Полная версия
Как поживаете, мистер Влипл? Сочинения в 2-х томах
Донья Интригуанья (медленно проходит в мокасинах): – Надо говорить «афрожопых черноамериканцев» (зачеркнуто) «лиц негритянской национальности» (зачеркнуто) «граждан с инверсной цветодефиницией»!
Он: – Только скажи «переводчик», и к тебе придет ПЕРЕВОДЧИК!
Солдафонькин: – Ваш юмор тоньше презерватива!
– Где тонко, там и звонко.
– Так Вы согласны, что мы Вас все бьём, или мы Вас все бьем?
– Согласен, согласен!
– Тогда мы Вас все бьём!
– Нет, не согласен!
– А иначе мы Вас все бьем!
– Во времена, во нравы!
– Испытайте чувство возмущения!
– Испытал… Остатки совести скребут по остаткам души.
Она (как бы про себя): – Уходя, гасите «выход».
Он:– А может, примешь неуезжайки?
Она: – Запритесь дверью!
Он: – Но у нас с тобой было!
Она: – Попадосов, ты же натуральный попадос!
Он: – Уеду! И фамилию Попадосов сменю!
(Дорога, уходящая за г.)
Проходит возмущенная группа. Возмутитель: – От нас скрывают правду – Америки не существует!
Действие 2 (где-то там)
Он: Good morning and lucky day for you, Mr. Wredding!Субтитры: – Доброго утра, удачного дня, мистер Врединг!Ему: – How do you do, Mr. Vleepple!Субтитры: – Как поживаете, мистер Влипл?(Занавес)(падает и сгорает в огнях рампы)<: – Говорите, в процессе ни одна сволочь не пострадала? А вот пострадала!> из-за занавеса выглядывает где-то уже офингаленный Канделябров
И с криком «Это конец!» приходит конец.
(А потом пришла весёлая тётя и всех рассмешила.)
11/12/2018
Шестиглав, а не то, что Вы подумали…
Так и не решивший, что предпринять…
озадаченно разглядывая прохудившийся карман для слов…
под бой озверевшей кукушки…
сидящий за столом в пустой полутёмной комнате…
Сидящий-За-Столом (иногда просто Сид) медленно выводил на листе бумаги словотипной машинкой:
Метастазы авторского «я»
Так, сейчас начнётся.
За спиной явственно послышались беготня и суетня. Сидящий-За-Столом оглянулся. Ага. Ну конечно! Это Михаилка-крокодилка бегал по комнате, ища, куда бы заначиться:
– В чулане тёмно!
– Под койкой пыльно!
– В шкафу-то страшно!
(Сидящий-За-Столом узнал негодяя. Это он, стоило чуть призадуматься на ходу, немедленно хватался за мизинец и семенил рядом, вертясь во все стороны, показывая язык мальчишкам и торговкам, каркая на ворон и тявкая на собак, подмигивая встречным девушкам и посвистывая попутным, ахая на грузовики и улюлюкая трамваям, а еще от скуки придуриваясь и прикалываясь.)
А в районе телефона и пылесоса уж матерьлизовался Миньтюхай, гремя нарукавниками, чтобы стащить его, Михаилку-крокодилку, до кичмана за вчерашнее. Сидящий-За-Столом хлопнул себя по ноге и Михаилка-крокодилка моментально взобрался к нему на колени и, не задумываясь, стреснул личный Сидов бутерброд. Миньтюхай немедленно потерял к сорванцу всякий интерес и принялся обращать внимание на сидящих на диване. А на диване Хомякл, Михомор и оторва Аминь орали в три голоса, подпевая коммунальному соседу, праздновавшему очередной запой.
Тут из чернильницы вывинтился Маленький Мух и ввинтился в потолок.
Следом по потолку пробежал здоровый, кровь с молоком, таракан.
Из-за шторы застрекотало, и оттуда отважный Камишадзе пару раз просвистел над ушами и без проблем гробыхнулся.
– Ну ты, Автандил, и накеросинил… – сказал кто-то, предусмотрительно не повышая голоса.
Автандил высунулся по пояс из своего вертового боелёта, выпятил грудь с медалью «100 лет Советской власти» и начал прислушиваться. При этом у него выскочил из глаза вставленый для перспектабельности монокок.
– Будем з-з-з-з-з-з… – подкрутился к нему Маленький Мух, почуяв родственную душу.
Выкладывавшие посадочную букву «Т» – Михл, Мишанина и Михня, весь в сморчках от аллергии, теперь заворачивали белые штанины выходных штанов то ли в букву «О», то ли вообще в узел.
Из-под паутины у зеркала веяло русским духом и французскими духами, там виднелась пожилая средних лет в возрасте баба Я, грозя Михаилке-крокодилке крючкотворным пальцем. Михаилка-крокодилка состроил бабке «нос», сведя глаза к переносице.
На подоконнике косоглазый Лю Минь, деловито напевая по чёрным клавишам, уже застирывал в чайнике хозяйские носки.
Из угла выходили строем протестующие минёры, скандируя: «Трям-брям-одобрям!»
– Ну-ка, ну-ка, чего это Вы там написали? И давайте без этих хулиганских выкриков, мол, рукописи не горят!.. не вырубишь, опять же, топором!.. – ну конечно, это Лавминтий вылез из-за плеча Сидящего-За-Столом со своими добрыми советами.
Между тем на коврике постепенно вырисовывался Маев, со скрипом протискиваясь под дверью:
– Ну метро и тащилось! Аж судороги по всему составу! Полный фотофиниш!
– А что, объявили что-нибудь? – заинтересовалась любопытная Мишанина.
– Граждане пассажиры! Выходя из поезда, не забывайте свои бомбы! – металлическим женским голосом ответил Маев.
– Заждались! Нет, чтоб промчаться на трамвае! – отреагировал Миньтюхай.
– Зазнобисто там, – пояснил Маев, неопределённо поведя глазами наружу. – Что ж теперь, наложить на себя?
– И как же Вы себя самочувствуете? – спросила сочувственная Мишанина.
– А никак не самочувствую, – ответил Маев, и добавил скабрезность: – Паренье этакое.
Весь этот народец ростом в локоть натолкался тут не просто так, и уже начинал входить в раж и резонанс. Пора было целенаправить их в деятельное русло.
– Без фифтнадцати севен, тяпница! – провозлингвистил Михл.
– Мальцаны, гопот смолкнули! – Михомор конкретно повернулся в минёрный угол.
– С чем пришли, бояре? – вопросил грозно Сидящий-За-Столом.
И тут все закричали:
– один человек, мужчина!
– она ждала, а он всё не шёл!
– он пришёл, она слегла!
– он запил, она зашлась!
– он пропал, она очнулась!
– и кому от этого счастливее?
– я тебе что, автоотгадчик?
Тут Мишанина залилась горючими слезами, прослезилась громким плачем, заплакала навзрыд, зарыдала в голос и заголосила. Маев одновременно рвал с себя скупую аналитическую слезу. Остальные засуетились:
– Нет, давайте сначала!
– совершенно давно!..
– когда в жизни всегда было место!..
– они сошлись среди пампасов!..
– вдруг, но не сразу!..
– и промеж них любовь!..
– бабуля уж под пенсию размяла кошелёк!..
– а голод не бабка!..
– но чу!..
– нашлись охотнички!..
– блин, мужики, а откуда такие большие уши?..
– торчали из супа…
– и тут на них дедушка с винтом!
– так дедушка же на костылях?
– накостылях, назвездулях и отметелих!
– Знаю! Всё знаю, – сказал Сидящий-За-Столом, – Серафима Вовк, в девичестве Ротенкопф… Давайте уж какую-нибудь просебятину.
* * *
Лю Минь затянул нараспев: «Давным-давно, может быть ещё в позапрошлом году, встретил я на Язвиньской таможне в городе Кагбыда провинции Дуньплюнь человека…»
– И мы знаем, и не ты это вовсе! – зашумели все.
– Ну тогда моя повесть будет называться:
– Ты готов? Так слушай!.. слушай!.. слушай!..* * *Зачин:(Унесённые Сквозняком)
Проблема ходкости электромыла
Как известно, я считаю, что материя имеет единственное свойство: расширяться, делает это по электрическим причинам в квантовом измерении, и однажды поэтому начинает пузыриться на коленях и биться током. Расширение материи – это вам не три весёлых буквы после точки, и приводит оно к появлению неровностей, которые препятствуют свободному скольжению мыла. Пуговицы хоть не пришивай. Это проблема, и всё в ней суще и материально.
– А как же …? – спросила дотошная Мишанина.
– А …, как существо нематериальное, наоборот сжимается до своих естественных размеров, – не моргнув глазом, парировал Лю Минь.
– А если допустить для простоты, что материя расширяется однородно?
– Тогдя материи было бы скучно расширяться, и она бы не расширялась, а это противоречит её свойству расширения
– Стой, стой, а чёрные дыры…
– В них, в эти чёрные дыры мнительной области, она и расширяется
– И что же остается?
– Память на длинных молекулах воды, модулируемая потоком нейтрино.
– Плюсом или минусом?
– Нулём, то стоя, то падая.
И вот один шаромыга из квантового рукава хочет послать другому лузеру по куску мыла, столичного, пшеничного или московского особого, такой бильярд. И надо бы снабдить мыло электроповодом, а он, чудила – поддувалом! А ведь известно: электроверсия отличается от своего пневматического или гидравлического вариантов наличием заземляющей батареи и отсутствием манометра, который и цепляется за все морщи расширяющейся материи.
Наподдувался – и сиди.
Что ж делать? Бить мыло на куски и напряжённо складировать беззаботные отмылки? Замочить целиком, рискуя потерять всё ещё на замахе? Или вообще использовать запонтованный «Стирательный порох непросыхаемый консервированый в трюбиках»?
Да подцепи ты два провода, и наворачивай, сколько смог запендеюрить…
А если кого заедала среда1, то с электромылом он её сам разъест2.
И теперь во всех расширениях нет-нет, да и намылят, сдув пену, то-другое-третье тому-сему-разэтакому. Никакой напряжённости между понтами, а все расширения удобно ликвидировать остро отточенным тупилом, но как же быть с ходкостью? (– Верное средство – маршировка бега в пакетах и мешках, – мечтательно произнёс Миньтюхай.)
Ведь, скажем, разгонишь, а куда оно сбежит, если за недальним выторчком ждёт уже зеркальный человек левша, чтобы отразить Вашу потребность на свою непотребность? По науке узкое место, а там уже всё расширилось до небывалого шустродрома, да ещё и ноги переломать повезёт в виде приложения. Мети потом на четвереньках: «Ау, кого тут след простыл? Апчхи из мрака!»
Подналипнет по ходу глубокобессмысленной сяковатости, сляка и никудыки, да бякнется антиполезно, хотя и небезотрадно, в какое-нибудь туда, приказав себя долго ждать… Как потом расквантовать это мыло квантовокислой водяркой, устранив хотя бы немыслимую вонь колбасного фальша?
Да, избыток ходкости при недостатке проходимости доказывает, что ходкость и проходимость – это разные понятия.
Но, как ни увлекательна игра в наддавки, давно уже эпоха тормозить…
Взять электромыло, пока по проводам добежишь со своим реверсом – есть, пить и спать устанешь, а его ведь не так просто замочалить, да ещё за это денежки спросив…
И отсюда действительно проблема: сколько взять их, хороших моих, можно мелких, но побольше, омерзительно прекрасных поганчиков, фу, сладеньких, зловонно золочёных никчемушек, скусных вражьих семечек… – вот тут уж бы надо сесть и подумать, и уже огромные потные волосатые кристаллы со скошенными к носу глазами, глядишь, волокут по горбам диванный транслятор, а как сядут, так получают мятую копию.
Один только «Делённый на ноль» (то есть никому) обессебябленный трансцендентал суперникто, как и всё просвещённое босячество, знает цену клей-пудре и щёлоку, но назначает втрое…
Надежды хопами, а жизнь жизнью! И никаким электромылом её уже не отстирать, даже если пуститься с утюжком впереди.
Вот, мальчик, не делай так никогда.
Тут Михаилка-крокодилка подбежал сзади, дернул его за штанину и задал свой дурацкий вопрос:
– А разве мыло не расширяется тоже?
– Расширяется, и опережающими темпами. Так что если кому удобнее в стирмашине – надо только немного подождать! И тогда уж ходкость придётся проявлять самим.– ответил Лю Минь и продолжил прерванную песню на стихи Цу Линьбо о прелестях и превратностях квазидетерминизма.
– Ой, ой, умнюки! – на всякий случай возмутилась оторва Аминь.
– Ну так, – наконец пришел в себя Сидящий-За-Столом. – Кто следующий?
* * *
Кефирный поросёнок
– Я-я-я-я-я!!! – закричал Михаилка-крокодилка, выкатился на середину комнаты и затрещал:
– Жили три брата, и три поросёнка, и ещё: троих звали Неф Нефиг, Наф Нафиг и Нуф Ньюфиг, и тут втроём строили по поросярнику из трёх других тех же материалов, и все мимо них мимо, и портузилец Уинтер Блох, и с ним Бутефул и Бьюцефалл, а помог только бобёр-шелкопёр, грызун и шрёдер, а все глядели, что за бухня, бубня и бузня, и соседи Вера Холодная, Надежда Голодная и Любовь Подколодная, и три волка – Белка, Стрелка и Полкан, они жили друг с другом между собой…
(Михл, Мишанина и Михня старательно загибали друг другу пальцы – количество главных героев стремительно зашкаливало за двадцать семь). Михаилка-крокодилка продолжал, подпрыгивая от нетерпения:
– Полкан любил Белку, ну то есть приставал по-всякому, а она наоборот дружила со Стрелкой совсем не так, а Стрелка жила чувствами: чуством жадности и чувством зависти, а Полкан говорит: «давай забьём стрелку на пятницу», а Белка: «не хочу Стрелку, хочу поросёнка», а он говорит: «Хочешь поросёночка? Молочного!», а она: «Нет, хочу кефирного! Хочу кефирного!»
(– Что, так и не далась? – участливо спросил Миньтюхай, обнаружив в себе нечто человеческое.
– Такая фантазёрка, – умилилась Мишанина.)
А тут мимо Наф Нафиг за гвоздями, а Белка говорит: “ Ну вот хоть этого, но чтоб кефирного» – а Полкан за это полюбил её ещё сильнее и больнее.
Написал он родственникам за советом как быть с кефирностью поросёнка, а также с наличием отсутствия мозгов при отсутствии наличия ума, и Вульф Вульферсон сэр прислал ему подробную инструкцию, и там всё написано, и стал он читать, и вычитал: «Надо с младенчества поить кефиром, а можно просто извалять в простокваше и натереть бренди», а Наф Нафиг уже давно сбрендил, опять экономия, но кефиром всё равно заполнить следовало.
Тут они провели анализ (все зажали носы), ну в смысле изучили обстановку, и узнали, где Нефиг, Нафиг, Ньюфиг, а был ураган и перепутал все вывески, и под вывеской «Наф Нафиг» сидел Топтыгин Гризли, а они зашли и Полкан и говорит: «Хошь кефиру, Нафиг?», а Топтыгин ему как дал нафиг, а Белка и Стрелка, в общем, остались, а потом тоже ушли.
И пришлось всем меняться домами между прочими делами, и три поросярника достраивали кто-то другие, и вывески не-пойми-разбери рисовал художник Один Гог, и Наф Нафиг больше за гвоздями не заходил.
Ощутил Полкан к Белке серьезное беспокойство, написал он друзьям для помощи, и Серый Яблоков санитар лесхоза «Волчья Сыть» помог рекомендацией «заманить и подпоить».
Они повторно сделали анализы (все снова зажали носы, но Михаилка-крокодилка на этот раз не проправился) и на опредёленном месте объявили объявление «Ищу тебя, Нуф Ньюфиг!», а Нуф там уже стоит и вовсю читает, а Белка и говорит: – Поди сюда Нуф, какой ты хорошенький! – а Ньюфиг был умён и догадался, что он им понравился, поэтому начал прихорашиваться и поворачиваться самыми выгодными сторонами, а тут Белка и говорит: – Я тебя съем! – сказала Белка. Ньюфига чуть не стошнило, а потом стошнило, а Полкан говорит: – Выпей кефиру, помогает, – а Стрелка, чтоб напоперек, – Где ж это видано, чтоб помогало? – а Полкан говорит, – Молчи, дура, не путай технологию! – а Белка говорит: – Р-р-р, – а Стрелка говорит, – Р-р-р, – а Полкан говорит, – Р-р-р-р-р-р…
И тут они отвлеклись, а Ньюфиг набрюхатился кефира и успел катапультироваться.
Ну, Белка надулась, а Полкан понял, что его надули и по голодному следу пустил слух: «Поросёнки заумничали всех. Как же их вздуть?» – А в ответ фрау Цвольф, двоюродственница из деревни Вервольфбудке, со свойственной ей прямизной пустила встречный слух: «Продолжайте дуть!»
А Нефиг открыл выкусочную «Накось», а они пришли выкусить и сделали предварительную продувку, и сдули всё со стола, а Нефигша: – Сказали, что пришли дегустировать, а сами жрать, жрать, жрать! – а они, развязно так, мол, иди, хозяин, с нами кефиру прими за счёт заведения, – а Нефиг закабанел как настоящий кабан, потому что продувных не терпел, да и подходит, щёлкая клыками: – Что надо сказать?
Полкан сказал: – Ну, я не помню… – а потом он сказал: – А-а-а-а-т-т-т-та-а-а-ас-с-с-с-!!!!!!
И они побежали, а там знак «Место разворота», а Белка говорит: «Место разврата», а Стрелка говорит: «Пошли, развернёмся», а Полкан ничего не заметил и прочесал мимо. Вот.
– А я думал, мораль будет – бей своих…
– Нет, это сейчас будет мораль «бей своих» – сказал Маев, пошатываясь от сквозняка:
* * *
Иван и сын его Иван
Жил-был Иван. Звали его Иван. И был у него сын Иван. Звали его Иван. И Иван звал его Иван. Бывало – Иван! – кричит Иван, и Иван тут как тут. Так они и жили.
Иван был очень важный и любил, чтоб его уважали. И Иван его уважал. А Иван ему частенько говаривал: – Вот, Иван, наследство моё всё тебе достанется, а пока ты меня уважай.
Иван по-профессии занимался разведением порядка по должности, а Иван сводил счёты с калькулятором на предмет ошибок квакования и кантования.
Вот и потребовалось как-то пойти ли по Ивановым делам, где какая неувязица или несуразица, прогар или прожор, что-то законцевать, а что-то закольцевать. Иван переобул шлындаря, а Иван надвинул кепца. Иван закусил полувитамин, а Иван пожевал холестерину.
– А как пойти: пешком или ногами? – а самостопом с самоступом.
Завидев, как Иваны проходили по улицам, всякие Иванушки, Ванятки и Ванюшки затевали на них разные дразницы:
– Иван В Стельку Пьян!
– Иван В Дребадан!
– Иван Держи Карман!
– Иван Заткни Фонтан!
Иван похохатывал, покровительственно косясь на сына – вот ведь остры, стервецы!.
Иван виновато разводил руками, по-доброму сочувствуя – мол, какой Вы, батюшка, терпеливый да сносливый.
– Иванец – Всему Конец!
– Эк приложили! – весело сказал Иван, и похлопал Ивана по плечу.
Заметив, что их даже двое, дразнецы накал дразнюх удваивали:
– Два Ивана Без Стакана!
Тут Иван не понял, и почти осерчал, а Иван решил наставить непутёнышей.
– Да что ж вы, сорванцы, нас с батюшкой обдразниваете! – примирительно сказал Иван.
Иван ходил с палкой, опираясь на посох при ходьбе пешком с клюшкой, для значительности картинно приволакивая ногу. За это ему было отдельное дразнение:
– Хоккеист – в ж… глист!
– То ж не просто так, батюшка старенький, с костыликом ковыляет, – добрым голосом пояснил Иван.
Загорелся у Ивана глаз жёлтым негасимым светом.
Тут главный дразночинец подскочил:
– Старая трухля, дай три рубля!
Ну такого Иван, при своей душевной молодости и выдающейся бережливости, стерпеть уже не мог, и хватил он Ивана посохом по маковке.
– Иван Ивану замочил по чану! – завопили все, как не свои.
– Вот батюшка меня своею суковатостью и приветил! – сказал Иван.
– Сыне, поди под отцовскую руку! – велел ему Иван, да вдругорядь и проучил:
– Кончай трепанацию!
Тут Иван крикнул: «За что, батяня?», да и бежать улицей да переулком, да кричать «На кой мне такое наследство!», а Иван за ним: «Ужо занадобится надысь!», хотя глаза его уже сложились в здоровенную дулю. (А дразнильщики, куда там, поразбежались, завидя такую баталию).
– Имя и фамилию сменю, а отчество будет Навуходоносорович! – кричал Иван, залепётывая за угол.
– Куда пошёл странным путём? Устроил отцу путч!
– Нет, «пуч» – это когда всех пучит, а у тебя, батюшка, юморрой. Тебе надо к врачу юморрологу. – отвечал Иван из-за сарая сильно изменённым для надёжности голосом.
Приходя в истерический упадок, задел Иван за кирпичинный дом, да и протянулся на пустыре:
– Сыне, меня упало!
– Толкуй-толкуй: не подманишь! – шёпотом думал Иван, отдаляясь по перпендикуляру.
– Родительствующий ведь может и возмереть! – воззвал к совести потомствующего Иван.
Но у Ивана уже стоял в ушах один малиновый звон от отцовской ласки, и он брёл неведомо куда не разбирая огородов…
Делать нечего. Выпил Иван какую-то яду, и на кочевряжках поудалился восвоясь.
(– О то как тебе, старый хрыч, на молоденькой жениться! – удовлетворённо зашамкала баба Я, не вовремя проснувшись.)
А и говорят: то там, то здесь скачет какой-то Иванко под дефисом «лишённый наследства». Ну, поскачет-поскачет, глядишь – и перебесится…
– С эпистолярного эпистанка! – Михня вызывающе оглядел всех свысока, уперевшись носом в листок бумаги:
* * *
Новая Антарктида
«Здравствуй, милая моя Нюся! Тому уж год как я ушёл потолпиться к новому айсбергу с Пиней, Виней и другими толковыми ребятами, гвозди бы делать из этих гвоздей, подробности опускаю. Истерпев климатический казус «лето», открываю миру новую неизведанную льдину, есть как есть первоопрокидыватель.
Нюся, это дикая заброшенная местность, конечно, не то, что наш оживлённый и обжитой край, пустыня, вся зеленая, желтая и коричневая, пингвинов мало, зато много суетливых пустынных птиц и животных рыб. И скалы дырявые.
Порядки тут кто во что горазд, не то что наш матрипархат, истинно верное устремление. На поплясушках у береговых чаек было ещё больше меньше безобразия, гульбы, пульбы, хульбы, но до уклонирования ведь не доходило, а уж вздрагивал тамный житель, совершенно нипричёмный!
Первозданность этих мест – одна сплошная разница.
Селёдка здесь возится в изобилии, но поймать её удается не слегка, и приходится сразу есть, а то испортится в чужих руках. Некачественная, после неё долго болит спина – плохо заживают рубцы.
А так всё трава «капуста» и лишайник «хлеб». И «щ», «щ», «щ».
Собаки, такие тюлени, говорят, что они дружелюбные, а они подлые твари. Гвидон, ты его не знаешь, пошёл дружить с одной, думаю, навсегда.
Ещё под крылом о чём-то поёт блеер музыки, это такая дрыгонудь.
Ещё ещее водятся тут странные птицы, мы их зовём «люди». Они несут яйца сразу десятками, наверно боятся вырождения, но ничто им уже не поможет – крыльев, считай, нет, зато уродливо большие мозги.
Ещественно рыбы – «автомобили», сушёные и пресные, но Нюся, как они пахнут!
И ещё тут есть такие гнусные прегнуснейшие «деньги», но без них нельзя. Никак без них нельзя, потому что хочется. Невыносимо хочется «денег». И, конечно, пусть всё будет поровну, но у меня больше всех.
Да, о чём я? Как оглянусь вокруг – идеальный товар, возвышенные цены, настоящий Чеш Репужлик, сплошнейший цзифань «О-го-го». Всё южнее Северного завоза, но как-то всего-ничего чуть-чуть маленько мимо клюва, не просто так, а Христа ради, и стало быть есть причины тосковать и пригорюниваться.
Но, ты помнишь, настоящий пингвин нигде не пропадёт, и никуда не денется, он где не тонет, там всплывёт и взъерепенится. Другие давно были бы где-нибудь нигде, а мы тут здесь.
Однако, как завижу вдалеке летящих бакланов, сочиняю мысль:
Собраться бы всем сюда, забазарить тут всё как следует, освободить селёдку из ящиков, оклевать Бобика, околе ему чтоб оклевее! (Извини, Нюся, душат слёзы.)
Так что приезжай, милая Нюся, с первым попутным айсбергом! А я тебе тут и погадаю, и всю правду сведаю. У нас ведь в шляпе остались только счастливые билетики!
Вечно твой вечный друг
пингвин Вася.
Птичий рынок, место Г-124 «Моментальная лотерея, первый фокус бесплатно».
P.S. Пиня и Виня передают тебе привет и злобно машут крыльями.»
(Мораль? От жизни надо брать не всё, а только то, что тебе хочется.)
– А что у нас сегодня на театре «Жлобус»? – Сид оборотился на диван.
На диване бросили препинаться, и оторва Аминь вытянула вперед ноготь с тщательно заманикюреным надкусом:
– Драмедия-фарц. Ну, как обычно.
От стенки отделилась, неустойчиво спотыкаясь на удачно купленых платформах, незаметная ранее Минерва, бледная от волнения, тонким хлюпающим голосом однотонно заблямкала в прошедшем времени курсивом. Диван при этом изображал всё в лицах и рожах, бил себя в грудь, ходил колесом, скакал козлом, свивался в клубок и развевался триколором, отчаянно жестикулируя всеми частями тела, выкрикивал правдоподобно неподобающие реплики, изображая всё, что можно и нельзя, и из всего этого божественной искрой непрерывно сияла фикса Михомора.
* * *
Мямля, Принцесса Взятская
<Первая стадия>
Отдельно взятый шестой конец света. Уездный, почти улётный, город Взятск.
Только что завершившая Институт красной принцессуры, красна собой, кроме некоторых незагорелых мест, на авансцену в чём-нибудь выходит Мямля. Между тем ночь. Одинокий собакин крик.