Воспоминания ангела-хранителя

Мама сама открыла ему дверь.

– Берт! А я-то думаю, почему это тебя не видно в антракте? Где ты был? Заходи. Ты без Сиси?

– Она неважно себя чувствует.

Он стоял в просторном мраморном холле и помимо служанки-немки, подошедшей, чтобы принять его плащ, видел еще двоих гостей.

По звукам, долетавшим через открытую дверь гостиной, было ясно, где находятся другие гости.

– Берт! Мы пришли в надежде с тобой поговорить. Хорошо, что ты подоспел. Ну, как дела? Здравствуй, дорогой Берт!

Оба были в вечерних нарядах, Эрик во фраке.

Мими Лосекат поцеловала Альберехта в щеку. Эрик крепко пожал ему руку. Он был директором большого издательства, где бурные приветствия входили в обязанности.

– Как поживает Сиси? – спросила мама.

– Она неважно себя чувствует, и я…

– Пошли, малыш, пошли в гостиную.

– Мама, можно поговорить с тобой наедине?

– Это же не очень срочно?

– Мне тоже нужно поговорить с тобой наедине, Берт, – сказал Эрик Лосекат.

– Со всех сторон секреты! – воскликнула Мими.

Альберехт последовал за ними в гостиную.

– Мама имела невероятный успех, – сказала Мими. – Ты как раз вовремя. Мы сами только что приехали после концерта.

– Просто потрясающе – сказал Эрик. – Ее четыре раза вызывали на бис. Ты согласен, что она превзошла саму себя?

– Я не попал на концерт, – глухо ответил Альберехт. – Ты же видишь, как я одет.

– Был занят?

– И это тоже.

– До чего же ты бледный!

– Скажи, а дело журналиста, оскорбившего Гитлера, уже рассматривалось?

– Да, сегодня.

– И какого же наказания ты для него в итоге потребовал?

– Освобождения от судебного преследования.

– То есть оправдания?

– Это не совсем одно и то же…

Отвечая на вопросы Эрика, Альберехт понемножку отодвигался от него, как бы уходя от разговора, и в конце концов сбежал в гостиную. Можно ли назвать это бегством? Это был не более чем жест, который никак не мог помешать продолжению разговора о журналисте, оскорбившем Гитлера. Потому что в гостиной стоял его брат Ренсе, политически ангажированный художник. Альберехт пожал ему руку.

Эта рука была спасательным кругом, который, впрочем, не мог ничего спасти. Сам Ренсе, тоже во фраке, стоял, облокотившись о черный рояль.

– Привет, Берт. У тебя, надеюсь, особых неприятностей нет?

Альберехту с огромным трудом удалось выдавить из себя несколько слов:

– Привет, Ренсе, как жизнь?

– Удовольствие ниже среднего, но пока бегаем, – ответил Ренсе.

Он был на два года младше Альберехта и зарабатывал на хлеб уроками рисования. Если другие люди, отпуская шутку, смеются во весь рот или делают вид, что смеются, то Ренсе лишь криво улыбался, не разжимая губ.

– Ты скверно выглядишь, – сказал он, – прямо совсем скверно. Что-то случилось?

Белая рубашка у Ренсе была грязноватая спереди, надета явно не первый раз после стирки, подумал Альберехт. Ренсе, художник, чьи картины никто не покупал, вынужден был преподавать рисование в средней школе. Но все же оставался человеком искусства, что было заметно по его густой эспаньолке: такие бороды носят только художники.

Альберехт попытался улыбнуться и ничего не ответил.

На Ренсе не было традиционной бабочки, которую в те годы полагалось носить с фраком, вместо нее на шее повязан широкий шелковый бант. «Я люблю тебя, – думал Альберехт, – я люблю тебя, мой неудачливый брат, с твоей бородой, с твоим артистическим бантом. Борода и бант показывают, по каким нормам тебя надо оценивать, каким правилам ты следуешь, точно так же слепого узнают по белой трости».

– Ars longa, vita brevis, – сказал Альберехт, выпустил руку Ренсе и отступил в сторону. [14]

Он оказался рядом с Паулой, женой Ренсе. Вечернее платье из черного бархата на ее тощей фигуре выглядело так, будто оно в мокрых пятнах. Большие, в темной роговой оправе очки сидели на носу всегда криво. Паула время от времени делала маленькие гравюрки, чуть больше почтовых марок, с изображением цветочков, комаров-долгоножек и паучков.

– Здравствуй, Паула.

– Дай-ка я поставлю бокал, ты всегда такой пылкий!

Он поцеловал ее в щеку и подумал: даже простое проявление вежливости она понимает превратно. Он невольно спросил себя, кому из присутствующих смог бы, если потребуется, рассказать о том, что сегодня произошло. Мысли Паулы не составляли для него секрета. Досада, что она замужем за Ренсе, а не за ним. Негодование, что он, Альберехт, не женится и поэтому не лишает ее надежды. А то бы она смирилась раз и навсегда с тем фактом, что ее муж – художник-неудачник, а не представитель власти. Ее малюсенькие гравюрки с изображением ракушек, жучков, комариков и мха за пределами семьи остались незамеченными. Над чем ты сейчас работаешь, Паула? Да ни над чем… у меня так село зрение…

– Сиси с тобой не приехала?

– Нет, не смогла. Я и сам едва сюда добрался. Да, потому же. Потом объясню.

Если рассказать Пауле, что Сиси от него ушла, она снова начнет надеяться. Хотя Альберехту картины Ренсе совершенно не нравились, в разговорах с Паулой он их всегда расхваливал. («В будущем, когда я выйду на пенсию, а Ренсе будет знаменит на весь мир…»)

Стандартный семейный юмор, под которым прятались ядрышки ненависти и презрения. Паула хотела бы меня заполучить, но меня она не любила бы точно так же, как и Ренсе.

– С удовольствием бы слегка перекусил, – сказал Альберехт.

– Тогда идем со мной.

Его взяла за руку Мими и потащила к столу, на котором стояли всякие вкусности, высокая стопка тарелок, рюмки и целая батарея бутылок.

– Я сегодня вообще не ел.

– Сиси что, уехала?

– Да, сегодня днем проводил.

Мими взяла в левую руку тарелку, а правой потянулась к вилке, лежавшей на салате из лосося.

– Думаю, из всех, кто сейчас здесь, только мы с Эриком знали, что Сиси уедет. Но ты не должен скрывать это от матери.

– Не должен. Но если сейчас все начнут обсуждать эту новость, я просто не выдержу.

Я не знал, что ему посоветовать. Попросить у Мими денег, чтобы уехать в Англию? Но почему именно у нее? Потому что она готова была помочь? Но он же не бедствующий. Он мог бы попросить денег в долг у любого человека в этой гостиной, и все были бы готовы одолжить ему без малейшего сомнения. Ими бы, правда, овладело любопытство, они спросили бы, зачем ему деньги сейчас, среди ночи, без четверти двенадцать. А Мими не стала бы спрашивать. Единственная опасность в случае с Мими та, что он сам ей все расскажет.

– От тебя пахнет пивом. Ты много выпил?

– Меньше полкружки. Ты чувствуешь запах, потому что я еще ничего не ел.

– Бедняжка Берти. Ты так переживаешь?

Мими дала ему тарелку с салатом. Альберехт положил салат в рот без всякого аппетита, несмотря на голод, стал жевать, а сам думал: надо быть осторожным, а то стошнит.

С салатом во рту он не мог разговаривать, а мог только смотреть на Мими. Хотя он знал эту женщину уже двадцать лет, он никогда еще не смотрел на нее с таким сожалением. Фигура у нее была довольно-таки мускулистая, с прямой спиной и широкими бедрами, но слишком плоская спереди. Ужасно плоская. Но не менее плоская, чем у Венеры Милосской, сколько раз он себе это говорил, пока был с ней обручен и не решался разорвать отношения. У нее были светло-карие глаза и темно-каштановые волосы, из которых он в последние годы при каждой встрече выдергивал по серебряной ниточке.

Взять и сказать ей: произошла еще одна вещь, гораздо хуже… Но какой смысл об этом заговаривать?

Мими сказала:

– Очень тебе сочувствую, честное слово! Сиси была умной женщиной. В другое время ты мог бы с ней быть очень счастлив… наконец-то. Правда?

Чтобы не отвечать, он сунул в рот еще салата.

– Такому мужчине, как ты, нужна умная женщина. Молодая овечка без жизненного опыта тебе бы со временем набила оскомину. Сиси во всех отношениях идеально подходила. Представляю себе, как ты сейчас несчастлив.

Он проглотил салат и сказал с таким чувством, будто стоит перед ней на коленях:

– Пожалуйста, не надо об этом говорить.

– Прости. Я думала, тебе будет легче, если ты с кем-то поделишься, даже если я в ответ несу чушь. Ведь ты так одинок здесь, где никто понятия не имеет, что с тобой произошло.

– А ты имеешь об этом понятие?

– Еще раз: прости. Я, наверное, тоже не в силах все понять. О господи, прости, пожалуйста, что суюсь.

Она обошла вокруг стола и открыла бутылочку томатного сока, которым наполнила для него зеленый рейнский бокал. На столе стояли три ведерка со льдом, в которых охлаждалось рейнское вино. Все пьют вино. А для меня, трудного дитяти, наливают томатный сок. Здесь шесть бутылок сока. Ни одна до сих пор не открыта.

В зеленом бокале томатный сок выглядел коричневым, как мазь для обуви.

– Должна тебе признаться, – сказала Мими, – что Эрик немного догадывался, почему тебя не было на мамином концерте.

– Ты, что ли, с кем-то говорила о планах Сиси?

– С какой стати?

– И что же сказал Эрик?

– Почти ничего. Не думаю, что он пытался ее отговорить. Книгу в любом случае издадут, независимо от того, будет ли Сиси здесь или в Америке.

– Во всяком случае, рукопись она упаковала, – сказал Альберехт, – я сам видел.

– Вот именно. И вообще Эрик счел бы некрасивым говорить с ней об этой книге в духе «я помог тебе уехать из Германии и ты теперь моя крепостная, пока книга не выйдет в свет».

Мими налила себе вина.

– Возможно, книга станет еще интереснее, если она опишет в ней свою жизнь в Америке, – сказал Альберехт словно по заученному тексту.

Мими ничего не ответила.

– Эрик, – сказала она, выпив два глотка вина, – Эрик не тешил себя иллюзией, что сможет ее переубедить ради тебя. В любом случае тебе она обязана больше, чем ему. Если бы не ты, Эрик не знал бы, что с ней делать, после того как перевез ее тайком через немецкую границу. Не хочу вмешиваться в ваши отношения с Сиси, но я все-таки никак не понимаю, зачем ей так понадобилось от тебя уезжать.

– Она боялась немцев. Уверяла меня, что в Америке сможет сделать для своих родственников и товарищей по партии намного больше.

– Мы все боимся, что немцы нас захватят. Но что она сможет сделать для своих родственников и товарищей по партии в Америке? Для меня это загадка. Что она сможет там сделать для родственников? И для коммунистов, от которых американцы тоже отнюдь не в восторге.

– В Америке коммунистов не сажают в концлагеря, и там много богатых коммунистов. Сиси хочет рассказать, как в Германии обходятся с евреями. Она хочет добиться того, чтобы Америка не держалась в стороне от этой войны.

– Она что, хорошо говорит по-английски?

– Не слишком. Но голландский выучила быстро.

– И что ты теперь собираешься делать, Берт?

– Пока не знаю. Но мне в любом случае нужны деньги.

– Зачем?

Он набрал воздуха в легкие, открыл рот, но не издал ни звука. В голове у него с бешеной скоростью проносились мысли. Если сказать: я хочу сегодня же поехать следом за Сиси, это будет звучать глупо после всего, что сказала Мими… Эту мысль он отбросил, как японскую раковину, которая где-то внутри него открылась и выдала всю правду: что Сиси уехала в первую очередь потому, что не любила его, и что он повел бы себя как полный идиот, если бы сломя голову попытался…

Но я должен попытаться, должен, должен! – кричал он мне. Я не знал, что ответить.

– Мими, – сказал Альберехт, – мне сегодня же нужны деньги, – он произнес эти слова как заклинание. – Сегодня же, немедленно. Утром я смогу снять деньги в банке, но будет уже поздно.

– Сколько тебе надо? – спросила Мими.

– Пятьсот гульденов.

– Нешуточная сумма. Подожди минутку.

Мими поставила бокал на стол и пошла к Эрику, беседовавшему с братом Альберехта Ренсе и его женой Паулой, сидевшей на широком диване. Альберехт смотрел на Мими, направлявшуюся к дивану, и недоумевал, куда подевалась мать, которой нигде не было видно.

Где же мать? Вышла из гостиной. Но почему? Он съел еще немного салата со своей тарелки, увидел, что мать не возвращается, поставил тарелку и вышел из комнаты. В этот момент зазвонил дверной звонок.

В коридоре Альберехт столкнулся со служанкой.

– Госпожа на кухне?

– Mefrau ist oben im Stock. [15]

И служанка пошла открывать дверь.

По широкой дубовой лестнице с толстой ковровой дорожкой персидского узора Альберехт поднялся наверх.

Дверь в мамину спальню была приоткрыта, и там горел свет, как будто мать хотела, чтобы ему было нетрудно ее найти. Благодаря предчувствию, разбуженному воспоминаниями об аналогичных случаях, он не удивился, увидев ее в полном одиночестве, на канапе, обитом желтым атласом, с рюмкой в руке.

Она сидела на этом предмете мебели, рюмка в правой руке, правая нога на полу, левая вытянута на атласе. Когда Альберехт вошел, она не пошевелилась.

Эта комната была не просто спальней. Кровать, хоть и очень изящная, играла подчиненную роль среди прочей обстановки. Здесь тоже стоял рояль, но поменьше, чем в гостиной. В углу – изысканный мебельный гарнитур, обитый атласом, частью которого и было мамино канапе, равно как и секретер орехового дерева, под старину, и вся остальная мебель. Хрустальная люстра со множеством электрических лампочек в виде свечек освещала комнату благородным неярким светом.

– Что с тобой, мама?

– Я очень беспокоюсь за тебя. Весь концерт испорчен. Во время выступления я мысленно была с тобой, потому так хорошо и пела. Я как бы думала: пусть Берта все еще нет, но он обязательно придет, ведь я так хорошо пою. Даже после антракта я все еще надеялась, что вы придете. Что случилось с Сиси? Не говори мне, что она приболела. Ты же не будешь меня обманывать?

Она сделала глоток и посмотрела на него таким пристальным взглядом, каким только могла. Альберехт увидел, что она пьет виски, и на миг чуть не потерял сознание от зависти.

– Сиси уехала.

– Так я и думала. И уже не вернется?

– Обещала приехать обратно, когда кончится война.

– На ее месте я бы тоже это пообещала. Бедный мальчик, не знаю, что тебе наобещали и с чего ты развесил уши. Но если бы ты был таким же стойким, как я, я бы сказала: налей себе рюмку и забудь эту женщину. Мне тебя так жалко. Но не оттого, что от тебя уходят женщины, за это мужчин нельзя жалеть, а оттого, что ты не знаешь меры, когда пьешь.

– Сегодня я не выпил ни капли, хотя у меня был более чем серьезный повод.

– Когда ты вошел, я учуяла нечто другое.

– Ладно тебе, полкружки пива на голодный желудок. Мама, не можешь ли ты одолжить мне пятьсот гульденов?

– Если у меня есть.

– Всего на один день. Я завтра же верну, положу на твой счет.

– Не надо. Это не горит.

– Да нет, правда.

– Если бы это была правда, ты не стал бы меня просить. Зачем тебе среди ночи пятьсот гульденов? А если ты завтра можешь вернуть их на мой счет, то ты с тем же успехом можешь снять в своем банке для меня. Разве не так, солнышко?

– Ты рассуждаешь совершенно логично, но деньги нужны мне сейчас, завтра уже будут ни к чему.

– Если не секрет, зачем они тебе?

– В четыре часа ночи один мой знакомый отплывает на яхте из Эймейдена в Англию. Я могу к нему присоединиться. Корабль Сиси заходит в порт Ньюкасл. Если я доберусь до Англии на этой яхте, то смогу с ней увидеться.

– А не проще ли утром полететь в Лондон на самолете?

– Самолеты в Лондон не летают в связи с международной обстановкой. А на этой яхте я попаду прямо в Ньюкасл. Мы поплывем как бы за ней следом. Все наверняка получится. И задешево. На самом деле бесплатно. Деньги нужны мне на всякий пожарный.

– Посмотри мне в глаза, – сказала мать Альберехта, – и ты думаешь, что я поверила в эту неправдоподобную байку?

– А что ты тогда считаешь правдоподобным?

– Пока не знаю. Надо поразмыслить.

Он не ответил, словно давая ей время поразмыслить. Так они оба и сидели молча довольно долго.

Он почувствовал себя совершенно пришибленным, когда осознал, что все это – своего знакомого с яхтой, отплытие из Эймейдена – выдумал прямо на ходу. А что будет, размышлял он (но эту мысль внушил ему я), если рассказать матери настоящую причину, по которой он так спешит уехать из страны? Хорошо, мама, расскажу тебе все начистоту. Если бы дело было только в Сиси, я бы так не торопился. Но случилось нечто еще более ужасное, мама. Нет, я не выпил ни грамма. Я просто очень спешил, и поэтому срезал путь, свернул по Марельскому проезду. Мысленно я был неизвестно где. Эта дорожка такая извилистая. Я вообще не видел, что на дорожку выбежала девочка. Я просто не понимал, что задавил ее насмерть. Хотел зачеркнуть происшедшее, вот и положил ее в кусты и поехал дальше. Это ужасно? Если бы я оставил тело лежать на дороге и заявил в полицию, это было бы не менее ужасно. Я не мог пойти в полицию и до сих не могу, не знаю почему. Лучше пустить пулю в лоб, но и этого я не могу, потому что пистолет заклинило.

– Мама, дай мне, пожалуйста, денег!

– Ах, Пузик, дело не в деньгах. Мне надо понять, что для тебя будет хорошо. Посмотри в секретере, есть ли там сколько-нибудь.

Он встал и на негнущихся ногах подошел к секретеру. Повернул позолоченный ключик, торчавший в скважине, и откинул крышку.

– В каком они могут быть ящике?

– Справа сверху.

Альберехт выдвинул ящичек и увидел, что он до половины заполнен фотографиями. Не вынимая фотографий, Альберехт поискал, не лежат ли между ними деньги, но не увидел ничего похожего. Зато заметил, что на всех фотографиях был он сам: карапуз, школьник, студент. В матроске, в купальном костюмчике (половинку фотографии, на которой когда-то был отец, мама отрезала), в лодке с другими гребцами (все студенты).

Это и называется материнская любовь, сказал черт, она прекрасно знает, что в ящичке нет денег, но велела тебе поискать в нем, чтобы ты понял, как заботливо она собирает твои фотографии. Мать, которой фотографии сына дороже, чем деньги, такую мать ведь нельзя оставить одну?

– Денег здесь нет, – сказал Альберехт и задвинул ящик. – В другом месте их не может быть?

– Мне очень жаль, Пузик, но если тут нет, значит, нет нигде.

– Ты спросил это только для порядка, – сказал я ему. – Если мама говорит, что денег у нее нет, то это правда, ты сам знаешь. Если бы были, она бы тебе дала.

Он меня услышал, задвинул ящичек и закрыл секретер, более не наставая.

Мама уже допила свою рюмку.

– Ладно, – сказала она, – в любом случае хорошо, что мы с тобой поговорили наедине. Идем вниз. The show must go on. [16]

С идеально прямой спиной и трезвая, как стеклышко, она вышла из комнаты.

Спускаясь по лестнице вниз, они увидели, что пришли новые гости.

Глядя сверху, Альберехт подумал, что они похожи на ощипанные тушки птиц, уложенные рядком на прилавке мясника. Он был не в силах вспомнить их имена, а некоторых, пожалуй, никогда раньше и не видел.

Отдельные гости стояли в холле первого этажа, но и те, кто находился в гостиной, тоже могли видеть, как Альберехт с матерью спускаются по лестнице, потому что дверь была распахнута. Все взоры были устремлены на них, из уст гостей разом вырвался восхищенный возглас, чуть ироничный: мамино появление действительно напоминало выход дивы, но присутствующие были слишком близко с ней знакомы, чтобы устраивать настоящую овацию. Она спускается по той же лестнице, на которой в детстве училась ходить по ступенькам, подумал Альберехт. К ней долго не шел успех в заграничных концертных залах, а когда ее наконец оценили, она была уже слишком стара, чтобы стать предметом разговоров в лондонском, парижском или венском свете.

И он сам тоже, он тоже учился ходить по ступенькам на этой лестнице. Чему он только не научился в этом доме! Но тому, что оградило бы его от несчастного случая, который, возможно, окажется роковым, он не научился.

Не научился слушать мой голос… Не научился полагаться на волю Божью…

– Да, – сказал мне черт, – а где был твой голос, когда Альберехт ехал по той дорожке? И что ты ему тогда говорил, а он не прислушался? Почему-то в тот момент я от тебя ничего не слышал, ведь ты, видишь ли, сам погрузился в размышления.

Я принципиально не вступаю в спор с чертом, поэтому просто закрыл лицо крылом.

Альберехт рассеянно слушал все эти голоса, раскланивался с новыми знакомыми, пожимал руки, смотрел в глаза, но даже не пытался что-либо запомнить. Кое с кем обменялся парой слов. Из всего этого гула голосов родилось три поддержанных всеми мысли: во-первых, что сегодняшний концерт был самым блистательным в карьере матери. Во-вторых, что она должна спеть для гостей. Для чего еще они здесь собрались! В-третьих, что нельзя ложиться спать, пока не выйдут утренние газеты. Они все вместе прочитают рецензии на выступление Тильды Альберехт-Грейзе, которые наверняка будут поистине триумфальными, лучшими в ее карьере.

Она пела, и Андрис Керевер аккомпанировал ей на рояле.

Альберехт сидел между своей невесткой Паулой и другом молодости Эриком Лосекатом. Хотя все мало-мальски пригодные стулья со всего дома принесли в гостиную, многим женщинам пришлось сидеть на полу. Нескольким мужчинам повезло еще меньше: они стояли, прислонясь к стенам.

Когда закончилась первая песня, Эрик сказал:

– Мими рассказала мне о твоем затруднительном положении. Все в порядке. При себе у меня нет столько денег, но я возьму дома и дам тебе. Договорились? Прямо сейчас я, разумеется, не могу. А то твоя мама примет на свой счет, если я уйду во время ее пения.

– Черт побери, Эрик, спасибо большое.

– Ладно тебе. Но я хотел поговорить с тобой о другом.

После обещания Эрика дать денег мысли Альберехта закрутились вихрем. Что он сделает? Ведь у него не было друга с яхтой, ожидавшей его в Эймейдене. Он знал, о чем хочет поговорить с ним Эрик: о том, что добраться в Англию сейчас нелегко. Что же ему ответить? Он посмотрел на Мими, сидевшую на полу впереди него, наклонился, прикоснулся к ее плечу, встал и уступил ей стул.

– Не надо, не надо!

– Давай-давай, садись!

Альберехт попытался приподнять Мими, но она улыбнулась, замотала головой и приложила палец к губам:

– Тссс!

Он все равно опустился около нее на пол.

– Pardon!

Едва знакомого ему мужчину, сидевшего рядом с Мими, пришлось потеснить.

Мать запела следующий номер, но вот и он кончился. Теперь и Эрик поднялся со стула и наклонился к Мими:

– Я должен кое-что рассказать Берту, давай поменяемся местами!

Мими пересела на его стул.

– В котором часу отошел корабль Сиси?

– Часов в семь.

– Ты видел, как она отплывает?

– Я отвез ее на корабль часа в три. В четыре у меня было заседание.

– Да, конечно. Значит, все это время, пока корабль стоял с грузом в Хук-ван-Холланд, она была одна. Тоже не весело.

– Иначе было никак. Если бы я ее отвез после заседания, мы могли опоздать.

– За это время могло произойти что угодно, а ты и не знаешь.

– Что ты хочешь сказать?

– Ничего, ерунда. Слушай. Теперь о серьезном. У одного моего знакомого живет девочка, то ли приемная дочка, то ли просто так у него живет. И вот сегодня около полчетвертого она пошла отправлять письмо и не вернулась. Без четверти восемь ее еще не было, и десять минут назад тоже.

Альберехт ничего не ответил. Сидел, обхватив руками голени. Потом наконец заставил себя взглянуть на Эрика и сказал скрипучим голосом:

– Может быть, она где-нибудь заигралась.

– В душе я надеялся, что ты скажешь: девочка поплыла в Америку вместе с Сиси.

Скажи ему, что так и есть, прошептал ему на ухо черт. Как же ты раньше не придумал! Это же так логично! Уплыла вместе с Сиси в Америку!

Но я зажал Альберехту уши, и он спросил:

– Как так – в Америку вместе с Сиси?

На них со всех сторон зашикали, двое знакомых обернулись к Альберехту с Эриком и прижали палец к губам: тсссс…

– Потом расскажу дальше, – сказал Эрик.

Пианист заиграл, и мать Альберехта запела вторую песню Шуберта.

Он смотрел на нее, и ему казалось, что это какие-то жестокие бандиты заставляют ее петь. Связали, поставили ногами на горячую плату и грозят поджарить ей ноги, если она откажется петь или будет петь недостаточно красиво. Иначе она бы так не мучила его, не оттягивала бы своим пением тот момент, когда он получит деньги. «Мне надо спасаться бегством, мама, меня уже наполовину разоблачили».

План черта: сказать Эрику, мол, да, правда, Сиси взяла девочку с собой. Если хочешь знать правду, могу рассказать, что поэтому я и хочу догнать Сиси, у нее недостаточно денег. Девочку привели на корабль в последний момент.

Что же это за девочка, если Эрик вообразил, будто Сиси взяла ее с собой в Америку? Кто она такая? Да, кто?

Он понимал, что происшедшее с ним почти неправдоподобно. Он задавил девочку, какую-то случайную девочку на грунтовой дорожке. Но это не случайная девочка. Его лучший друг Эрик знает о ней. Эрик, его лучший друг, догадывается, что с ней случилось.