Полная версия
Соломенная собачка с петлей на шее
– Ага! – взревел он. – Вот что ты задумал?! Кошку хочешь у меня забрать? Может, и дочь тебе отдать? Ее захотел? А? Каков умник нашелся! Это моя кошка, и я ее собственноручно придушу! А ты, – взревел он, – ты-ы – прочь из моего дома! Прочь, жулик безработный! Наркоман! Прочь, ловелас! Иезуит! Предатель! Фашист!.. Прочь, пока цел! – дрожащим указательным пальцем он тыкал в сторону двери. – Ну! Даю тебе три минуты!..
Еще недавно я бы наверняка завелся от его крика, но теперь, когда я намеренно вырабатывал новые привычки, я спокойно слушал его срывающийся то на писк, то на рычание голос. Я чувствовал, как он надрывается, но не воспринимал его агрессии. Конечно, я был напряжен, понимая, что всякое может случиться, но я мыслил здраво и даже – где-то на задворках сознания – ощущал гордость за свою благородную, новоприобретенную сдержанность. Я схватил кошку и невероятно широкими шагами пошел в комнату. Закрыв дверь на щеколду, я стал собирать вещи. Глеб продолжал бушевать в гостиной, кричал что-то про Америку и пятую колонну, но в мою комнату, похоже, не решался сунуться. Несмотря на всю свою злобу и хорошую физическую форму, в душе он был трусом. Я это вдруг ясно почувствовал и поэтому был относительно спокоен. Трус не нападет, если понимает, что результат может быть не в его пользу, а он, хоть и был недоумком, все-таки смутно понимал, что я не такая уж размазня.
Через пять минут я в своих осенних ботинках вывалил на улицу. И уже довольно далеко, уже у самого фонарного столба, что возле дома участкового, я наконец сообразил, что не знаю, где живет этот самый Ян. Блять!
Возвращаться мне не хотелось. Я, конечно, понимал, что совесть моя чиста, что я поступил единственно верно, но все-таки… мое бегство выглядело – для моего внутреннего прокурора – как будто я виноват и меня преследуют. Я бросил на снег чемодан и, усевшись на него, закурил сигарету, стал гладить кошку, которая порывалась сбежать от меня, когда я переставал ее прижимать к груди и гладить. Вокруг была словно глубокая ночь, хоть часы и показывали десятый час. Никого в округе не было, тишина, даже ветер стих. Какой-то зимний вакуум. Говорят, через неделю стоит ждать потепления. Апрель ведь на дворе как-никак.
Докурив, я с неохотой поплелся назад, держа в одной руке свой красный идиотский чемодан, а другой прижимая к груди пушистую зачинщицу. Осторожно, чтобы не скрипела, открыл калитку и потихоньку зашел в дом. В гостиной никого не было, но я слышал голоса в хозяйской спальне. Кажется, Глеб не то рыдал, не то истерично причитал. Я подошел к Лизиной комнате и тихонько постучал. Сперва никто не ответил. Из щели под дверью вырывался свет, и поэтому я был уверен, что она дома.
– Лиза, – сказал я негромко, – Лиза, это Герман, открой, пожалуйста. Мне нужно узнать телефон Яна.
Она опять не ответила. Меня начало это раздражать, в любой момент мог выскочить Глеб и подумать, что его бредовые домыслы верны. Его может попросту переклинить. Он даром что трус, а в таком состоянии не менее опасен, чем первый смельчак. Думаю, в таком состоянии трус будет даже опаснее. Мнимая опасность не знает границ. Раз я вернулся, – значит, враги послали меня прикончить последнего истинного патриота и защитника родины. У него же просто нет выбора, он просто обязан меня обезвредить! Ради родины и семьи!
В двери щелкнул замок, и я от неожиданности слегка вздрогнул плечами и чуть не уронил кошку, которая все порывалась спрыгнуть с моих рук. Я чувствовал себя воришкой, пробравшимся в дом к спящим хозяевам.
– Ты уезжаешь домой? – спросила Лиза сквозь щель в приоткрытой двери. Я ее толком-то и не видел.
– Нет, не домой. Слушай, мне нужен телефон Яна, – говорил я негромко, стоя на пороге ее комнаты, – я к нему переезжаю.
– Минуту, – сказала она и закрыла дверь прямо у меня перед носом.
Я стоял и поглядывал на дверь у дальней стены, откуда доносился голос Глеба, проклинавшего все на свете и, разумеется, в первую очередь меня.
«И почему я вечно оказываюсь среди всяких психопатов? – спросил я себя тогда. – Целый город! Подумать только, ведь тут, должно быть, тысяч двадцать живет, а я оказался в этой безумной берлоге».
– Щенок! Предатель! Убийца! Братоубийца! Он братоубийца! – слышал я голос Глеба, приглушенный, словно бы он кричал в подушку.
Через минуту Лиза открыла дверь – она была в плотном шерстяном кардигане поверх ночной рубашки – и протянула мне свой телефон, где на экране светился номер Яна. Я быстренько переписал его и вернул телефон.
– Слушай, если хочешь, можешь пойти со мной, – сказал я.
В этот момент я уже не помнил, что уходил и от нее тоже.
– Не знаю… – ответила Лиза.
– Слушай, чего тебе тут делать? Извини, но твой отец настоящий психопат!
– Глеб мне не отец, – расширились ее глаза.
– Тем более.
– Ну хорошо, подожди, – сказала она и закрыла дверь. А через минуту открыла:
– Зайди, – сказала она и слегка потянула меня за рукав куртки.
В комнате было тепло и пахло благовониями. Кажется, что-то индийское, пряное. В голове сразу же мелькнул образ…. что-то из индийских гор, где я провел некоторое время. На комоде лежали всякие штучки: косметика, парфюм, расчески, какие-то таблетки, табак в упаковке, бумага для самокруток… Все было разбросано как попало. Поверх обоев были приколоты разные картинки, рисунки, значки – все вперемешку. На одной стене они почти полностью закрывали обои. Висели они небрежно: одни картинки налезали на другие. Словно стена с уликами из фильма о копах, которые ищут серийного убийцу. Это были цветастые мандалы и индуистские божества, увешанные бусами из черепов, карандашные портреты и фотографии писателей, поэтов, философов… Я водил глазами по этим лицам и узнавал лишь немногих. Из тех, что я узнал, тут были: Лотреамон с демоническими зрачками, задумчивый Ницше, Карл Юнг с хитрейшим прищуром, Жорж Батай со взглядом юродивого… И тут был Йозеф Геббельс. Вот это меня заинтересовало. Геббельс! Но я решил пока не спрашивать, что это для нее значит.
– Ты хорошо рисуешь, – сказал я.
– Эм-м… – пожала она плечами.
Я сел на стул, на спинке которого висели ее ночная рубашка и кардиган; пока я был за дверью, она успела натянуть джинсы и фланелевую рубашку в черно-белую клетку.
– Тебе же есть восемнадцать? – спросил я и ужаснулся своему вопросу.
Она остановилась, перестала собирать свой походный рюкзак и пристально посмотрела на меня. Я отвел взгляд и улыбнулся.
– В чем дело? – спросила она неожиданно строго. Мне уже не верилось, что я порядком старше.
– В каком смысле? – спросил я.
– Почему тебя интересует мой возраст? – она насторожилась; кажется, я потерял ее доверие.
– Да не знаю… Ничего такого. Просто мы же вместе сваливаем. Это могло бы выглядеть как похищение или что-то в этом роде, если тебе нет восемнадцати.
Она засмеялась… грубовато и даже зловеще, что ли.
– По паспорту мне двадцать три. Ну ты и трусишка, Герман! Не ожидала.
Я улыбнулся максимально мило. Когда-то давно я заметил за собой этот тип улыбки, он меня часто выручает. Я мог бы стать каким-нибудь проходимцем… ну, альфонсом там, не будь у меня исковеркана психика. Что-то во мне есть такое. Иногда проявляется.
Кошка тем временем забралась на кровать и стала наблюдать за рюкзаком, который все больше наполнялся вещами. Постепенно в него влезло почти все, что было на комоде, в нем утонули ноутбук и фен.
Лиза застегнула рюкзак и попыталась закинуть его на плечо. Он оказался слишком тяжелым, и мне пришлось взвалить его на себя.
Мы вышли на улицу. Луна сегодня была не такая яркая, как последнее время. Тучи застилали звезды, было чертовски темно и тихо. Когда луна пропала в одной из туч, я достал телефон и стал светить нам под ноги. За спиной у меня криво висел плохо собранный Лизин рюкзак, а мой чемодан бил меня по ноге. Было неудобно и холодно.
Лиза несла под курткой кошку, у которой смешно торчала голова и вибриссы. Эта ошалевшая дурында ничего не соображала. Ее же могли удавить без суда и следствия. Это, верно, так бы и произошло, если бы не такое благоприятное – с этим уже не поспоришь – стечение обстоятельств, как мое существование. Подумать только, да ведь я уже и забыл, что именно так было и с Лизой…
Мы плелись в ночь, в какой-то дом, вероятно, на такой же окраине, но только в другой части города. С каждым шагом мне становилось все лучше и лучше. Затхлость проклятого дома Кайновых незаметно просочилась в мой разум, и я только сейчас начал осознавать, насколько несвободным ощущал себя эти две недели. Я шагу боялся ступить – это неприятно признавать, но это так. Я слишком пекся о том, чтобы никому не мешать, а меня все равно смешали с грязью. Можно совершенно ничего не делать – никого не трогать, ни во что не ввязываться, возлюбить ближнего своего – и тем не менее остаться в дураках. Что-то здесь не так. Неужели мир настолько несправедлив?!
* * *Ян сразу обрадовался нам, а когда сообразил, что Лиза тоже остается, его глаза засверкали от восторга. Он выделил ей отдельную комнату на первом этаже, рядом со своей, и был невероятно внимателен, так обходителен, любезен. Сразу побежал на кухню, открыл бутылку красного и бутылку белого, какие-то рыбные консервы… Достал бокалы из семейного сервиза, нарезал сыр, положил маслины на белое блюдечко… В общем, он очень старался и, разумеется, не ради меня. Тут все было ясно.
В гостиной шумел телик, показывали «Бойцовую рыбку». И я сразу залип. Много лет у меня нет телевизора, и он всякий раз завораживал меня, когда я бывал – что случалось нечасто – у кого-нибудь дома, особенно если в комнате полумрак, как здесь.
Я уселся на диван, который стоял прямо посередине большой гостиной с печкой по типу камина. Оранжевый торшер горел в углу возле телевизора. Люстры здесь не было.
Ян с Лизой были на кухне, о чем-то разговаривали, смеялись. Мне вдруг стало обидно. Это мелкое чувство травило меня по пустякам, и я уже тогда понимал всю его гнусность. Кажется, я говорил себе: «Может быть, она пошла не со мной, может быть, она пошла к Яну, было бы глупо вмешиваться…» Так что я взял себя в руки и стал осматривать комнату.
На столике возле дивана я увидел несколько бутылок пива и, недолго думая, схватил одну и тут же открыл. Пара глотков, и мне стало лучше. Дешевое кислое пиво обжигало мне глотку, но этого-то я и хотел. Хотел переключить внимание на что-нибудь… ну хотя бы на свое тело, на его ощущения. Я сполз спиной по дивану так, что моя костлявая задница оказалась на самом краю, стал глотать пиво большими глотками и смотреть в экран.
– Герман, – крикнул с кухни Ян, – ты чего там? Иди к нам!
Я допил пиво и пошел на кухню. Там было очень светло, почти жарко и слегка тесновато из-за большого количества бесполезной кухонной мебели. Если бы у меня был свой дом, я бы не держал там почти никакой мебели. Только необходимый минимум.
Лиза сидела в кресле-качалке с бокалом белого в руке, а Ян суетился у плиты. На одной сковороде он жарил пельмени, а на другой – рис с овощами.
– Дайте мне вина, – сказал я устало и, кажется, даже развязно; наверное, мне здесь все-таки легче дышится, вот я и расслабился.
– Наливай, – протянул он мне бутылку и бокал.
Вино было как вино. То есть оно мне вполне подходило. И я быстро выпил первый бокал и налил второй, сел на табуретку с противоположного от Лизы конца стола и какое-то время бессмысленно, бездумно смотрел, как жарятся пельмени. Лиза, укрывшись тонким шерстяным пледом, смотрела в окно и о чем-то думала. Мысленно я спросил ее: «Что же с тобой произошло? Ты не похожа на человека, который устал от жизни».
* * *Мы сидели на диване и пили вино уже из горла. Ян быстро нахлебался и, что-то там бормоча, пошел спать. Лиза закинула голые ступни на придиванный столик и с нежной улыбкой читала «Так говорил Заратустра». Это, как я узнал позже, была ее любимая книга.
Мы сидели молча, я смотрел по сторонам и не знал, чем себя занять. Лиза закатала рукава шерстяного свитера, и я увидел у нее на руке, на внутренней стороне предплечья, татуировку в виде чего-то вроде мандалы. Украдкой я разглядывал ее. Но вот она замечает мой интерес, откладывает книгу и смотрит на меня со своим прищуром.
– Ну спрашивай, если хочешь, – сказала она.
– Это мандала?
– Да, – кивнула она.
– Ты бы хотела попутешествовать по Индии? – спросил я.
Мне показалась, что это может заинтересовать ее.
– Я уже, – ответила она.
У меня участился пульс, точка соприкосновения была как будто бы найдена.
– И как тебе?
– Понимаешь, я брахмачари и часто беру тапасью, – сказала Лиза.
Тут я немного напрягся. Просто ни черта не понял, что она сказала.
– Хм… – закивал я с якобы понимающим выражением лица.
– Скептик?
– Ага, – засмеялся я. – И даже книгу об Индии написал. На сто процентов скептический взгляд. Ну то есть книга не то чтобы о самой Индии, а скорее о людях, которые едут туда за «просветлением»… – изобразил я кавычки. – В общем, ничего загадочного я в ней не разглядел. Увидел лишь горы мусора и лживое местное население. Я постоянно повторял себе: «Как можно учиться у людей, которые довели свою страну до такого состояния? Ну или позволили довести…»
– Понятно, – сказала она, – ты все проглядел. Конечно, большая часть местных давно продалась западному миру. Индуизм тотально проституирован. Но есть там и другие вещи… если сумеешь их отыскать. Ты был… ну хотя бы в ашраме?
– Нет, нет, мне все это смешно было. Я часто встречал людей из ашрамов. Глаза «просветленных»! Я называл их коровьими глазам.
Она засмеялась:
– Да, да, что-то такое есть. Со стороны это выглядит презабавно, но ведь они счастливы. Не в твоем понимании, разумеется, но они счастливы. А ты – нет.
– Может, они попросту обманывают себя? Бегут от жестокой реальности? Откуда ты знаешь, что они счастливы?
– Ты что, забыл? Я брахмачари, – улыбнулась она.
Пару минут спустя я набрался смелости спросить:
– Почему тогда ты пыталась повеситься?
– Ге-е-ерман, – протянула она снисходительно, – это все не так просто. Ты когда-нибудь хотел убить себя?
– Часто об этом думаю, но… как бы… не по-настоящему. Не было еще момента, чтобы я стал скручивать петлю или искать лезвие.
– Это все из разума… А еще есть чувства, есть что-то, идущее из глубины. Понимаешь? – говорит она.
– Хм… понимаю, – сказал я с неуверенностью.
– Думаю, ты не понимаешь. Это непреодолимое желание, это не касается разума, просто потребность побыть на краю. Это чувство… оно приходит без истерик и без мрачных мыслей. И тогда тебе необходимо отдаться хаосу, побыть в пограничном состоянии, возможно, даже уничтожить себя окончательно. В тот день эта потребность дошла до пика, и мне хотелось уйти… Но я рада, что этого не случилось. Думаю, еще не время…
Она немного помолчала, а затем добавила:
– В общем-то, это случается не так часто. Ну а то, о чем говоришь ты, – это обычные забавы подростков.
– Но откуда у тебя эта потребность?
– Это, видимо, наследственное. У мамы было что-то похожее. Я не знаю ее диагноза. В девятом классе мне поставили F25. Но в последние годы все сильно изменилось, тогда я была, считай, здорова. Сейчас в этом смысле все много хуже.
– Что значит F25?
– Шизоаффективное расстройство.
– И как это работает? Ну то есть как проявляется, помимо суицидальной… хм… потребности?
– Галлюцинации: зрительные, слуховые… Видения… Мне говорят, что я должна делать, и я делаю, иногда получается забраться в высшие сферы, откуда приходится падать назад, в этот грязный мир… Это изматывает.
Тут у меня расширились глаза: я никогда не встречал людей, с которыми можно было обсудить подобные вещи.
– Эй, – улыбнулась она, – не все так плохо, это только периодами.
– Ты снова попытаешься убить себя?
– Вероятно, что да.
– Я хочу тебе помочь, – сказал я взволнованным голосом.
– Чем?
– У меня у самого часто бывают галлюцинации. Может, мы вместе найдем выход. Как насчет лекарств? Какие-нибудь лекарства ты принимала? – сказал я с энтузиазмом.
– В ПНД меня колют периодически, но от лечения становится только хуже. Глеб это знает и сдает меня при любом удобном случае. Хочет извести, не верит, что я смогу уйти… Поэтому я и не хотела, чтобы кто-нибудь узнал, что я снова пыталась…
– ПНД – это что-то вроде клиники?
– Психоневрологический диспансер.
– А… Я понял, я просто не знал этой аббревиатуры, а ведь у меня там мать два раза в год отдыхает.
– У тебя тоже наследственное? – удивилась она.
– Нет, не думаю, у нее все банально – Delirium tremens, – сказал я как бы со знанием дела. В общем, обычный мой дешевый понт.
– Трясущееся помрачение… так-так, это же белая горячка, – закивала Лиза, а я удивился, что она поняла, о чем я.
– Как ты узнала перевод?
– Я на лингвиста учусь на заочке. И вообще интересуюсь языками. Сейчас вот учу немецкий. Произношение проверяю по речам Геббельса.
– Ух ты! Вот почему ты нарисовала Геббельса?
– Я люблю его, – ответила она. – Он приходит ко мне на чай.
Тут я немного напрягся. В каком смысле любит? Она же должна понимать, что это всего лишь галлюцинация?
– И семья у него классная, – продолжает она, – старшая дочка просто умница, я читала ее письма. Она такая молодец! А он просто прекрасен, о нем написано много лжи… Ты читал его роман «Михаэль»?
– Нет, когда-то я собирался, но потом книга пропала из магазинов.
– Я дам тебе почитать, когда съезжу за своими вещами. С Глебом я больше жить не собираюсь.
Мне было непонятно ее отношение к Геббельсу. Любить мертвого нациста! Что это значит?! А еще было непонятно, действительно ли она верит в индуистских богов. Она ведь говорила о своей любви к Вишну, о своем родстве с Кали… Ну то есть она воспринимает это не как аллегорию?
Скептик внутри меня пытался разразиться злорадным смехом, но что-то более глубокое усыпляло скептика. Я вдруг подумал: «А чего я теряю? Может, попытаться выключить критическое мышление в отношении Лизы… ну, скажем, на неделю. А? Что тогда? Я не буду делать никаких категоричных умозаключений, не буду раскладывать все по полочкам, вешать ярлыки. Буду оставлять все вопросы открытыми, не буду судить ни о чем строго. Она может делать все, что угодно, а я не буду оценивать ее».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.