приближает освобождение».

Лавировать долго не удалось. Воры поставили вопрос ребром – или с нами, или против нас. И он задницей почувствовал – пора быть против. Втихаря вложил некоторых корешей по их старым делам и в итоге, как ему казалось, утряс опасную ситуацию. Только закончились эти интриги для него плачевно. Воры обвинили его в сотрудничестве с оперчастью и приговорили к смерти. Шрам через все пузо – это след заточки с тех времен. Хорошо, что в лазарете врач откачал.

Наверное, именно тогда, под звуки оркестра, начались те самые мытарства и скитания, которые в итоге привели Кургана на плац учебного полицейского лагеря…

После посвящения на плацу в слуги рейха началось обучение – уставы, права и обязанности полицая, владение оружием. И изматывающая строевая подготовка.

Курган быстро смекнул, что немцы боготворят подтянутость, дисциплину и четкие ответы на вопросы. Те вольные птицы, кто это не понял, быстро отправились за ворота или в концлагеря. Но большинство успешно закончили короткий курс обучения.

Потом Кургана распределили в карательный полицейский батальон. В его третьей роте собрались русские, литовцы, белорусы – прямо по заветам Ленина – истинный интернационал. Одни ненавидели большевиков. Другие были жадны до денег, жратвы и всякого барахла. Имелось несколько отпетых уголовников, от которых Курган сразу дистанцировался, демонстрируя, что преступная жизнь в прошлом. Разношерстных соратников роднило то, что немцы в равной степени считали их всех недочеловеками.

Наиболее рьяных службистов выделили в специальную группу из десяти бойцов. Там был белорус из националистической организации «Белорусский комитет самопомощи», надоевший своими завываниями о создании независимого национал-демократического белорусского государства, хохол, грезивший о свободной Галиции, и поляк, который смотрел на украинца зверем, а однажды между ними завязалась драка. Пресекли немцы внутренний конфликт жестоко – избили драчунов палками на плацу до синевы. Пообещали в следующий раз расстрелять, во что очень даже верилось.

Специальную группу прикомандировали к подразделению айнзатцгруппы «В» СД, которым руководил все тот же гауптштурмфюрер Кляйн. Перед ними стояла задача очищения завоеванных территорий от нежелательного элемента – то есть от большевиков и евреев.

И начали очищать. По Гомелю хорошо поработали. Там треть населения были евреями, которых новая власть сначала обязала носить на одежде желтые матерчатые отметки, потом запретила им появляться на улицах. А затем пошли массовые аресты.

Полицаи вместе с бойцами айнзатцгруппы вламывались в дома и уводили по списку людей: кого в концлагеря, кого – в Гомельское еврейское гетто. Кто-то пропадал навсегда.

Полицаев немцы из СД воспринимали как служебных собак. Кстати, овчарки у них тоже были – огромные, черные, готовые рвать людей на части.

Осуществлялись эти операции обычно без стрельбы и особых эксцессов. Полицаи просто приходили и забирали людей. Правда, Хохол иногда срывался и бил евреев смертным боем, притом женщины это или дети, ему было безразлично. Немцы его не останавливали. Считали это выражением истинных первобытных чувств.

В конце сентября гауптштурмфюрер Кляйн заявился на построение специальной полицай-группы и сказал:

– Разжирели как боровы. Только и знаете, что жратву жидовскую, что при обысках украли, уминать. Пора настоящей работой заняться!

В груди у Кургана закололо. Он знал, что у немцев начинаются большие проблемы с русскими диверсантами и партизанами. Те бились отчаянно, пускали под откос военные составы, нападали на комендатуры. И что, их бросят на партизан? Ох, как не хотелось!

Но все оказалось прозаичнее. Поздно ночью полицай-группу привезли на бывшее совхозное поле рядом с Гомелем. В свете фар стояло больше сотни изможденных, избитых людей. Не менее половины – женщины. Были и совсем маленькие дети. За спиной их зияли рвы.

– Ну, – насмешливо посмотрел на полицай-группу Кляйн. – Кто за пулемет?

У Кургана гора с плеч свалилась. И какая-то эйфорическая волна понесла его вперед.

– А давайте я, герр гауптштурмфюрер.

– Ну, давай! – усмехнулся тот.

Курган лег на землю, расставив ноги, как учили. Провел вспотевшей ладонью по гладкой поверхности пулемета МГ-42. От этого оружия веяло мощью, силой и смертью, пьянившими Кургана.

Он видел, как напряглись сопровождавшие их немцы, положив руки на свои автоматы. Боялись, что ли, что он повернется и даст очередь по ним? Смешные!

Курган тщательно прицелился и нажал на спусковой крючок. Фигурки, подсвеченные фарами, начали валиться на землю – прямо в ими же вырытый ров…

Глава 6

Сколько лет первое сентября было самым моим любимым праздником. После каникул я вновь с радостью встречал в школе моих учеников. В 1941 году праздник не состоялся.

Вообще для меня это было своеобразным потрясением. Это как уходит из-под ног пол, и ты летишь, не зная куда.

Здания московских школ были отданы под нужды войны. В некоторых развернулись госпитали, быстро наполнявшиеся ранеными. А в моей школе формировалась дивизия народного ополчения.

Я все же уломал врачей, и они выписали меня из больницы. Преодолевая слабость, я включился в работу. Фактически перешел в распоряжение райкома партии, в котором был членом бюро. И тут же понял, что двадцать четыре часа в сутках, – это очень мало.

Дети были встревожены войной. Теперь мы не виделись с ними на занятиях, но они все равно шли ко мне за советом, за объяснением происходящего.

– Хотим бить фашиста! – Теперь я часто слышал эти слова от своих учеников.

– Так все хотят, – отвечал я им. – Рано вам еще. Поймите, когда говорят «я хочу», – это гордыня. Нужно: «Я могу принести пользу». А какую пользу вы, необученные, принести можете? Да никакой, только проблемы создадите. Есть те, кто за вас думает, – это люди по возрасту и опыту более разумные и ответственные.

– Так и война закончится.

– Эх, вашими бы устами да мед пить…

Старшеклассники шли на заводы работать для фронта. Но большинство пытались любыми способами попасть на этот самый фронт. Приписывали себе возраст в паспортах, бежали в войсковые части.

Многие малолетние герои такие фокусы творили! Одного тринадцатилетнего «воина» отловили аж во фронтовой полосе.

Между тем столица все глубже погружалась в пучину войны, которая грозила войти в каждый дом – военкомовскими повестками, дурными вестями с фронтов. А иногда и похоронками.

Настю из восьмого класса я встретил около Сретенского монастыря. У нее был мертвый, застывший взгляд. Она вся будто окаменела.

– Что случилось, Настюша? – спросил я.

И она протянула мне похоронку на своего брата.

Я проводил Настю домой, бормоча какие-то пустые слова утешения.

А потом был еще тяжелый разговор с родителями, потерявшими сына, – серьезного паренька, тоже моего ученика, который мечтал стать мостостроителем. Не судьба. Он встретил немцев в числе первых, держа оборону на заставе погранвойск.

И это было только начало. Одна за другой приходили похоронки на моих бывших учеников. А я только и мог что утешать людей ни к чему не обязывающими словами.

Мне было стыдно. Я обивал пороги в райкоме, чтобы меня отпустили на фронт – хоть политруком, хоть рядовым. Смешно, но секретарь райкома, старый большевик, тормозил меня примерно теми же доводами, что и я учеников:

– Мы лучше знаем, где ты нужнее. Здесь работы хватает.

Жена сутками пропадала в больнице, которую окончательно отдали под эвакогоспиталь.

– Идут и идут эшелоны с ранеными, – изредка добираясь до дома, сообщала она. – Все больше.

– И как на фронте? Что говорят?

– Плохо, Сергей. Очень плохо.

Я знал, что плохо. И положение тыловой крысы меня раздражало. Но все же есть резон – старшие товарищи лучше знают, где я буду полезнее. И я старался быть полезным изо всех сил.

По заданию райкома помогал формировать ополчение, которому, возможно, предстояло встать насмерть на пути фашистских орд, задержать ценой своей крови их стремительное продвижение к столице – пока еще на дальних подступах. Организовывал вместе с чекистами добровольные истребительные батальоны – для борьбы с диверсантами, парашютистами. Под руководством МГК осуществлял объявленную еще в июле эвакуацию из Москвы женщин и детей – первым делом эвакуировали детские дома и интернаты.

Однажды прикомандированный к райкому сотрудник московского областного управления НКВД исчез по таинственным служебным надобностям. Нам сказали, что придет новый.

Как раз я сидел в кабинете Дудянского, когда вошел этот самый новый куратор от НКВД, отвечавший за наш район.

Я сначала прищурил глаза, пытаясь понять – не обманывают ли они меня. А потом вскочил и распахнул объятия:

– Товарищ Вересов!

– Комсомолец Лукьянов! Ох, каким ты стал матерым и важным, – улыбнулся довольно мой старый боевой соратник…

Глава 7

Курган метко отработал своим пулеметом и по приказу «отставить» послушно прекратил стрельбу.

А остальную группу погнали добивать недострелянных. Не мудрствуя лукаво – штыками. Нечего патроны тратить. Дорезал – столкни ногой в ров и иди дальше.

Даром это не прошло. Поляка рвало, и глаза его были безумные. Белорус молчал, тупо уставившись в одну точку.

После той расстрельной ночи в отдельной полицай-группе многое изменилось. Люди стали другими. Сделали страшную работу. Пришли в себя. И окончательно определились, что готовы поступать так и дальше. Уже с куда более легким сердцем.

А латыш сбежал – больше его никто не видел.

Через несколько дней полицай-группу привлекли еще к одному расстрелу. На этот раз днем. И фотограф тщательно снимал, как полицаи убивали евреев. Понятно, для чего – чтобы не было искуса переметнуться к красным. Большевики такого не прощают.

Потом Кургана, как самого смышленого и ушлого, поставили командиром этой небольшой команды. И больше их к расстрелам не привлекали.

Группа передислоцировалась в Минск. Там ей отвели отдельный кубрик в бывших казармах батальона НКВД, а ныне – в расположении карательного батальона вспомогательной полиции. Со временем обещали дать возможность расселиться по квартирам по своему усмотрению.

Кормили неплохо. Снабжали мылом, спичками, сигаретами и кучей вещей, которые кажутся второстепенными, но когда их нет, возникают большие проблемы, где их достать.

Гауптштурмфюрер Кляйн не уставал повторять, привычно выпячивая нижнюю губу:

– Вы не только руки рейха, пусть и испачканные в крови. Вы его глаза и уши. Не упускайте ничего. Собирайте информацию. По крупицам. Слухи, наговоры. Для полиции информация – это идол, которому мы все молимся. О большевиках, евреях, подполье, прячущихся красноармейцах, партизанах, агентах НКВД. И опять о евреях. Иногда, цепляясь за звено, можно вытащить длинную цепочку.

Работа шла как на конвейере, без остановок. Каждый день полицаи спецгруппы запрыгивали в приданный им грузовик «Опель» с брезентовым тентом. И вперед – по городским квартирам, по партизанским селам. Прочесывали населенные пункты. Вытаскивали из подвалов не вышедших из окружения красноармейцев.

В одной деревне вывели из хат всех до единого мужчин и расстреляли. В другой не пожалели и женщин. Никакого раскаянья по этому поводу Курган не испытал. Наоборот, содеянное грело душу.

После таких вылазок он размышлял о том, что его воровская масть домушника, оказывается, вовсе не для него. По своей сути он чистый мокрушник – безжалостный убийца. Стыдно? Да нисколько. Просто одному в этой жизни суждено быть волком, а другому – овцой. Быть волком лучше – ешь ты, а не тебя.

Он часто засыпал, сладко грезя, как, имея не жалкую финку за сапогом, а пулемет МГ-42, рассчитался бы со своими недругами. И с Барином, и с Колдырем. Пуля в лоб – вот вам и все воровские понятия, и советские законы. Пришло время штыка и пули, ибо ныне только они порождают власть.

Эх, мечты. Слишком далеко его недруги. Но есть и те, кто близко. Кто-то же его сдал уголовному розыску, в результате чего он попал во всю эту ситуацию. Кандидата два – Рыжик и Чумной. Как узнать – кто?

Однажды он решил – а чего голову морочить? Пусть отвечают оба. И подошел на плацу к приехавшему по делам в батальон гауптштурмфюреру Кляйну. Резко отдал честь и четко доложил:

– У меня имеется информация о двух агентах НКВД.

– Я весь внимание.

– Они сотрудничали с советскими органами. Донесли на меня, в результате чего я попал в тюрьму. Уверен, что сотрудничество продолжается и сегодня. НКВД не выпускает из своих лап никого.

– Что же, весьма своевременно, – кивнул Кляйн, которого руководство айнзатцгруппы «В» утром распекало за недостаточно активную работу по выявлению агентуры врага. – Арестовывайте своими силами.

В результате полицаи прибыли в деревню в пригороде Минска. Рыжик пытался бежать огородами, и Курган с удовлетворением засадил ему из винтовки пулю в спину. А потом подошел и перевернул тело.

У Рыжика изо рта шла кровавая пена. И он обезумевшими глазами смотрел на Кургана.

– Ну что, стукач, пришла расплата, – нагнувшись, улыбнулся Курган.

– Я не… Я тебя не сдавал… – Рыжик заплакал.

Курган жадно смотрел, как душа из последних сил цепляется за изувеченное и становящееся ненужным тело.

– Врешь, собака!

– Я тебя не сдавал. – Глаза раненого закатились, судорога.

Курган пнул тело сапогом. Ну, не сдавал так не сдавал. Ошиблись немножко. Бывает…

Кляйн устроил Кургану головомойку за убийство неприятельского агента, который мог бы поведать много чего интересного. Так что следующего в списке – Чумного – пришлось непременно брать живым.

Взяли его на квартире под Минском. То, что он и есть тот самый дятел, который стучал в уголовку, было видно по его заискиванию и неискренним оправданиям.

– А это, паскуда, ты не мне будешь объяснять! – гаркнул Курган, сожалея, что нельзя шмальнуть.

Но изметелил задержанного он основательно. Так, чтобы ничего не повредить, но болело бы все.

Дознаватели СД, большие специалисты в допросах, выбили из Чумного все, что тот знал и не знал. Дальнейшая его судьба не интересовала Кургана. Один долг он взыскал и был вполне доволен собой. А дальше посмотрим…

Глава 8

Окна были плотно заклеены картоном – в моей квартире строго соблюдался режим светомаскировки.

В любой момент могла взвыть сирена, и пришлось бы топать в бомбоубежище. Но пока фашист решил дать нам передохнуть и посидеть-поговорить со старым боевым товарищем, с которым мы не раз спасали друг друга в то бесшабашное и горячее время.

В большой комнате на столе мерцала свеча. В чашках чернел чай. Я выставил все, что было, на стол – печенье, хлеб, кусок колбасы, припасенную бутылочку «Московской» водки.

Мы с Вересовым были вдвоем. Мои драгоценные жена и дочка пропадали в своих госпиталях – теперь они по три дня не появлялись дома.

К еде гость почти не прикасался. Но стопочку опрокинул, закушав юбилейным печеньем. А я смотрел на него, и у меня было какое-то чувство ирреальности происходящего. Иногда с лязгом смыкается прошлое и настоящее. Так происходит, когда приходят люди из молодости, и ты понимаешь, что эта ниточка твоей судьбы еще не обрезана.

Шестнадцать лет не виделись. Сколько сейчас Вересову? Под пятьдесят. А выглядит бодро. Изменился мало. Только волосы стали пожиже – нет уже той черной копны, а так – седые кустики. И очки на носу. Вообще, из нас двоих он куда больше походил на учителя – худощавый, с утонченным, благообразным лицом, изрезанным морщинами. И форма как всегда на нем сидит слегка неказисто, вроде как и не военный вовсе. Только обманчиво это впечатление. В сабельном бою он был неплох. Однажды спас меня, срубив на лету бандита, примерившегося обрезать казачьим клинком линию моей тогда еще только начинавшейся жизни.

В первый раз я увидел Вересова, когда с направлением Губкома партии переступил порог губернского ВЧК – здания, имевшего зловещую славу.

Какая такая нелегкая привела в это здание меня, ровесника века, третьего сына сибирского потомственного кузнеца? История – типичная для того времени.

Когда мне исполнилось четырнадцать, отец понял, что сына с таким темпераментом и стремлением в большой мир в селе не удержать. И отправил меня к своему старшему брату в Воронежскую губернию. И стал я подручным в вагоноремонтных мастерских.

Тогда шла Первая мировая война, уносящая миллионы русских жизней за интересы французских и русских капиталистов. Это мне объяснили в подпольном марксистском кружке, к которому я примкнул с готовностью. Участвовал в рабочих стачках и подпольной партийной работе. Был бит жандармами и порот казацкими нагайками.

Эх, времечко было. Страна бурлила. Потом рванула, как перегретый паровой котел – сперва половинчатой Февральской революцией, когда у власти остались те же дворяне и буржуи, только порядка окончательно не стало. А потом пришли Советы рабочих депутатов и скинули гнилое Временное правительство, не способное управлять даже своими заседаниями.

30 октября 1917 года наши рабочие дружины разоружили офицеров гарнизона, взяли почту, телеграф и провозгласили советскую власть в Воронеже. Помню, с каким энтузиазмом мы постигали тяжелую науку управления городским хозяйством, продовольственного обеспечения.

Мы все готовы были защищать революцию до последней капли крови. И в 1918 году я добровольцем вступил в Красную армию, попав в кавалерийский полк.

Воевал против Краснова и Деникина. Был ранен. Служил в Воронежском губернском комитете комсомола. Командовал отрядом продразверстки. И вот теперь направлен в распоряжение Губчека.

Меня провели в тесный, заваленный папками кабинет в мансарде. Я представился:

– Комсомолец Лукьянов по заданию губкома партии прибыл в ваше распоряжение.

– Из красноармейцев, значит, – насмешливо посмотрел на меня хозяин кабинета, это и был Вересов. – Только здесь не война. В бою ясно, где свои, а где чужие. А в нашей службе порой нет. Да и своих, и чужих в ежовых рукавицах надо держать. Потому что порой свои вдруг становятся чужими… Справишься?

– Я же комсомолец, без пяти минут коммунист, – пожал я плечами, впрочем, без особой уверенности. Не любил я неопределенностей и хитростей в жизни.

– Послужи-ка пока в ЧОНе. Поглядим, каков ты в деле, растудыть твою гармонь, – хмыкнул Вересов, всегда любивший по делу и не по делу вставлять витиеватые словесные загогулины – то ли ругательства, то ли похвалу.

Части особого назначения были созданы при губернском комитете партии для борьбы с расплодившимися бандами и шайками. И пошла у меня веселая жизнь – до сих пор порой в холодном поту просыпаюсь.

Та война давно закончилась. Настала новая. И опять я с Вересовым…

Я отхлебнул водочки и схватился за бок – рана вдруг запульсировала.

– Что, болит? – сочувственно спросил гость, уже бывший в курсе произошедшего со мной.

– Ну да. Деклассированный элемент постарался, – хмыкнул я.

– Э, нет, браток. Это не деклассированный элемент. Это профессиональный враг.

Он опустошил рюмку. Зажмурился. И продолжил:

– Думаешь, на обычных паникеров нарвался? Это немецкая военная разведка. Наскребает по всем сусекам шпионов. Вот уже и наших ненавистников – белогвардейцев-эмигрантов – подтянули. Может, и тебя кто-то из бывших белых офицериков подрезал.

– Контра, одно слово.

– Дураки говорят: мол, чекисты сами шпионов выдумывают, сами арестовывают, а на деле больше страху нагоняют. Страх – да. Только он не в наших чекистских головах. А на улицах – с револьверами, листовками и ракетницами. И имя ему – немецкий диверсант.

Он побарабанил пальцами по столу и произнес резко:

– Абвер! Это похлеще, чем танковые дивизии, растудыть их тройным захватом через гнутый коленвал! А ты на него с кулачками.

Мы помолчали. Потом я сказал:

– Знаю, что дураком был. И что надо было аккуратно того хромого проводить и задержать, а не устраивать мордобой.

– Вспомни Феликса Эдмундовича: у чекиста должна быть холодная голова.

– Давно я уже не чекист.

– Э, не зарекайся…

– А как ты жил, Аристарх Антонович, все эти годы? Где служил, если не секрет?

– Для тебя не секрет. Поносило по свету. Дальний Восток. Северный Кавказ. И с басмачами дрался в Узбекистане. А с 1938-го в центральном аппарате НКВД в отделении контрразведки по посольствам. Как раз по немцу работали.

– Что-то неважно вы работали, если он так нежданно по нам врезал! – не выдержал я, забыв вовремя прикусить язык.

Ожидал взрыва – мой товарищ вполне способен на такие эмоции. Но он лишь пожал плечами:

– Не от нас зависело, Сергей Павлович. Не от нас… Вон, я день нападения точно знал. Но нам не поверили.

– Не поверили, – удрученно кивнул я, пытаясь осознать, сколько же нам стоило это неверие.

– Были на то причины, – отмахнулся Вересов. – А после начала войны посольств, с которыми мы боролись, не стало. Разбросали наших сотрудников по районам Москвы – организовывать ПВО и истребительные батальоны. А меня в самое пекло послали – на Западный фронт, представителем наркомата. Считай, с первых дней там. Вот вернулся. И сразу к тебе.

– И как там… – Я запнулся, простые слова неожиданно не давались мне, будто я боялся услышать ответ на свой незатейливый, но очень важный для меня вопрос. – Как там, на фронте?

– Эх, дорогой мой человек… Как бы тебе сказать… Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить. Что хуже землетрясения и других природных катастроф? Это катастрофа военная! – Вересов хлопнул ладонью по столу, и взгляд его стал каким-то отсутствующим, а щека дернулась.

– И как дальше?

– А никак. Будем биться за Москву…

Глава 9

Еще только получив форму и винтовку, Курган сразу понял, что получил к ним в придачу ту власть над людьми, к которой всегда стремился. Это власть страха. Власть над жизнями. Власть над имуществом.

Винтовка – власть. А пулемет – непреодолимая сила. Поэтому он любил работать именно с пулеметом, не гнушаясь самых грязных дел.

Проходили неделя за неделей, а работы не убавлялось. Курган и представить себе не мог, что вокруг столько пособников большевиков и евреев. Когда повязали явных, остались скрытые. Немцы работали методично и не упускали ничего. День перерыва – и опять обыски в городах. Броски на деревни.

Из подвала дома в Минске извлекли израненного красного командира. Из квартиры в Гомеле – скрывающегося коммуниста.

Нищие и богатые, образованные и невежественные – всех их объединяло одно. Отныне они – цель айнзатцкоманды и специальной группы полиции. Они жертвы. Так написано им на роду – хрустнуть костями на зубах боевых псов Третьего рейха…

Полицаи спецгруппы жгли хаты. Расстреливали местных жителей. Давно уже привыкли к своей грязной работе. Выезжали на мокрые дела с шутками и прибаутками. Юмор – вещь полезная в жизни. А смешнее всего унижать беспомощных людей, которые находятся в твоей власти.