Николай II. Святой или кровавый?

Видный сановник, товарищ министра внутренних дел Владимир Гурко уже в эмиграции дал развернутый портрет самодержца:

«Николай II принуждал себя заниматься государственными делами, но по существу они его не захватывали. Пафос власти ему был чужд. Доклады министров были для него тяжкой обузой. Стремление к творчеству у него отсутствовало…

Министры знали, насколько их доклады утомляли государя, и старались по возможности их сократить, а некоторые стремились даже вносить в них забавные случаи и анекдоты… Впрочем, краткости доклада министров весьма содействовала способность царя на лету с двух слов понять, в чем дело, и ему нередко случалось перебивать докладчика кратким досказом того, что последний хотел ему разъяснить.

Да, в отдельных вопросах Николай II разбирался быстро и правильно, но взаимная связь между различными отраслями управления, между отдельными принимаемыми им решениями от него ускользала.

Вообще синтез по природе был ему недоступен… Отдельные мелкие черты и факты он усваивал быстро и верно, но широкие образы и общая картина оставались как бы вне поля его зрения…

Обладал Николай II исключительной памятью. Благодаря этой памяти его осведомленность в разнообразных вопросах была изумительная. Но пользы из своей осведомленности он не извлекал. Накапливаемые из года в год разнообразнейшие сведения… совершенно не претворялись в знание, ибо координировать и сделать из них какие-либо конкретные выводы Николай II был не в состоянии…

Общепризнанная черта характера Николая II – его слабоволие было своеобразное и одностороннее.

Слабоволие это состояло в том, что он не умел властно настоять на исполнении другими лицами выраженных им желаний, иначе говоря, не обладал даром повелевать. Этим, между прочим, в большинстве случаев и обусловливалась смена им министров. Неспособный заставить своих сотрудников безоговорочно осуществлять высказываемые им мысли, он с этими сотрудниками расставался, надеясь в их преемниках встретить более послушных исполнителей своих предположений.

Однако если Николай II не умел внушить свою волю сотрудникам, то и сотрудники его не были в состоянии переубедить в чем-либо царя и навязать ему свой образ мыслей»33.

Кстати, менял он министров тоже особым образом – и почти каждый из смененных делался врагом царя, даже не за отставку, а за то, как именно она была проведена. Действительный тайный советник, бывший член Государственного совета А. Ф. Кони, хорошо знавший жизнь государственной верхушки, писал о «жестоких испытаниях законному самолюбию и чувству собственного достоинства, наносимых им своим сотрудникам на почве самомнения или даже зависти…»34.

И не только писал, но и примеры приводил:

«Неоднократно предав Столыпина и поставив его в беззащитное положение по отношению к явным и тайным врагам, „обожаемый монарх“ не нашел возможным быть на похоронах убитого, но зато нашел возможным прекратить дело о попустителях убийцам и сказал, предлагая премьерство Коковцову: „Надеюсь, что вы меня не будете заслонять, как Столыпин?“.

Такими примерами полно его царствование. Восьмидесятилетний Ванновский, взявший на свои трудовые плечи тяжкое дело народного просвещения в смутные годы, после ласкового и любезно встреченного доклада о преобразовании средней школы получил записку о своем увольнении. Обер-прокурор синода Самарин, приехав на другой день после благосклонно принятого доклада в совете министров, прочел записку царя к Горемыкину, в которой стояло: „Я вчера забыл сказать Самарину, что он уволен. Потрудитесь ему сказать это“. <…> Вечером того же дня, когда утром Кауфман-Туркестанский был удостоен лобзаний и приглашения к завтраку за то, что он рассказал об опасностях, грозящих России и династии, он получил увольнение от звания, дававшего ему возможность личных свиданий с государем…»35.

За эту особенность характера – за то, что не любил говорить неприятные для собеседника вещи прямо, а действовал все какими-то обходными путями, он и получил репутацию человека коварного и двуличного, «византийца». «Безвольный, малодушный царь», – писала все та же Богданович. «Хитрый, двуличный, трусливый государь», – это уже председатель второй Государственной думы кадет Головин. Может быть, и несправедливо заявлено – но таково было общее впечатление, и кто скажет, что незаслуженное? Если бы у вас был такой начальник – как бы вы к нему относились?

«Мягкохарактерный и потому бессильный заставить людей преклоняться перед высказанным им мнением, – пишет далее Владимир Гурко, – он, однако, отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений…

Насколько Николай II в конечном результате следовал лишь по путям собственных намерений, можно судить по тому, что за все свое царствование он лишь раз принял важное решение вопреки внутреннему желанию, под давлением одного из своих министров, а именно 17 октября 1905 года, при установлении народного представительства»36.

Президент Франции с 1899‑го по 1906 год Эмиль Лубе так же оценивал его характер: «Обычно видят в императоре Николае II человека доброго, великодушного, но немного слабого, беззащитного против влияний и давлений. Это глубокая ошибка. Он предан своим идеям, он защищает их с терпением и упорством, он имеет задолго продуманные планы, осуществления которых медленно достигает. Под видом робости, немного женственной, царь имеет сильную душу и мужественное сердце. Непоколебимое и верное. Он знает, куда идет и чего хочет»37.

А вот жена императора Александра Федоровна была иного мнения. Она писала мужу: «Как легко ты можешь поколебаться и менять решения, и чего стоит заставить тебя держаться своего мнения… Как бы я желала влить свою волю в твои жилы… Я страдаю за тебя, как за нежного, мягкосердечного ребенка, которому нужно руководство»38.

В чем же проявлялась сильная воля царя? По сути, в одном: в отстаивании принципов самодержавной власти. Обратимся снова к воспоминаниям Владимира Гурко.

«…От воли государя зависело самовластно и единолично отменить закон и издать новый, но поступить вопреки действующему закону он права не имел. Между тем Николай II до самого конца своего царствования этого положения не признавал и неоднократно, по ничтожным поводам и притом в вопросах весьма второстепенных, нарушал установленные законы и правила, совершенно игнорируя настоятельные возражения своих докладчиков.

Видя в себе прежде всего помазанника Божьего, он почитал всякое свое решение законным и по существу правильным. „Такова моя воля“, – была фраза, неоднократно слетавшая с его уст и долженствовавшая, по его представлению, прекратить всякие возражения против высказанного им предположения.

Regis voluntas suprema lex esto39 – вот та формула, которой он был проникнут насквозь. Это было не убеждение, это была религия.

Своеобразное представление о природе и пределах власти русского царя было внушено Николаю II еще в начале века двумя лицами, известными – первый своей ограниченностью, а второй – раболепной подлостью, а именно: министром внутренних дел Д. С. Сипягиным и проникшим к тому времени ко двору кн. В. П. Мещерским. В дневнике статс-секретаря А. А. Половцова, под 12 апреля 1902 года, значится, что именно эти лица убедили государя, что „люди вообще не имеют влияния на ход человеческих событий, а что всем управляет Бог, помазанником коего является царь, который поэтому не должен ни с кем сговариваться, а следовать исключительно Божественному внушению. Если царские веления современникам не нравятся, то это не имеет значения. Результат действий, касающихся народной жизни, обнаруживается лишь в отдаленном будущем, и лишь тогда получают сами эти действия правильную оценку. Согласно сему, – добавляет хорошо осведомленный, благодаря своим обширным связям, Половцов, – государь никого больше не слушается и ни с кем не советуется“. (Едва ли тридцатилетнему царю можно было внушить что-то, не согласующееся с его убеждениями. Они могли разве что придать этим убеждениям словесную форму. – Авт.) <…> Не на основании какой-либо системы, или вперед начертанного плана и не в путях преследования твердо определенных целей стремился он править великой империей, а как Бог ему в каждом отдельном случае „на душу положит“»40.

Подобные настроения всячески поддерживала и супруга. Немка, выросшая в Англии, о России она знала меньше, чем ничего, – то есть европейские сказки.

«Выходя замуж за русского царя, – пишет Владимир Гурко, – она была глубоко убеждена, что власть его, не только фактически, но и в силу действующего в России закона, беспредельна… Поэтому ни государь, ни царица особого значения законам вообще не придавали, так как были искренно убеждены, что законы обязательны лишь для подданных русского царя, но до него самого никакого касательства не имеют…

…Властная природа Александры Федоровны никогда не могла примириться с возможностью ограничения в чем-либо воли ее супруга. К этому вопросу она относилась, можно сказать, с болезненной напряженностью. Отсюда ее постоянные напоминания в письмах Государю: „Ты – самодержец, ты владыка и повелитель, ты – глава Церкви“, „Ты – самодержец – помни это“, „Как они смеют (члены Св. Синода) не исполнять твоих велений?“».

Причем сочетание самовластия и безволия были у царя самые неудачные. «Свою волю» он проявлял большей частью в мелочах. Произвести статского чиновника в военный чин, наградить орденом Св. Владимира с ленточкой Св. Георгия, отменить штраф, наложенный директором Императорских театров на балерину Кшесинскую… Были деяния и покрупнее – например, приказать открыть понравившемуся ему человеку кредит в Государственном банке. Одно из таких деяний – а именно поддержка финансовых планов некоего ротмистра Безобразова по части лесных концессий в Корее – привела к русско-японской войне. Гурко писал:

«Примечательно, что Николай II, неоднократно превышавший свою власть в отдельных частных случаях, ни разу по собственному побуждению не нарушил закона в вопросах общегосударственного значения. В этих вопросах он почти неизменно соглашался со своими докладчиками… Он расходился с министрами не на почве разногласий в понимании порядка управления той или иной отраслью государственного строя, а лишь оттого, если глава какого-нибудь ведомства проявлял чрезмерное доброжелательство к общественности, а особенно если он не хотел и не мог признать царскую власть во всех случаях безграничной.

Степень личной преданности министра государю всегда измерялась именно этим последним обстоятельством.

Вследствие этого в большинстве случаев разномыслие между царем и его министрами сводилось к тому, что министры отстаивали законность, а царь настаивал на своем всесилии. В результате сохраняли расположение государя лишь такие министры, как Н. А. Маклаков или Штюрмер, согласные для сохранения министерских портфелей на нарушение любых законов…

…Нужно отметить одно весьма любопытное явление: несмотря на свои деспотические наклонности и всегдашнее стремление использовать в полной мере казавшуюся ему неограниченной царскую власть, Николай II ни на своих отдельных сотрудников, ни на Россию в целом не производил впечатления сильного человека. Обаяния его властности никто не чувствовал.

Происходило это потому, что в личности Николая II наблюдалось странное и редкое сочетание двух, по существу, совершенно противоположных свойств характера: при своем стремлении к неограниченному личному произволу он совершенно не имел той внутренней мощи, которая покоряет людей, заставляя их беспрекословно повиноваться. Основным качеством народного вождя – властным авторитетом личности – государь не обладал вовсе. Он и сам это ощущал, ощущала инстинктивно вся страна, а тем более лица, находившиеся в непосредственных сношениях с ним»41.

В сочетании с ограниченностью, инфантилизмом нового самодержца и его пристрастием к армейской службе это обещало для России незабываемое царствование.

Так оно и случилось.

Глава 3. Кровавое начало

«Бессмысленные мечтания», Ходынка, императорские дяди

Правление Николая началось со скандала, связанного с «бессмысленными мечтаниями». Кто только не отписался по этому поводу – от Толстого до Солженицына! Суть же предельно проста. К воцарению нового монарха земства подготовили приветственные адреса. В некоторых из них, в очень обтекаемой форме, присутствовали пожелания об участии земств в делах управления, то есть о каком-то народном представительстве. Понимать это можно было как угодно. Лев Толстой писал, что это было «право доводить до сведения царя о своих нуждах». Александр Солженицын – что они хотели «иметь свою долю в управлении русскими делами». В общем, земства желали какого-то народного представительства.

О том, что было дальше, поведал Лев Толстой:

«Наконец, наступила торжественная минута, и все эти сотни, большей частью старые, семейные, седые, почитаемые в своей среде люди замерли в ожидании.

И вот отворилась дверь, вошел маленький, молодой человек в мундире и начал говорить, глядя в шапку, которую он держал перед собой и в которой у него была написана та речь, которую он хотел сказать. Речь заключалась в следующем.

„Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Путь все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же твердо и неуклонно, как охранял его мой незабвенный покойный родитель“.

Когда молодой царь дошел до того места речи, в котором он хотел выразить мысль о том, что он желает делать все по-своему и не хочет, чтобы никто не только не руководил им, но даже не давал советов, чувствуя, вероятно, в глубине души, что и мысль эта дурная и что форма, в которой она выражена, неприлична, он смешался и, чтобы скрыть свой конфуз, стал кричать визгливым, озлобленным голосом».

Решив (что бывало очень редко) сказать нечто неприятное прямо в лицо, Николай не мог выбрать худшего случая. Скандал грохнул грандиозный. Правда, тут же пошел слух, что в первоначальном тексте речи стояло слово «беспочвенные» – но так выходило еще хуже. Получалось, что, оговорившись, царь сказал то, что думал на самом деле.

«Прошло четыре месяца, – продолжает Толстой, – и ни царь не нашел нужным отречься от своих слов, ни общество не выразило своего осуждения его поступка… И как будто всеми решено, что так и должно быть. И депутации продолжают ездить и подличать, и царь так же принимает их подлости, как должное. Мало того, что все вошло в прежнее положение, все вступило в положение гораздо худшее, чем прежде. Необдуманный, дерзкий, мальчишеский поступок молодого царя стал совершившимся фактом; общество, все русское общество проглотило оскорбление, и оскорбивший получил право думать (если он и не думает, то чувствует), что общество этого самого и стоит, что так и надо с ним обращаться, и теперь он может попробовать еще высшую меру дерзости и оскорбления и унижения общества…

В газетах иностранных („Times“, „Daily News“ и др.) были статьи о том, что для всякого другого народа, кроме русского, такая речь государя была бы оскорбительна, но нам, англичанам, судить об этом с своей точки зрения нельзя: русские любят это и им нужно это.

Прошло четыре месяца, и в известных, так называемых высших кругах русского общества установилось мнение, что молодой царь поступил прекрасно, так, как должно было поступить. „Молодец Ники, – говорят про него его бесчисленные кузены, – молодец Ники, так их и надо“.

И течение жизни, и управление пошло не только по-старому, но хуже, чем по-старому; те же ссылки без суда; те же отнятия детей у родителей; те же виселицы, каторги, казни; та же нелепая до комизма цензура, запрещающая все, что вздумается цензору или его начальнику; те же одурение и развращение народа.

Положение дел ведь такое: существует огромное государство с населением свыше 100 миллионов людей, и государство это управляемо одним человеком. И человек этот назначается случайно, не то что избирается из самых лучших и опытных людей наиболее опытный и способный управлять, а назначается тот, который прежде родился у того человека, который прежде управлял государством. А так как тот, который прежде управлял государством, тоже назначался случайно по первородству, точно так же, как и его предшественник, – и только родоначальник их всех был властителем, потому что достиг власти или избранием, или выдающимися дарованиями, или, как это бывало большей частью, тем, что не останавливался ни перед какими обманами и злодеяниями, – то выходит, что становится управителем стомиллионного народа не человек, способный к этому, а внук или потомок того человека, который выдающимися способностями или злодеяниями, или и тем и другим вместе, как это чаще всего бывало, достиг власти, – хотя бы этот потомок не имел ни малейших способностей управлять, а был бы самым глупым и дрянным человеком. Положение это, если прямо посмотреть на него, представляется действительно бессмысленным мечтанием.

Ни один разумный человек не сядет в экипаж, если не знает, что кучер умеет править, и в поезд железной дороги, если машинист не умеет ездить, а только сын кучера или машиниста, который когда-то, по мнению некоторых, умел ездить; и тем менее не поедет в море на пароходе с капитаном, права которого на управление кораблем состоят только в том, что он – внучатный племянник человека, который когда-то управлял кораблем. Ни один разумный человек не вверит себя и свою семью в руки таких кучеров, машинистов, капитанов, а все мы живем в государстве, которое управляется, и неограниченно, такими сыновьями и внучатными племянниками не только не хороших правителей, но на деле показавших свою неспособность к управлению людей…

Считается и предполагается, что правит делами государства царь; но ведь это только считается и предполагается: править делами государства один царь не может, потому что дела эти слишком сложны, он может только сделать все то, что ему вздумается по отношению тех дел, которые дойдут до него, и может назначать себе помощниками тех, кого ему вздумается; а править делами он не может потому, что это совершенно невозможно для одного человека. Правят действительно: министры, члены разных советов, директоры и всякого рода начальники. Попадают же в эти министры и начальники люди никак не по достоинствам, а по проискам, интригам, большей частью женским, по связям, родству, угодливости и случайности»42.

В общем, едва приступив к власти, молодой царь сумел многих обидеть. Правда, народ тут совершенно ни при чем. Народ обижался на другое. Земства, конечно, были выборным органом, но там существовал такой имущественный и сословный ценз, что по факту в них присутствовали только дворяне, землевладельцы да верхушка буржуазии. Им действительно хотелось парламента. Несколько позже они его получили. Ничего путного из этой затеи не вышло, так что, по сути, царь был прав. Другое дело, что можно было бы не выражать свои взгляды в такой оскорбительной форме – но молодому человеку, воспитанному в понятиях «царского служения», идеи парламентаризма казались даже не оскорбительными, а богохульными. Он – помазанник, а депутаты кто такие?

Снова слово Александру Михайловичу:

«Стройный юноша, ростом в пять футов и семь дюймов, Николай II правил первые десять лет своего царствования, сидя за громадным письменным столом в своем кабинете и слушая с чувством, скорее всего, приближающимся к ужасу, советы и указания своих дядей. Он боялся оставаться наедине с ними. В присутствии посторонних его мнения принимались дядями за приказания, но стоило племяннику и дядям остаться с глазу на глаз, их старшинство давало себя чувствовать, а потому последний царь всея Руси глубоко вздыхал, когда во время утреннего приема высших сановников империи ему извещали о приходе с докладом одного из его дядей.

Они всегда чего-то требовали. Николай Николаевич воображал себя великим полководцем. Алексей Александрович повелевал морями. Сергей Александрович хотел бы превратить Московское генерал-губернаторство в собственную вотчину. Владимир Александрович стоял на страже искусств.

Все они имели каждый своих любимцев среди генералов и адмиралов, которых надо было производить и повышать вне очереди, своих балерин, которые желали бы устроить „русский сезон“ в Париже, своих удивительных миссионеров, жаждущих спасти душу императора, своих чудодейственных медиков, просящих аудиенции, своих ясновидящих старцев, посланных свыше… и т. д.».

В подкрепление своих слов великий князь приводит очаровательный диалог с царем, красноречиво рисующий методы его управления.

«Как часто, когда я спорил о полной реорганизации флота, которым управлял дядя Алексей, согласно традициям XVIII века, я видел, как государь в отчаянии пожимал плечами и говорил монотонно:

– Я знаю, что ему это не понравится. Говорю тебе, Сандро, что он этого не потерпит.

– В таком случае, Никки, ты заставишь его это потерпеть. Это твой долг пред Россиeй.

– Но что я могу с ним сделать?

– Ты ведь царь, Никки. Ты можешь поступить так, как это необходимо для защиты наших национальных интересов.

– Все это так, но я знаю дядю Алексея. Он будет вне себя. Я уверен, что все во дворце услышат его крик.

– В этом я не сомневаюсь, но тем лучше. Тогда у тебя будет прекрасный повод уволить его немедленно в отставку и отказать ему в дальнейших аудиенциях.

– Как я могу уволить дядю Алешу? Любимого брата моего отца! Знаешь что, Сандро, я думаю, что с моими дядями у меня все обойдется, но за время твоего пребывания в Америке ты сам стал большим либералом».

Ситуация тем более прелестна, что адмирал русского флота, великий князь Алексей Александрович – путешественник, гурман, дамский угодник, светский человек – был равнодушен, кажется, к одной лишь вещи на земле – к вверенному его попечению флоту. Причем нисколько этого не скрывал.

Семейка была, надо сказать, колоритная. По российским законам Романовы были неподсудны, при этом большей частью несли государственную службу. Надо сказать, что иные несли ее достойно. Но не все.

Характеризуя своих родственников, Александр Михайлович пишет:

«Великий князь Владимир Александрович… обладал несомненным художественным талантом. Он рисовал, интересовался балетом и первый финансировал заграничные балетные турне С. Дягилева. Собирал старинные иконы, посещал два раза в год Париж и очень любил давать сложные приемы в своем изумительном дворце в Царском Селе. Будучи по натуре очень добрым, он по причине некоторой экстравагантности характера мог произвести впечатление человека недоступного… С ним нельзя было говорить на другие темы, кроме искусства, или тонкостей французской кухни… Он занимал, сообразно своему происхождению и возрасту, ответственный пост командира Гвардейского корпуса, хотя исполнение этих обязанностей и являлось для него большой помехой в его любви к искусству.

Великий князь Алексей Александрович пользовался репутацией самого красивого члена императорской семьи… Светский человек с головы до ног… Алексей Александрович много путешествовал. Одна мысль о возможности провести год вдали от Парижа заставила бы его подать в отставку. Но он состоял на государственной службе и занимал должность не более не менее как адмирала Российского Императорского флота. Трудно было себе представить более скромные познания, которые были по морским делам у этого адмирала могущественной державы…

Великий князь Сергей Александрович сыграл роковую роль в падении империи и был отчасти ответствен за катастрофу во время празднования коронации Николая II на Ходынском поле в 1896 году. При всем желании отыскать хотя бы одну положительную черту в его характере я не могу ее найти. Будучи очень посредственным офицером, он тем не менее командовал Л.-Гв. Преображенским полком – самым блестящим полком гвардейской пехоты. Совершенно невежественный в вопросах внутреннего управления, великий князь Сергей был тем не менее московским генерал-губернатором – пост, который мог бы быть вверен лишь государственному деятелю очень большого опыта. Упрямый, дерзкий, неприятный, он бравировал своими недостатками, точно бросая в лицо всем вызов и давая, таким образом, врагам богатую пищу для клеветы и злословия»43.

Все трое сослужили своему племяннику великую службу. Сергей Александрович «облагодетельствовал» его Ходынкой, Владимир Александрович – Кровавым воскресеньем, Алексей Александрович – Цусимой.

Дяди были не единственными родственниками, точно знавшими, как надо управлять государством. К ним прибавлялись еще многочисленные кузены и прочие члены императорского дома. (Александр Михайлович тоже постоянно описывает, как давал монарху советы, а тот не внимал.)