Другого выхода нет

Уходя, закрывает занавес и делает ещё одно назидание:

– Сложите одежду и наденьте халаты, сначала тот, у которого завязки спереди, а на него тот, у которого завязки сзади.

Халаты уже дожидаются на краю кровати, когда их оденут.

Исполнение предписаний не составило большого труда, даже упаковка себя в халаты.

Чтобы видеть происходящее вокруг, сдвинул перегородку и сижу на кровати в ожидании следующих указаний. Наблюдаю, как быстро и чётко работает персонал. Очевидно, что все действуют строго в соответствии с их функциями.

Напротив, на кровати сидит пожилая тёмнокожая женщина, похоже, что из Шри-Ланки, и рядом с ней мужчина, обнимающий её за плечи. Наверняка сын. Они выглядят как на старой, начала прошлого века, фотографии. Оба замерли и не спускают с меня глаз, как-будто я их фотографирую. Неподвижным ожиданием они отличаются от других, кого я ещё могу видеть со своего места. Похоже, что очень волнуются, а мой деловой вид несколько их успокаивает.

Хорошо продуманная и организованная подготовка к операциям. Однако люди, сидящие на койках с напряжёнными лицами, себе уже не принадлежат, а вся обстановка вызывает неприятные аналогии со сценами в принудительных заведениях, встречающиеся в фильмах о преступниках.

Воображаемая схожесть ситуации, наводит на мысль, что все мы здесь в результате «преступного» отношения к собственному здоровью и жизни. И вот, в результате мы все сами идём, что называется, «под нож» во спасение жизни. Сравнение страдает тем, что персонал относится к нам так заботливо, что, конечно же, делает слишком натянутым такое сравнение.

Все приготовились и, сидя на кроватях, ожидают прихода сопровождающих их родственников и друзей, с которыми они должны попрощаться и отдать им одежду.

Ко многим уже приходят, но моих родных ещё нет. Подошла медсестра с папкой, так быстро на меня уже завели файл, и стала проверять, правильно ли записаны в нём мои данные.

Ошибок нет. Теперь мы оба совершенно уверены, что с моими бумагами всё в порядке. В любом случае они будут храниться в архиве, как маленький эпизод в истории госпиталя, чем бы ни закончилась моя операция.

Небольшими группами входят люди с верхними вещами и спешат к тем боксам, где их уже ждут. Появляются Таня с Мишей. Они меня тоже увидели и направляются ко мне. Танюшка чуть не плачет, но держится и успокаивает меня.

– Не волнуйся, всё будет хорошо.

Обнимаемся, целуемся с ней и Мишей.

Привезли носилки. Это за мной. Ловко укладывают меня на них. Оборачиваюсь, вижу их обоих. Они стоят с мешками моей одежды и смотрят мне в след. Успеваю помахать моим дорогим рукой, и меня увозят.

Оказалось, что операционные расположены в другом крыле здания. Медбрат везёт меня через длинные коридоры так быстро, что я не успеваю прочесть ни одной надписи на стенах. Вообще, всё выглядит так, как будто все куда-то торопятся. Но я не спешу. Пришли мысли, что это мой последний путь в никуда. Я их гоню. Мне представляется, что вид у меня скорее боевой, чем потерянный, я совершенно спокоен, и твёрдо настроен выжить, просто потому, что не могу оставить вдовой дорогую Танюшку. Сыновья наши уже обременены своими семьями, своими проблемами, им будет легче перенести моё отсутствие.

Остановились в светлом коридоре, слева окна, справа двери, видимо, ведущие непосредственно в операционные. За окнами виден пробуждающийся рассвет. Возникает уверенность, что он еще не последний, впереди будет много таких рассветов.

Вижу длинный ряд носилок с другими подготовленными к операции «жертвами», выстроившихся вдоль стены между входами в операционные.

Теперь я уже думаю о том, что не могу уже ни на что влиять, и что моя жизнь полностью в руках тех людей, которые будут ремонтировать моё сердце.

Всё будет зависеть от их профессионализма, душевного состояния, настроения, слаженности в работе и многого другого, чего я не знаю.

Напоминаю себе, что иду на операцию сознательно, и что уверен в мастерстве доктора Гленна и его команды.

Пока меня держат в коридоре, я наблюдаю за действиями медицинского персонала. Здесь спешки не чувствуется, все действуют спокойно и заняты каждый своим делом. Обстановка и меня настраивает на деловой лад, я уже готов к операции и только стараюсь определить, в какие двери меня повезут оперировать.

Снова проверка. Молодая миловидная медсестра, приветливо улыбаясь, берёт мою руку с прикреплённой бумажной ленточкой и сверяет со мной данные на ней. Мне смешно, она – уже третья проверяющая. Я тоже решаюсь у неё проверить:

– Is D-r Glenn will perform the surgery? (Доктор Гленн, будет выполнять операцию?)

– Yes, he does, don't worry, your surgeon is Dr. Glenn. (Да, он. Не волнуйтесь, ваш хирург доктор Гленн).

Так же с улыбкой, обещая, что мне будет не больно, она делает укол и вводит в вену жидкость голубого цвета. Не вынимая иглы, закрепляет её пластырем на руке для будущих вливаний. Я ещё не знаю, что эта игла будет со мной всё время пребывания в этом госпитале.

Дальше всё опять мне напоминает кино, подобные сцены встречались в разных фильмах. Меня так быстро завезли в операционную, что я даже не успел заметить, в какую именно дверь, что вобщем-то решающего значения не имело.

Последнее, что запечатлелось, это люди в светло зелёных комбинезонах, которые окружили меня и ловко переложили на операционный стол, сняли закрывающий грудь халат и укрыли простынёй. Увидел над собой большой светильник – и отключился.

В комнате ожидания возле операционной

Кто-то говорил мне до операции:

– Ты на какое-то время окажешься на «том свете». Интересно, что ты там увидишь?

Если бы я помнил, кто это был, я должен был бы его очень разочаровать. Возможно, я и посетил «тот свет», пока моё сердце от меня отключили, но я ровным счётом ничего не видел, и в моём сознании ничего не запечатлелось.

Таня потом расскажет, что она с Мишей и Викой провели почти семь часов в комнате ожидания.

Миша запечатлел на своём мобильнике этот исторический для нашей семьи момент.

Наконец, их ожидание закончилось, вышел очень уставший доктор Гленн, похоже, что прямо от операционного стола. Увидев Таню, понял, что она вместе с нашими сыновьями и обратился ко всем сразу:

– Операция прошла успешно, продолжалась 6 часов 30 минут. Сейчас его состояние стабильное. Операция сделана во время, так как аортный клапан был очень плохой, а митральный – лишь немного лучше. Несколько протекает ещё один клапан, но это большой риск – заменять сразу три клапана. Тем паче, что этот дефект не опасный».

Таня бросилась к нему, хотела расцеловать, но сдержалась и пожала его руку обеими руками.

По внутреннему распорядку госпиталя родственники могут посетить больного в реанимации уже через два часа после операции.

Здесь медсестры сидят у койки прооперированного 24 часа, поочерёдно сменяя друг друга, и не сводят с него и приборов глаз.

Прошло 2 часа после операции и родственникам разрешили на меня посмотреть. Войти могут только два человека. Вика принёс себя в жертву и ко мне зашли Таня и Миша.

Хотя я пришёл в сознание, но оно было ещё смутным, поэтому как прошло их посещение помню плохо. Больше знаю об этом со слов родных.

Я лежал в самом дальнем от входной двери боксе. Чтобы дойти до меня, надо было пройти мимо всех отгороженных перегородками боксов с людьми, прооперированными вчера и сегодня.

Лежал я с закрытыми глазами, подключённый катетерами и проводами к капельницам и каким-то приборам. Зрелище, наверное, не для слабонервных людей, и, конечно, оно напугало и расстроило Таню. Она чуть не разрыдалась, склонилась ко мне, стала целовать и шептать:

– Я тебя очень люблю, ты же знаешь, как я тебя люблю.

Наверное, я это услышал и расчувствовался. У меня, прямо как в сентиментальных романах, из глаза выкатилась и потекла по щеке «скупая мужская слеза». Миша, тоже готовый расплакаться, гладил меня по голове, спросил, больно ли мне, и я отрицательно покачал головой.

Позже Таня рассказала, что была поражена количеством приборов, к которым я был подключён массой проводов.

Впечатление такое, словно я находился в кабине космического корабля. В приборах непрерывно фиксировалась состояние работы сердца, создавалось ощущение, что я живу только с их помощью. Конечно, моим близким на это было страшно смотреть. Кто и как мог уследить за всеми их показаниями? Только постоянное присутствие медсестры, наблюдающей за приборами, немного успокаивало.

Говорят, что я довольно быстро начал «отходить» от наркоза. Но пребывание в реанимации я помню очень и очень смутно, как смесь того немногого, что отложилось в памяти, с позднейшими рассказами моих близких и персонала.

Помню склонённое надо мной, улыбающееся во весь рот лицо медсестры:

– Ну-ка, пожми мне руку – сказала она.

Я заколебался, не будучи уверен, что смогу это сделать, но пожал.

Это героическое усилие возвратило меня к жизни. Возможно, что я сжал её руку достаточно сильно, значит, жизненные силы ещё сохранились, и я могу считать, что выжил.

Неожиданная способность к рукопожатию меня взбодрила, а медсестру привела в восторг:

– В моей практике ещё не было случая, чтобы человек пожимал руку уже через 2 часа после наркоза и такой многочасовой операции – обратилась она к кому-то рядом.

Надо сказать, что я уже не помню, что происходило потом.

По рассказам родных, они провели со мной чуть больше 5 минут и ушли домой, убедившись, что я жив и под неусыпным надзором медсестры и приборов, а моё сознание продолжало постепенно возвращаться к жизни.

Миша послал родным и друзьям краткий отчёт о посещении меня в реанимации:

«Дорогие, Все, у нас хорошие новости: мы навестили Виталия/Папу в реанимации, и нашли его в более привлекательном состоянии, чем ожидали, совсем не серым и не холодным. Хотя он был полусонным и почти не открывал глаза, он несколько раз кивнул головой впопад (в ответ на вопросы на английском и русском), давая знать нам и медсестре с подходящим именем Лето, что у него ничего не болит. Он еще продолжает дышать на аппарате, но показатели сердца и крови хорошие.

Из телефонного разговора с сестрой 5 минут назад выяснил, что он продолжает находиться в таком же состоянии: шевелит руками, спит и периодически на короткое время просыпается, чтобы опять покивать медсестре Лето. Боли нет.

Мы собираемся к нему приехать завтра в 10 утра, чтобы присутствовать на врачебном обходе.

Завтра должно решиться переведут ли его в обычную палату.

Мама/Татьяна готовится к наступлению куриным бульоном и всяческой подобной живительной снедью.

Огромное спасибо за все Ваши звонки и е-мэйлы.

До завтра, – Миша»

Рассылку по е-мэйлам сведений о моём состоянии Миша продолжал в течение всех 10 дней его пребывания у нас, предупреждая этим излишние телефонные звонки.

Выполнение проекта операция завершилось успешно. Теперь надо выжить.

D3 – Отделение терапии. Послеоперационные наблюдения

22-е февраля. Меня переместили в отделение терапии D3. Несколько лет назад у меня уже был опыт пребывания под общим наркозом при небольшой операции, продолжавшейся чуть меньше часа. Тогда я пришёл в себя, примерно через час. Сейчас я начал отходить от анестезии часа через 2 и понемногу стал воспринимать окружающую обстановку.

Обычно пребывание в реанимации продолжается 24 часа. Меня перевели в терапию уже через 18 часов. Оказалось, что моё сознание полностью прояснилось к этому времени, хотя говорят, что последствия наркоза проявляются в течение нескольких месяцев.

Я испытываю ощущение надёжности за свое состояние, а моё отремонтированное сердце переполнено чувством глубочайшей благодарности хирургической команде, и, прежде всего, доктору Гленну. Почему-то уверен, что он всё сделал блестяще.

В чём будет заключаться выхаживание меня в отделении D3, я представлял плохо. Но, было ясно, что после такой тяжёлой операции потребуются значительные усилия медперсонала, чтобы вернуть меня к более-менее нормальному самочувствию. Выздороветь можно только при очень хорошем уходе.

Ещё в Советском Союзе я знал, на примере моих родных и друзей, что послеоперационная терапия это ответственейший этап после любой хирургической операции. А теперь это решающий компонент в моём лечебном процессе. Не могу помнить, что происходило со мной во время операции, хотя это было бы очень интересно, но послеоперационную стадию, я постараюсь как можно подробнее задокументировать.

Помню, как в Союзе даже высокопрофессиональный хирург сетовал:

– Мы можем делать самые сложные операции, но не в состоянии выходить прооперированного больного. Из-за отсутствия обученного медицинского персонала не можем обеспечить постоянный уход, не хватает лекарств, приборов, оборудования, материалов и т. п.

Физически операцию я не ощутил, хотя и знаю, что она была очень тяжёлой для всех её участников: физиологически для меня, технически и эмоционально для хирурга и его помощников.

Операция – ключевой этап процесса лечения, но только начальный, и эта мысль настраивает меня на терпение. Впереди ещё долгий процесс реабилитации, в котором главную роль играет медицинский персонал, но и от меня многое зависит.

К моменту перевода в отделение терапии D3 я уже был в полном сознании и адекватно воспринимал всё происходящее.

Меня привезли в 3-местную палату, в бокс, который был ближе к двери и туалету, и переложили на кровать. Другие два бокса уже были заняты.

Вскоре приехали мои родные. Вике не понравилось, куда меня положили. Ему показалось, что в палате тесно и в моём боксе темно. Такое впечатление создавалось ещё и потому, что в мой бокс набилось много народа. Кроме медсёстры ещё добавились мои родные. Соседство туалета и близость к входной двери означали, что будет шумно и мимо меня будет большое хождение.

Вика посчитал, что я слишком тяжёлый больной, чтобы лежать в такой беспокойной обстановке. Комфорт, которого я буду лишён, тоже важный лечебный фактор. Возможно, что Вика преувеличивал эти неудобства, но решил пойти и потребовать, чтобы меня перевели в 2-местную палату.

Удовольствие это не дешёвое, стоит 240 долларов в день.

Я пытаюсь протестовать, ведь разница всего в одном боксе. Но Вика настаивает:

– Не бери в голову. Это моё дело. Операция стоит, наверное, больше 30 тысяч, мы за неё не платим, и будем жалеть 1,5–2 тысячи.

Через короткое время Вика пришёл с двумя медсестрами, которые очень быстро и, как мне показалось, очень охотно перевезли мою кровать в 2-местную палату.

Наверное, для них легче обслуживать, когда в палате меньше народу.

В новой палате, кроме меня, пока больше никого нет.

Комната просторная, мой бокс возле окна. Для меня всегда очень важен дневной свет и возможность видеть природу. Я люблю, когда она как бы входит во внутреннее пространство, зрительно раздвигая его. Конечно, намного лучшая обстановка, чем в предыдущей палате, сразу воздействовала на меня психологически очень положительно. Но особенно было приятно, что это организовал мой сын. Забота близких и друзей стала важнейшим фактором, поддерживавшим моё бодрое настроение во всё время пребывания в госпитале.

Соседний бокс без окна, но гораздо больше, за счет широких проходов, примыкающих с торца и вдоль кровати. Видимо, он уже был забронирован для кого-то, кто имел медицинскую страховку, дающую право на одно и двухместную палату.

Туалет расположен недалеко от входа в палату, так что к нему всё-таки надо пройти некоторый путь от моего бокса. Перед входом в туалет умывальник, встроенный в широкую гранитную столешню, мыльница и розетка для электрической бритвы или других приборов. Никаких специальных приспособленийдля больных не было. Туалет здесь походил больше на гостиничный.

Я полагал, что после такой сложной и опасной операции доктор Гленн будет часто общаться со мной. Всё-таки это он её делал. Думал, что он будет ежедневно наблюдать за моим лечением. Может быть, так и было, но без общения со мной. Я представлял себе, что доктор Гленн придёт ко мне и скажет что-то подобное тому, что он говорил моим родным об операции.

Для меня контакт с тем, кто резал меня, как курицу, потрошил моё сердце, вырезал и вставлял в нём клапаны, думаю, был бы очень важным, полезным и интересным. Но этого не произошло, скорее всего, из-за нехватки времени.

Зато появилась помощник врача, Кэтлин. Энергичная, деловая, симпатичная, похожая на россиянку, довольно молодая женщина.

Сказала, что будет отвечать за моё лечение.

Кэтлин спрашивает:

– Ты помнишь, какой сегодня по-счёту день после твоей операции?

Отвечаю:

– Второй.

– Неправильно, первый.

Заставила меня ненадолго сесть. Я чувствовал большую слабость, очевидно, ещё и из-за аритмии и очень частого пульса.

Оказывается, сразу после операции мой пульс был 180, и меня только тогда перевели в терапию, когда в реанимации его снизили до 115–120.

Мои впечатления о том, что происходило со мной до и после операции, не отражают мои глубокие знания в терапии. Но всё же, я не совсем далёк от медицины, будучи её многолетним пользователем.

И всё же надеюсь, что мой опыт пациента может представлять интерес не только для широкой публики, но и для медиков.

Хотя мы с Таней довольно давно уехали из Советского Союза, но ещё не совсем привыкли к канадской системе медицинского обслуживания. Невольно сопоставляем её с той, которая была в СССР. В памяти сохранились некоторые санитарные правила, соблюдаемые при посещении советской больницы.

Но, когда меня положили в отделение послеоперационной терапии, то Таню удивили канадские правила:

– Знаешь, – поделилась Таня своими сомнениями, – когда мы заходили к тебе в реанимацию, никто не потребовал, чтобы мы сняли уличную одежду. В палате были и другие люди в куртках и пальто, навещавшие близких. Здесь везде ходят в верхней одежде, без белых халатов и в обуви без бахил. Меня это очень беспокоит, что ты можешь чем-нибудь заразиться.

Почему разрешается посещать ослабленного и потому очень восприимчивого к любым инфекциям больного без специальных защитных гигиенических мероприятий, особенно вскоре после его операции? Этот вопрос возникает, когда ещё только входишь в госпиталь и видишь посетителей в верхней одежде.

В понимании бывшего советского человека госпиталь – это закрытое учреждение, куда вход только по особому разрешению и по пропускам. Внутри госпиталя можно было находиться только в белых халатах.

Здесь кое-кто из персонала носит белые халаты или светло зелённые комбинезоны, но почему-то не все.

Вспоминаю, что в мои студенческие годы, была популярна романтическая повесть писателя Глеба Самойлова «Люди в белых халатах», о тех, кто посвятил себя благородной профессии. Белый халат символизировал в нашем сознании врача и медицину вообще.

На концертах и по радио часто звучала песня, написанная известным советским композитором Эдуардом Колмановским и поэтом Львом Ошаниным:

Смерть не хочет жалеть красоты,Ни веселых, ни злых, ни крылатых,Но встают у нее на путиЛюди в белых халатах.Люди в белых халатахВот опять у нее на пути…

У канадских врачей белый халат не является обязательным атрибутом. К тому же, врачей редко хвалят в официальных докладах, больше критикуют в прессе, хотя часто виноваты не врачи, а система медицинского обслуживания, в которой они работают.

Порядок посещения больных в госпитале определён проектом организации обслуживания пациентов. Безусловно, это гуманно позволить родственникам и друзьям навестить близкого человека и убедиться в успешности операции и лечения. Больному тоже необходим живой контакт с родными, а не через стеклянную перегородку, как в регистратуре.

Уверен, что выдача посетителям масок, бахил, больничных халатов, и хранение их верхней одежды не увеличит расходную статью бюджета госпиталя, если эти гигиенические мероприятия будут платными. Любой заплатит разумные деньги, чтобы не заразить посещаемого больного. В сумме это не только покроет расходы госпиталя на закупку защитных вещей, но может ещё и принести хороший доход.

Не говоря уже о том, что подхвативший заражение обойдётся государству ещё дороже.

Напрашивается сравнение с автомобилем, ведь за стоянку автомобиля берут не малые деньги. Кстати, при этом также обеспечивается и безопасность автомобиля. Неужели она важнее, чем безопасность человека, на которого к тому же уже потрачено столько сил и средств?

Моё внимание к лечебному процессу в госпитале в Канаде, и здешней гигиенической культуре, вызвано ещё и тем, что я с моими коллегами разрабатываю компьютерную диагностическую и лечебную систему, начатую ещё в бывшем СССР, о которой я немного расскажу в последней главе. Применение системы в области медицины позволит оптимизировать все процессы: хирургию, лечение, питание и другие, имеющие отношение к сохранению здоровья и жизни пациента.

В отношении диагностики, предлагаемая система способна в течение 5-10 минут оценить состояние здоровья человека и выявить даже те опасные заболевания, которые не обнаружены прежде и не были отражены в истории болезни.

Если посетитель может представлять опасность инфицирования больного или других людей, то после тестирования доступ в больничную палату ему будет запрещён.

Такая проверка, наряду с халатами, масками, дезинфекторами для рук и гигиенической уборкой могла бы существенно повысить культуру госпитального обслуживания.

Вернулся к мыслям о том, как я буду возвращаться к привычной жизни после операции. Ожидаю, что это будет не просто. К ночи стали приходить тяжёлые мысли, словно я не был готов заранее к тому, что произошло. Задумываюсь над этим.

«Что же мне всё-таки сделали? Разрезали грудь, затем сердце, заменили мои собственные клапаны на искусственные. Приживутся ли они? Наверняка я подвергнусь неизвестным мне процедурам. Хватит ли у меня сил и терпения переносить их?»

Анализы, таблетки, уколы начались сразу и выполняются точно по расписанию, очень чётко и быстро. Всё действительно выглядит как детально разработанный технологический процесс, в котором основная производственная функция ухода за мной выполняется медсестрами.

Первая моя дежурная медсестра, Джаслин. Она иммигрантка из Филиппин. Выглядит гораздо крупнее, чем многие филиппинки, часто встречающиеся, но довольно подвижная и спорая. Как я узнал позже, дежурная медсестра в дневное время наблюдает за четырьмя больными, а в ночное – за шестью. Нагрузка не маленькая.

Улыбаясь во весь рот, словно старому знакомому, Джаслин везёт ко мне закреплённый на стойке измерительный аппарат. Представившись, спросила, как себя чувствую, услышав, что хорошо, говорит:

– Сейчас убедимся в этом.

Аппарат измеряет кровяное давление, пульс, уровень кислорода в крови. Джаслин тут же, проверяет температуру тела, засовывая мне в рот электронный термометр.

Как выяснилось, проверка моего состояния с этим аппаратом будет осуществляться четыре раза в день, в строго определённое время.

Данные Джаслин записывает в бумажку, чтобы потом перенести их в мой файл. Я обратил внимание, что другие медсёстры записывают данные тоже на такие бумажки. Этот способ фиксации данных явно выглядит слишком архаичным на фоне высоко технологичных диагностических устройств.

Она же делает электрокардиограмму раз в день. Кровь для анализа утром приходит брать другая медсестра.

Также строго по расписанию Джаслин приносит мне таблетки, воду, делает инъекции.

Посещая меня, Джаслин улыбается, интересуется моим самочувствием и успокаивает, что всё идёт хорошо. Собственно, так поступает весь медсестринский персонал госпиталя.

Персонал этот только женский, но этнически очень пёстрый. Многие медсёстры – иммигрантки из стран Азии (китаянки, таиландки, индонезийки и т. д.), но есть и европейки. Все очень обходительные, терпеливые, заботливые, предельно чётко выполняют свои функции. Каждый день в определённое время делают анализы, приносят лекарства, питьё, убирают постель, палату, приносят еду, убирают посуду и т. п.

Если бы я не был иммигрантом из бывшего СССР, возможно, я не очень бы обращал внимание на слаженность и порядок в работе персонала. Но у меня не только хорошие воспоминания сохранились о госпитальной системе в Союзе. Отличия бросаются в глаза постоянно.

Вспоминается, что когда мою маму в Москве по-знакомству (!) поместили в престижную олимпийскую больницу, построенную специально к Московской Олимпиаде 1980 года, за год-два до неё, то два дня мама провела в коридоре, прежде чем её положили в палату.

Увидев маму в палате, в которой без всяких перегородок, на жёстких металлических койках с многогорбыми матрасами лежали не менее 20 женщин, мне захотелось вернуть её в коридор.