Беллмен и Блэк, или Незнакомец в черном

Последние звуки гимна растаяли в воздухе, а вскоре после того двери распахнулись, выпустив прихожан в церковный двор, где многие задержались, дабы переброситься парой слов и погреться на осеннем солнышке. Среди них были две женщины, одна уже в летах, другая гораздо моложе, обе разодетые в пух и прах, с рюшечками, ленточками и приколотыми к корсажам букетиками. Они приходились друг другу теткой и племянницей, хотя молва нашептывала иное.

– Вот бы воскресенье было каждый день, – мечтательно молвила младшая мисс Янг, имея в виду пение Уильяма, и неожиданно получила ответ от проходившей мимо миссис Бакстер:

– Уильяма Беллмена вы можете послушать в любой вечер под окнами «Красного льва». Хотя… – она понизила голос, но не настолько, чтобы это замечание ускользнуло от стоявшей неподалеку матери Уильяма, – то, что приятно на слух, не всегда приемлет душа.

Дора Беллмен никак не среагировала на эти слова и с безмятежным видом обернулась к подошедшему мужчине, своему деверю.

– Скажи-ка, Дора, а чем еще занимается Уильям, кроме неприемлемых для души песнопений в «Красном льве»? – спросил он.

– Работает на ферме Джона Дэвиса.

– Ему вправду нравится фермерский труд?

– Ты же знаешь Уильяма. Он всегда всем доволен.

– И как долго он собирается торчать у Дэвиса?

– Пока там есть для него работа. Он берется за любую.

– А не пора ему найти что-то более серьезное и перспективное?

– У тебя есть предложение?

Во взгляде, которым она сопроводила эти слова, заключалась целая история, старая и долгая история, а его ответный взгляд говорил: «Да, это все так, однако…»

– Мой отец уже стар, и фабрикой теперь управляю я. – Дора протестующе подняла руку, но он продолжил: – Не буду поминать других, если тебе это неприятно, но я-то – разве я хоть раз тебя обидел, Дора? Разве я сделал хоть что-то плохое тебе или Уильяму? Со мной, на фабрике, у него появятся перспективы и уверенность в будущем. Ты считаешь правильным лишать Уилла всего этого?

Он замолчал, ожидая ответа.

– Ты всегда был добр со мной, Пол, – признала она. – Полагаю, если я не дам нужный тебе ответ, ты обратишься напрямую к Уильяму?

– Я предпочел бы действовать с твоего согласия.

Из дверей церкви вышли певчие, уже в повседневной одежде. Внимание прихожан тотчас обратилось на шагавшего среди них Уильяма, благо его внешность так же радовала глаз, как его пение – слух. Темноволосый, как его дядя, с высоким лбом и цепким, все подмечающим взглядом, он счастливо сочетал в себе немалую физическую силу и врожденное изящество движений. Многие из присутствовавших во дворе молодых женщин попытались вообразить себя в объятиях Уильяма Беллмена, а иным и воображать не понадобилось – они уже знали это по опыту.

Заметив в толпе мать, он улыбнулся еще шире и приветственно помахал рукой.

– Я передам ему наш разговор, – сказала она Полу, – а дальше пусть решает сам.

Засим они расстались – Дора пошла навстречу Уильяму, а Пол в одиночестве отправился домой.

В свое время при выборе жены Пол постарался избежать ошибок, допущенных его отцом и братом. Он не хотел, подобно отцу, жениться на круглой дуре с мешками золота; не устраивал его и вариант брата: красота и любовь без приданого. Энн была мудрой и добросердечной женщиной, а ее приданого как раз хватило на постройку красильного цеха. Проявив благоразумие и выбрав средний путь между двумя крайностями, он обрел гармоничную семейную жизнь, согласие в доме – и красильню в придачу. Но при всем его здравомыслии и рассудительности, Пол отнюдь не был доволен собой. Он не горевал о безвременно почившей жене так, как следовало бы горевать любящему супругу, а в моменты болезненного самокопания признавался себе, что думает о жене брата чаще и больше, чем это допустимо приличиями.

Дора и Уильям также двинулись к своему дому.

Грач на коньке церковной крыши неторопливо расправил крылья, взмыл в воздух и вскоре исчез вдали.

– Мне нравится предложение дяди, – сказал Уилл, стоя посреди их маленькой кухни. – Ты не будешь против?

– А если буду?

Он ухмыльнулся и одной рукой обнял ее за плечи. В свои семнадцать он еще не привык к такому превосходству в росте над мамой.

– Ты ведь знаешь, я не стану делать то, что может тебя расстроить.

– В том и загвоздка.

Какое-то время спустя, в укромном местечке среди камышей и осоки, рука Уилла обнимала уже совсем другие плечи. Его вторая рука была не видна, забравшись глубоко под нижние юбки, и девушка время от времени клала свою ладонь поверх, подправляя ритм движений и силу нажима. «Я определенно делаю успехи», – подумал он (на первых свиданиях она контролировала его руку безотрывно). Белые ноги девушки казались еще белее на фоне темно-зеленого мха; ботинки она не сняла – на тот случай, если их застанут врасплох и надо будет спасаться бегством. Дышала она отрывисто, со всхлипами. Уилл не переставал удивляться тому, что наслаждение может быть так созвучно боли.

Внезапно звуки стихли, и на ее лице появилась напряженная морщинка. Она судорожно надавила на его руку, белые ноги плотно сомкнулись. Как зачарованный, Уилл следил за происходящим: приливом крови к ее щекам и шее, трепетанием век. Затем она расслабилась, хотя глаза еще оставались закрытыми и на виске пульсировала жилка. Через минуту она открыла глаза:

– Теперь твоя очередь.

Он лег на спину, заложив руки под голову. Джинни в его направляющей руке не нуждалась, она свое дело знала.

– Ты не думала о том, чтобы однажды взобраться на меня и сделать все по-настоящему? – спросил он.

Она прервалась и игриво погрозила пальчиком:

– Уильям Беллмен, я намерена выйти замуж честной девицей. Ребенок от Беллмена в мои планы не входит.

И она продолжила свое занятие.

– За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, я на тебе не женюсь, если дойдет до ребенка?

– Не глупи. Конечно женишься, я знаю.

Она ласкала его достаточно нежно, но притом энергично. Словом, в самый раз.

– Тогда в чем проблема?

– Ты парень что надо, Уилл, не стану отрицать…

Он приподнялся, опершись на локоть, и остановил ее руку, а когда Джинни подняла лицо, спросил:

– Но?

– Уилл!

Видя, что уйти от ответа не получится, она заговорила – медленно, с запинкой облекая мысли в слова:

– Я точно знаю, какая жизнь мне нужна. Спокойная. Правильная.

Уилл кивком поощрил ее к продолжению.

– А какой будет моя жизнь, если я выйду за тебя? Наперед не скажешь – то-то и оно. Может случиться все, что угодно. Нет, ты вовсе не плохой человек, Уилл. Ты просто…

Он откинулся на спину, но тут же вновь приподнялся, осененный догадкой:

– Ты положила на кого-то глаз!

– Нет!

Однако ее выдали смущение и краска, мигом залившая лицо.

– Кто он? Кто? Скажи мне!

Он сгреб ее и начал щекотать. На минуту они превратились в детишек, визжащих, смеющихся, барахтающихся на траве. Но столь же быстро к ним вернулась «взрослость», и они закончили то, для чего сюда пришли.

К моменту, когда он снова отчетливо увидел над собой листву и высокое небо, его мозг успел все разложить по полочкам. Девушке нужна была стабильность. Практичная и работящая, она не была склонна к авантюрам и поиску легких путей. А с Уиллом она лишь убивала время в ожидании, когда на нее обратит внимание некто, ею уже замеченный. Кандидатур подходящего возраста в их краях было не так уж много, и в ходе анализа почти все они отсеялись по той или иной причине. А из оставшихся один стоял особняком.

– Это Фред из пекарни, так?

В смятении она поднесла руку к своим губам, а затем – более уместный жест, хотя и запоздалый – накрыла его рот. Пальцы Джинни пахли ими обоими.

– Не говори никому. Уилл, прошу тебя, ни слова!

И она расплакалась.

– Тише, тише. – Уилл обнял ее. – Я никому не скажу. Ни единой душе. Клянусь.

Рыдания перешли в икоту, и наконец она затихла. Он взял ее за руки:

– Успокойся, Джинни. Поверь мне, ты выйдешь замуж еще до конца этого года.

Они помыли руки в речной воде и расстались, чтобы вернуться в городок разными тропами.

Уилл направился кружным путем – через мост выше по течению реки. Теплый день клонился к вечеру, лето не торопилось сдавать свои права. «Конечно, жаль вот так лишиться Джинни, – думал он. – Девчонка она славная, что и говорить». Урчание в желудке напомнило о свежем сыре и сливовом компоте, обещанных мамой к ужину. При этой мысли он перешел на бег.

2

Уильям протянул руку для пожатия. Встречная рука на ощупь была словно в перчатке – толстые подушечки на ладони не уступали жесткостью воловьей коже. Вряд ли этот человек мог полностью согнуть пальцы.

– Доброе утро.

Знакомство происходило на фабричном дворе. Даже под открытым небом вонь от немытой испанской шерсти немилосердно била в нос.

– Здесь распаковывают и взвешивают руно, – пояснял Пол. – Заведует этим мистер Радж, он работает на фабрике… уже сколько лет?

– Четырнадцать, – сказал мистер Радж.

– Сегодня здесь шестеро рабочих. В иные дни бывает больше или меньше, все зависит от размеров поступившей партии.

Пол и мистер Радж еще минут десять обсуждали свои дела – о недовесе и усадке шерсти, о валенсийских и кастильских поставщиках. Тем временем Пол наблюдал за рабочими, которые вскрывали ящик за ящиком, опрокидывали их набок, извлекали (вместе с новой волной вони) руно, цепляли его на весовой крюк и манипулировали гирьками, пока шерсть не всплывала ввысь подобно клочковатому грязно-серому облаку. Результаты взвешивания мистер Радж заносил в свой блокнот – не прерывая разговора с Полом о Валенсиии и Кастилии, причем этак небрежно, будто речь шла о местечках не далее Чиппинг-Нортона, – и давал отмашку для следующего контейнера. Взвешенную шерсть тележками увозили на мытье. Уильям старался не упустить из виду ни единой детали. Одновременно наблюдали и за ним. Нет, никто из рабочих не таращил на него глаза, все были заняты своим делом, однако он то и дело ловил взгляды, бросаемые украдкой.

Вместе с дядей – и осликом, тянувшим тележку с шерстью, – Уильям перешел к следующему этапу.

– Позвольте представить моего племянника, Уильяма Беллмена, – сказал Пол Беллмен. – Уильям, это мистер Смит.

Уилл пожал еще одну жесткую руку:

– Доброе утро.

Уильям наблюдал. За Уильямом наблюдали. И так продолжалось весь день.

Шерсть мыли, сушили, трепали. Уильям был весь внимание. Шерсть обеспыливали, чесали, промасливали, повторно расчесывали и укладывали в толстые ленты; он старательно запоминал все процедуры.

– Иногда шерсть отсюда везут прямиком в красильный цех, но чаще мы красим уже готовую ткань.

Следующее знакомство обошлось без рукопожатий. В прядильном цехе следившие за ним глаза были сплошь женскими – и глядели они без стеснения. Он отвесил полупоклон Клэри Райтон, старшей над всеми прядильщицами, что вызвало в комнате взрыв веселья, тут же сурово подавленного.

– Идем дальше! – скомандовал Пол.

Дальше был ткацкий цех, где челноки двигались с такой скоростью, что глаз едва успевал за ними следить, а ткань прирастала так быстро, будто рождалась непосредственно из ритмичного грохота станков. Сукновальный цех был пропитан запахом мочи и навоза – тут грязью вычищали грязь. В сушильно-ширильном цехе ткань растягивали на рамах, ярд за ярдом, и выставляли во двор, – благо стояла ясная погода.

– Ну а в дождливые дни… – Они двинулись дальше, и Пол отворил дверь длинной и узкой комнаты с бесчисленными мелкими отверстиями в стенах. – Думаю, нет нужды пояснять… А когда ткань высохнет, ее направляют…

Экскурсия продолжилась.

– …на конечную отделку.

Однако это был еще далеко не конец, ибо «конечная отделка» подразумевала новое мытье, сушку и валку ткани с последующим ворсованием. К тому времени голова Уильяма уже шла кругом, и он мог лишь тупо следить за тем, как ткань по прохождении через станок покрывается мягкой ворсистой дымкой.

Ноздри Уильяма горели от всех этих запахов, уши заложило от непрерывного грохота, а ноги ныли от долгой ходьбы – следуя за процессом производства, он сотню раз пересек территорию фабрики с юга на север и с востока на запад, через дворы, площадки, цеха, склады и прочие здания.

– Стригальный цех, – объявил Пол, открывая еще одну дверь.

Когда дверь закрылась за их спинами, Уильям замер, потрясенный. Впервые за этот день он очутился в тишине – настолько глубокой, что от нее начало звенеть в ушах. Руки пожимать не пришлось. Двое мужчин – примерно одинакового роста и телосложения – взглянули на него лишь мельком, не отрываясь от своего занятия. Их длинные лезвия скользили над самой поверхностью материи; каждое движение было четким и предельно выверенным, словно они без звука исполняли тщательно отрепетированный хореографический номер. Ворсистая дымка исчезала, каймой пены оседая на стали и затем плавно соскальзывая на пол, а то, что оставалось после прохода лезвий, было идеально ровной, гладкой, чистой, добротной – готовой тканью.

Уильям не мог сказать, как долго он созерцал это действо, словно оцепенев.

– Завораживает, не так ли? Это мистер Хэмлин и мистер Гэмбин.

Пол взглянул на своего племянника:

– Ты утомился. Пожалуй, для первого дня тебе хватит. После этого осталась только прессовка.

Но Уильям пожелал увидеть и прессовку.

– Мистер Сандерс, это мой племянник, Уильям Беллмен.

Рукопожатие.

– Добрый вечер.

Нагретые металлические листы вставлялись между широкими складками ткани и выдерживались так до полного остывания. А вдоль стены были сложены рулоны ткани, приготовленные к отправке.

– Ну вот, – сказал Пол, когда они вышли наружу, – теперь ты видел все.

Уильям поднял на него уже начавшие слезиться глаза.

– И не забудь свою куртку. Вид у тебя несколько очумелый.

Уильям смял в руках куртку. Шерстяная ткань. Из того же руна. После всего увиденного это казалось невероятным.

– До свиданья, дядя.

– До свиданья, Уильям.

Уже в дверях конторы он резко повернулся.

– Мы же пропустили красильню!

Пол отмахнулся:

– В другой раз.

– Ну и как тебе фабрика?

В его пространном ответе Дора смогла разобрать лишь одно слово из трех.

Он глотал пищу, почти не жуя, и при этом говорил без умолку, сыпал именами и терминами, зачастую ей незнакомыми.

– Радж занимается поставками сырья, а Бантон заведует мойкой. В прядильне за главную – миссис Райтон…

– А мистер Беллмен там был? Я о старом мистере Беллмене.

Он отрицательно покачал головой, запихивая в рот очередную ложку.

– В сукновальне всем заправляет мистер Хивер, а в сушильне – мистер Крейс… Или я перепутал?

– Не говори с набитым ртом, Уилл. Твой дядя и не рассчитывает, что ты выучишь все за один день.

Отбивная и картофель к его приходу уже остыли, но для Уильяма это не имело значения. Он проглатывал еду, не замечая вкуса. Мыслями он все еще был на фабрике, видел работу каждого человека и каждого механизма, видел весь процесс в деталях и в целом.

– А что другие – все остальные фабричные? Как они отнеслись к твоему появлению?

Он указал на свой полный рот, и маме пришлось ждать.

Но она так и не дождалась ответа. Как только Уильям проглотил еду, глаза его закрылись, а голова поникла на грудь.

– Иди спать, Уилл.

Он вздрогнул, пробуждаясь.

– Я обещал вечером быть в «Красном льве».

Она взглянула на сына: покрасневшие глаза, ни кровинки в лице. И никогда прежде она не видела его таким счастливым.

– Спать!

И он пошел спать.

3

И как же на фабрике отнеслись к появлению Уильяма Беллмена?

С первых минут он стал объектом пристального внимания, сплетен и толков.

Для начала вспомнили давний скандал, связанный с его отцом. Общеизвестные факты были таковы: Филлип, брат Пола, сбежал из дома, чтобы обвенчаться с Дорой Фенмор вопреки воле родителей. Она была достаточно красива, чтобы оправдать его действия, но и достаточно бедна, чтобы понять реакцию его родни. А спустя всего лишь год он снова сбежал, на сей раз бросив молодую жену и новорожденного сына.

Семнадцать лет – срок немалый, но и не слишком большой, так что среди фабричных оказалось примерно равное количество тех, кто еще помнил Филлипа, и тех, кто ничего о нем не знал. В последующие дни старая история была заново взвешена, отмыта, затрепана, прочесана, подмаслена, закручена, сплетена и смешана с навозом, вследствие чего она обрела вид не более реалистичный, чем пролетарская кепка на голове пасущейся в поле овцы. После сотни пересказов – с дополнениями и пояснениями – сам Филлип Беллмен не узнал бы свою историю, доведись ему это услышать. Каждая версия на свой лад трактовала роли героев и злодеев, предателей и преданных; соответственно пристрастиям смещались и симпатии.

В действительности же все обстояло таким образом.

Когда Филлип женился, он был не настолько влюблен, как ему тогда казалось, а, скорее, на время ослеплен красотой девушки; сказалась и привычка брать все, что ему захочется. Отец всегда был с ним строг, и Филлип не обольщался относительно его реакции на этот брак, однако рассчитывал на мамину поддержку и заступничество. Миссис Беллмен, особа глупая и вздорная, чрезмерно баловала своего младшего сына, отчасти назло супругу, отчасти еще по каким-то своим соображениям. Однако в данном случае мать не проявила ни малейшего желания потакать сыновним прихотям. Чего не учел Филлип, так это материнской ревности к женщине со стороны. А решение отца выселить молодоженов в маленький коттедж на самой окраине городка стало еще одним ударом по болезненному самолюбию Филлипа.

Сразу после рождения сына он ждал, что родители сменят гнев на милость. Но этого не случилось. И Филлип нашел способ с ними поквитаться. Традиционно в роду Беллменов использовались лишь три мужских имени: Пол, Филлип и Чарльз. Ничуть не задумываясь о цене, которую мог заплатить его сын за такой акт семейной мести, Филлип нарушил традицию и назвал сына Уильямом – ни с того ни с сего, ни за что ни про что.

Изгнанный из родного дома, мучаясь безденежьем, он пришел к выводу, что заплатил за красоту слишком высокую цену. Любовь? Ему она была не по карману. Через три для после крещения младенца, дождавшись, когда жена и сын уснут, он покинул свой домишко и, уведя из конюшни отца его любимого скакуна, исчез из Уиттингфорда в неизвестном направлении и с неясными намерениями. С той поры никто из горожан его не видел и ничего о нем не слышал.

Доре так и не удалось наладить отношения с родителями мужа. Сына она растила в одиночку, без их помощи. Поскольку ни одна из сторон не сочла нужным доводить до общего сведения подробности семейной ссоры, а единственный человек, владевший информацией в полном объеме, исчез без следа, любители сплетен могли дать волю своей фантазии.

Одно дело – сухие факты, и совсем другое – смелая игра воображения фабричных болтунов. Если отец дал сыну имя в нарушение семейных традиций, в этом должен быть какой-то скрытый смысл, рассуждали они.

Был соблазн изобразить Дору неверной женой. Всегда найдутся мужчины, готовые поверить в то, что красивая и скромная женщина на деле склонна к разврату. Однако эта версия натыкалась на серьезные препятствия: у Уильяма были крупные беспокойные руки Филлипа Беллмена, широкая походка Филлипа Беллмена, непринужденная улыбка Филлипа Беллмена и цепкий взгляд Филлипа Беллмена. Он, безусловно, был сыном своего законного отца. Пусть имя у него было не то, какое люди привыкли сочетать с его фамилией, но во всем остальном он был типичнейшим Беллменом.

– Вылитый портрет! – заявил один из старожилов, и никто даже не подумал ему возразить.

Когда же, после бесчисленных пересказов, сплетники исчерпали все возможные версии, они развили тему под новым углом. Была высказана и сразу подхвачена мысль, что племянник и родной сын – две очень разные вещи. С сыном все просто. Никаких тебе отклонений. Прямая линия родства. Другое дело племянник – тут линия выходит косая, по диагонали, так что трудно понять, к чему она приведет. Новый мистер Беллмен взял племянника под крылышко, это было ясно как день, но старый мистер Беллмен, как говорили, не очень-то симпатизировал парню. Если подумать, этот племянник был ходячей неопределенностью. Он мог что-то собой представлять, а мог и не представлять ничего ровным счетом.

Догадки и предположения множились, но в конечном счете лишь одна фраза могла быть озвучена с достаточной долей уверенности, и произнес ее мистер Лоу из красильни, который к тому времени оставался единственным человеком на фабрике, еще не встречавшимся с Уиллом:

– Он не наследник. И он нам не указ.

4

– Мистер Лоу, – сказал Уильям, протягивая руку, – я Уильям Беллмен.

Мужчина молча продемонстрировал ему свои руки, черные от кончиков пальцев до самых локтей. Накануне Уилл пожимал разные руки – мозолистые, покрытые шрамами и следами ожогов – и после всего этого уж не побрезговал бы слегка запачкать ладонь, однако взгляд этого мужчины был не слишком приветлив, и проявлять настойчивость расхотелось.

Тем более что мистер Лоу был явно не расположен вступать с ним в разговор.

– Мой дядя вчера показывал мне работу фабрики. Вы, наверное, об этом слышали.

Последовал короткий кивок: мол, слышать-то слышал, да только мне это без интереса.

– Но мы не успели посетить красильный цех. Не найдется у вас несколько минут, чтобы показать, чем вы тут занимаетесь?

Человек слегка повел бровью:

– Мы тут красим.

– Разумеется, – сказал Уилл с улыбкой.

Собеседник не улыбнулся в ответ. Возможно, он и не думал шутить.

– Или мне лучше зайти в другой день?

На лице мужчины чуть дернулся мускул. Что это было: нервный тик или реакция на его просьбу? В любом случае это не означало согласия.

Уилл понял, что его тут видеть не хотят.

Во дворе разгружалась очередная партия ящиков. Уильям приблизился к мистеру Раджу:

– Вам не требуется еще одна пара рук?

– Снова ты? Еще не все разглядел?

Это прозвучало вполне дружелюбно. Радж ухмыльнулся и протянул свою перчаткообразную лапищу. Они обменялись рукопожатием.

– Сегодня я пришел работать.

– С такими-то нежными руками?

Но Уилл давно усвоил привычку к тяжелому труду: он срубил в лесу немало деревьев и накосил немало сена на лугах.

Радж вручил ему гвоздодер, и в течение следующего получаса Уилл вскрывал ящики. Затем он вытаскивал из них руно. Затем подвешивал руно на крюк. Поначалу остальные рабочие молчали, испытывая неловкость в его присутствии, однако совместный физический труд не располагает к излишней деликатности. Здесь он был еще одной парой рук, и уже после первого взвешивания, когда Уилл полноценно включился в процесс, они забыли, кто он такой, и кричали ему «подавай!» или «готово!» с той же легкостью, с какой обращались друг к другу. Он же откликался – «подаю!» и «готово!» – так, будто занимался этим всю жизнь.

Когда у него начали гореть ладони, Уилл смазал их жиром и обмотал тряпками.

– По первости руно колется, как сотня ножичков, – пояснили ему.

Он продолжал работать наравне с другими, пока вся партия не была отправлена в мойку; а когда он попрощался и ушел, рабочие смогли сказать о новичке лишь одно: «Парень вроде как впрягся».

В последующие дни и недели Уилл выполнял любую работу, какая требовалась на любом из участков. В прядильном цехе женщины смеялись и заигрывали с новоявленным коллегой – и он отвечал им тем же, но при этом добросовестно просиживал всю смену за станком, мучаясь, допуская промахи и получая мелкие травмы. Вот в этом уже не было ничего нового: любая работа на фабрике оборачивалась для его рук порезами и ссадинами. Нить раз за разом рвалась, и он обнаруживал, что прядет лишь воздух, но к концу дня все же выдавал свою норму слишком толстой, неравномерной, низкокачественной пряжи.

– Иные начинали куда как хуже, – признала Клэри Райтон, а бойкая чернявая девушка, приставленная за ним следить, добавила:

– Для мужчины так прясть – это чистой воды чудо!

В сукновальне он надышался едкими испарениями из открытой бочки и натурально упал в обморок. Очнулся на полу, испытывая тошноту и нехватку воздуха, но, чуть продышавшись, посмеялся над собой и опознал парня, который помог ему выбраться во двор:

– Ты ведь брат Люка Смита, верно? Он все еще балуется рукоборьем?

Уилл знал, что крышка отнюдь не случайно была сдвинута с бочки в тот самый момент, когда он оказался поблизости; однако уже к концу рабочего дня отношения наладились настолько, что вечером он с подмастерьями запанибрата перекинулся в картишки и даже остался пусть в мизерном, но выигрыше.

В сушильне Уильяму пришлось гнуться в три погибели перед совсем еще мальчишками (но уже с мозолистыми руками), когда те учили его правильно растягивать сырую ткань, начиная с нижнего края рамы. На пару с Немым Грегом он катал туда-сюда тележки с шерстью. Он сливал едкие ферменты в огромные емкости. Он не чурался и таких малопочтенных занятий, как кормление осла или чистка отхожих мест.