Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень

Главной формой медитации для нее стали автобусы. Большие, чистые и прохладные, как энергетические капсулы из фильмов про будущее – они словно погружали в безвременье, отвлекали от суеты ежеминутно сменяющимся спектаклем прекрасного за окнами, галереей умиротворяющих видов: автобус номер А возил ее в чудесную деревушку Кар д'Амон, прячущуюся под склоном; 33 приглашал затеряться в полях мертвых подсолнухов и засыхающих виноградников, над которыми сновали мифические вороны. Выйдя на одной из остановок маршрута Z, она увидела железное тело снижающегося самолета, летевшего совсем низко и подумала о всех тех людях, что в данную секунду летят в тысячу разных направлений, и никто из них не знает точно, что их ждет. В Женеве даже можно было найти автобус, следующий au bout du monde20. Польстившись на такое поэтичное название, она ожидала увидеть что-то невообразимое, но приехала в хромированно-металлические тенета индустриального района, пропахшие горьким дымом октября. «Символично», – решила она тогда.

Ева слушала любимые песни и пейзажи, отрывки чужих случайно увиденных жизней, капли дождя или преломленные веером лучи солнца вплетались в музыку, становясь одной большой таблеткой успокоительного, отпущенной по ее собственному рецепту. Не факт, что он подошел бы другим.

Посещая очередную швейцарскую деревушку, Ева любила рассматривать домики, отдыхая в ореоле их пасторальности. Подходила совсем близко, слушала звуки старенького радио или неуверенные трели пианино, терзаемого ребенком; дребезжание тарелок, призрачные звуки поцелуев, супружеские ссоры. Размышляла: смогла ли бы она жить так, наедине с природой, не требуя ничего взамен? Тихие вечера в семейном кругу, прогулки по колено в полевых цветах, редкие поездки к родственникам на тарахтящей машине, воскресные мессы в тихой церквушке, где всех вокруг знаешь. Роскошь знать все наперед и не мечтать о большем.

Она невольно сравнивала это с ритмом большого города, в котором прожила большую часть своей жизни, и приходила к закономерному выводу о том, что во всем нужен баланс. В каком-то смысле Женева идеально отвечала этому требованию: вроде бы город, даже если маленький, но окруженный лабиринтом природных богатств – в любую секунду можно сбежать, променять камень на траву. Но иногда так не хватает привычного московского шума, оживленной суеты, пестрого метро, разнообразных кафе на каждом шагу, сотни кинотеатров, в которых можно посмотреть что угодно в любое время суток. В Женеве было всего несколько кинотеатров и обычно она не могла отказать себе в удовольствии тут же посмотреть все интересующие ее новинки, и следующие несколько недель приходилось копить на новые, испытывая духовное и вполне материальное чувство голода.

Иногда Ева прогуливала занятия, терзаясь угрызениями совести. Забывала об обязательствах, проваливаясь в кроличью нору развлечений. Она чувствовала себя инфантильной героиней одного из романов Саган21 (кажется, это было «Любите ли вы Брамса?»), которая говорила любимому, что уходит на работу, а сама до вечера бесцельно слонялась по городу, рассматривала витрины, читала в кафе, курила одну сигарету за другой. Мучилась от своей бесполезности, от пребывания в болоте праздности, но не могла найти в себе силы стать такой же ответственной, как все вокруг – с их стабильной работой, жаждой менять мир к лучшему и меняться самому. Некоторые из нас до самой смерти остаются капризными детьми.

Однажды перед лекцией по конституционному праву (они проходили фундаментальные права человека, и Ева интересовалась, значится ли там право учить то, что нравится тебе) с ней познакомилась маленькая улыбчивая девушка, посчитавшая, что русские – это почти что сербы. Она любезно ввела Еву в свою компанию – женоподобный парень из кантона Юра, грубоватая немка из Унтервальда, щебечущая о поп-музыке француженка с модным каре и тихий блондин франко-американского происхождения, у которого, как оказалось, умер отец, а недавно тяжело заболела мама.

Еве было до боли жалко его, она не представляла себе, как на фоне такой трагедии, он находит в себе силы учиться. Но для него остервенелая зубрежка, записи ручкой, стремительно порхающей по странице, наоборот были главным лекарством, иллюзорным способом уйти из этой реальности. В такие моменты Ева казалась себе самовлюбленной актрисой, раздувающей страдания из ничего, в то время как других людей рядом с ней гложут термиты по-настоящему серьезных проблем.

Через некоторое время она поняла, что его матери стало хуже: он перестал посещать лекции, бросил университет, и так их осталось пятеро – число, которое ничего особенного не обозначает и не фигурирует ни в каких сказках.

Она стала садиться вместе с ними на лекциях, обмениваться конспектами (вернее было бы сказать, что все они давали конспекты ей, за что она также часто испытывала неловкость), готовиться к семинарам в библиотеке, нещадно нагретой солнцем, проникающим сквозь ромбовидные окна, обедать вместе, гулять по центру Женевы, устраивать рейд по модным магазинам. С ними она впервые в своей жизни посетила бар – забитое битком помещение с мистическим названием «Кракен»22 и изрисованными этим морским чудовищем, пугающим пиратов, стенами. Она тянула горький фирменный коктейль с кальвадосом и пыталась разговаривать с ними, перекрикивая музыку. Они наконец спрашивали о чем-то личном: о любви, ее жизни в Москве, ее восприятии Женевы. После этого вечера даже ненадолго ожила иллюзия возможности единения, но ее продолжительность оказалась меньше срока годности йогурта.

Ева не чувствовала удовлетворения – она нашла компанию, но не ту, о которой мечтала. Они постоянно звали ее куда-то после лекций, но она часто придумывала отговорки, чтобы заняться своими делами. «Мне надо убраться дома», «Я еще не доделала уголовное право», «У меня что-то разболелся живот» и сотни других причин. Рядом с ними она часто скучала, но успокаивала себя тем, что лучше плохая компания, чем несуществующая. Их интересы расходились, как питерские мосты в белые ночи. Она даже составила краткий (и исчерпывающий) перечень тем, которые затрагивали новые знакомые в беседах в университетской столовой. Они говорили:

1) о разнице французской и немецкой части Швейцарии,

2) о том, как смешно немцы говорят по-французски, французы по-немецки, а англичане на всех языках, кроме английского,

3) об ущемлении прав сексуальных меньшинств, ущемлении прав женщин, сексизме, шовинизме, домогательствах (по этому поводу в университете даже проводились многочисленные акции, ужасно утомляющие Еву),

4) о политике, референдумах и новых инициативах (как будто мало было конституционного права),

5) о шутках над другими кантонами,

6) и снова о разнице французской и немецкой части Швейцарии.

В разгар таких разговоров, когда они спорили с пеной у рта, называли себя феминистами и борцами за свободу, Ева остро чувствовала себя лишней. Однажды они спросили почему она не вступает в беседу и сидит с таким скучающим видом. В ответ она ясно дала понять, что это не вдохновляет и не интересует ее так же, как их. Тогда они спросили, что же вдохновляет ее, и ничего из перечисленного, в свою очередь, не вызвало отклик у них. Наверное, все в ту минуту подумали про себя, что же тогда она забыла рядом с ними. А она и сама не знала.

Один раз француз пришел в университет с сияющим, как вычищенная кастрюля, лицом. Сказал, что у него для них невероятная новость, которую он сообщит после лекции. Даже Еву заразил нетерпением. Что же такого с ним могло произойти? Может, влюбился?

– Вы готовы? – спросил он их, как детей, ожидающих новогодних подарков. – Угадайте, кого я встретил в поезде.

– Нашего профессора по уголовке? – нахмурилась немка.

– Чарли Чаплина? – хихикнула француженка.

– Он же вроде умер, – не поняла юмора немка.

– Королеву Англии? – внесла свою лепту Ева.

– Нет! Сенатора федерального совета кантона Юра! – округлил глаза француз.

Честно говоря, она не поняла, что в этом такого интересного, но они все наперебой стали расспрашивать его о том, как тот выглядел, говорил и осмелился ли он обратиться к столь важной персоне. А потом углубились в обсуждение нового акта о защите прав курильщиков, одобренного этим политиком. Ева вздохнула и под шумок достала из сумки роман Стейнбека. Никто не заметил ее отстраненности.

Излюбленной темой сербки, которая свела их вместе, была тысяча и один способ преуспеть на экзамене. Она быстро обрастала знакомствами, в поисках выгоды и пользы, безошибочным рентгеновским лучом выбирая самых нужных людей, которые могли подсказать ей откуда взять запрещенные материалы, как сконструировать шпаргалки, у кого можно купить ответы на прошлогодние тесты, часть которых использовалась и в этом году; где можно встретить Виктора Монье, чтобы запомниться ему. Она пробовала было заговорщическим тоном в темной раздевалке поделиться своими алхимическими знаниями с Евой, но той почему-то становилось противно от такого неумного рвения воспользоваться всем, что встречается на пути. Она предпочитала проигрывать честно, анализируя мир сквозь свои собственные ошибки, как дурак в русской поговорке.

А иногда они, напротив, не находили никаких тем для общения, и тогда неловкую тишину во время совместного обеда прерывал лишь звон вилок о тарелки. Молчание при наличии шести человек за столом казалось Еве безнадежным признанием несостоятельности их дружбы. Она всегда и со всеми могла найти о чем поговорить, если уж вступала в реку разговора, но в данном случае даже не пыталась расшевелить ребят, зная, что это не поможет, и вскоре на них снова опустится чума безмолвия.

– Почему ты вообще пошла учить право? – спросил ее однажды француз. – Ты же его совсем не любишь.

Все они, в отличие от Евы, сознательно выбрали юридический. У них были большие планы на будущее – адвокатская карьера, конституционный суд, интернациональные отношения. Они считали, что трудности в изучении специальности только мотивируют двигаться дальше. Им доставляло удовольствие карабкаться по этой шаткой лестнице, чувствовать себя полезными обществу, которое нуждалось в регулировке законом, чтобы не окунуться в хаос. Чувствовали себя атлантами, подпирающими небо.

Этот ужасный разговор всегда проходил по одному и тому же сценарию.

– Что изучаешь? – спрашивал новый знакомый.

– Право, – отвечала она.

– Ого! Нравится?

– Не то чтобы очень.

– Но зачем ты тогда его выбрала?

– Так хотели мои родители.

– Но ты разве не можешь решать сама?

– Так вышло, – просто ответила она французу и в этот раз, потому что у нее все внутри сжималось от бессилия, когда речь в сотый раз заходила об этом.

Сколько раз она зачем-то говорила правду, признавалась, что все это ей совсем не нравится, а потом не знала, как за нее оправдываться, как объяснить, что не все так просто, как может показаться, что люди далеко не всегда могут делать то, что хотят. Что иногда приходится плюнуть на мечту, потому что она не принесет дохода. Пора было научиться врать, чтобы отныне каждый спрашивающий тут же верил, что она без ума от права и спит в обнимку с конституцией.

Непонятно было обиделись они или нет, но общение стало постепенно сходить на нет. Нельзя сказать, чтобы она сильно расстроилась. Ева продолжала сидеть с ними, чтобы не быть совсем одной, иногда обедать вместе, но попытки сблизиться духовно прекратила. Ей стало казаться, что во всем городе нет ни одного человека, близкого ей по духу – появлялись даже нелепые мысли о помещении объявления или анкеты для знакомства в газету. На войне, в любви и дружбе ведь все средства хороши? Она ощущала себя героиней рассказа Йейтса23 из сборника «Одиннадцать видов одиночества», только ее вид был двенадцатым, потому что ни одно одиночество не похоже на другое.

Тогда она записалась на хор, выступающий а капелла24. Прошла прослушивание в гулкой аудитории, услышала комплименты в честь своего «настоящего мощного русского голоса», получила целую папку партитур, которые надо было выучить до новогоднего концерта. Большинство из них на латыни, но было что-то и на французском, английском и немецком. Репетиции проходили раз в неделю, половина участников давно достигла пенсионного возраста. Ей снова не удалось ни с кем сблизиться. Вершиной общения стали едкие замечания в адрес верещащих сопрано, которыми она обменивалась с альтами. На ноте «фа» они звучали как кошки, которым наступили на хвост. Несколько раз после репетиций она ходила до остановки с немногословной англичанкой, французский которой было почти невозможно разобрать – им нужен был один и тот же автобус. После она специально стала задерживаться, чтобы не пришлось снова ехать с ней, мучительно выдумывая темы для разговора.

«Может быть, я из тех людей, кто лучше чувствует себя в гордом одиночестве?» – спрашивала она, рассматривая себя в зеркало. Может она сама отталкивала людей своей смутной к ним неприязнью? Несколько раз в жизни ей говорили, что она выглядит высокомерной. Но она видела совершенно обычную девушку с головой и туловищем, ничего потустороннего, никакой игры в элитарность. Homo sapiens, которому нужны ему подобные, чтобы чувствовать себя живым.

В начале октября она наткнулась на объявление, еле заметное в ворохе своих собратьев по доске – листовок, рекламирующих индийские танцы, пивной фестиваль или сдающиеся квартиры. Ее внимание привлекли цвета-антагонисты: алый и фиолетовый, враждующие, но странно притягательные. Посередине изображение девушки, выдувающей розовый пузырь жвачки и список фильмов под ней. Странно, но выглядела она скорее задумчиво, чем глупо.

Ева догадалась, что это была реклама университетского киноклуба, расписание кинопоказов на осень. Цикл назывался витиевато и многозначительно: «Les commandements du hasard»25. Ее сердце забилось быстрее, когда она прочла название заглавного фильма – «Три цвета: красный». Что это, если не знак? Знак о знаке, целый лабиринт случаев, приведший ее в этот ранний октябрьский час к этому красно-фиолетовому плакату с именем режиссера, фильмы которого мистическим образом попадались ей по телевизору. А она до этого ведь даже не знала, как его зовут.

– Кшиштоф Кесльевский, – задумчиво произнесла она вслух, пробуя его имя на вкус, как сладкую ягоду черники.

А потом набрала номер, указанный в левом нижнем углу плаката. Она должна стать членом этого киноклуба. И почему она не узнала о нем раньше? Река давно могла течь по другому руслу, впадая в бескрайнее море.

«Три цвета: красный» Кшиштоф Кесльевский26

…О верю, верю, счастье есть!

Еще и солнце не погасло.

Заря молитвенником красным

Пророчит благостную весть.

О верю, верю, счастье есть…

Сергей Есенин

В коридоре тонко пахло зеленым чаем и апельсином. На стенах висели пробковые доски с объявлениями о культурных мероприятиях, в углу пестрел буклетами стенд, похожий на вешалку для зонтиков. Ева робко присела на край стула у кабинета директора киноклуба и взяла со столика журнал с рецензиями на фильмы предстоящего киноцикла все с той же актрисой, с розовым пузырем жвачки на обложке.

В глаза тут же бросилась серьезность и основательность, с которыми были написаны статьи. Она осознала, что не поймет всех метафор, отсылок и аллюзий без словаря или дополнительной критической литературы. В первый раз ей в голову закралась мысль о том, что учеба на филологическом факультете, возможно, потребовала бы даже больше усилий и языковых навыков, чем юриспруденция. Она даже не была уверена, что справилась бы. Трудности обучения вполне могли подавить живой и, возможно, пока лишь дилетантский интерес. Когда проникаешь в мастерскую, где создается чудо, проводишь пальцами по шестеренкам механизмов и сочленений, оно перестает тебя удивлять.

Открылась дверь, обрывая поток ее размышлений, и Ева увидела неожиданно молодого мужчину в небрежно накинутом на плечи пиджаке свинцового цвета. Ей казалось, что главным всегда должен быть кто-то пожилой, поживший, повидавший всякого, поэтому она не смогла скрыть удивления. Он улыбнулся ей до того мягко и кинематографично, в его глазах блеснуло что-то настолько васильковое, что она решила, что могла бы тут же на месте немножко в него влюбиться. Она питала слабость к поспешным реакциям, возведенным в абсолют.

– Проходите, – сказал он, придерживая дверь.

В его кабинете стояла приятная прохлада, из окна виднелся монументальный кремовый торт здания филологического факультета, в застекленных шкафах теснились толстые фолианты: несколько томов по истории кино, энциклопедии, сборники критических статей и даже пара художественных книг. Ева тут же расположилась к нему еще больше: книги, которые читал человек, были для нее как определяющие его личность досье. Если перефразировать поговорку о друзьях: «Суди о человеке по тому, что он читает».

Он предложил ей чай, но она отказалась – подумала, что может обжечься или пролить его на себя, показаться ему слишком неловкой и неуклюжей. Во рту пересохло, как бывает перед экзаменом или визитом к стоматологу.

– Кристоф, – представился он. – Я говорил с вами по телефону. Итак, вы хотели бы стать членом нашего клуба? Он имеет многолетнюю историю.

– Вот как? – сказала она, лишь бы что-то сказать.

– Сами посмотрите.

Он достал с полки толстый альбом в благородной бордовой обложке и дал ей полистать. С черно-белых, а потом уже цветных фотографий на нее смотрели улыбающиеся студенты, пойманные во времени то на крыльце университетского здания, то в пещере кинозала. На застывшем лице каждого второго из них лежала печать недюжинного ума. Они казались по-настоящему интересными людьми. Вот так просто вступить в их ряды показалось ей незаслуженной привилегией.

– Как же вы узнали о нас? – спросил Кристоф, когда она вернула ему альбом. – К нам давно никто не приходил, мы даже шутим, что нас прокляли.

– Увидела афишу и тут же подумала, что это именно то, что я искала, – улыбнулась Ева.

Или ей только показалось, что она смогла улыбнуться. Возможно, это больше походило на гримасу боли. Никогда нельзя точно узнать как выглядишь со стороны.

– Значит, вы тоже хотели бы писать? – он мягко поправил рукой прядь каштановых волос, упавших на лоб, и Ева почувствовала какое-то тепло в груди. А потом смысл его слов дошел до нее, и она испуганно переспросила:

– В смысле? Я просто хотела спросить, как получить возможность смотреть фильмы вместе со всеми. Я думала, это что-то вроде закрытого клуба. Все смотрят, обсуждают, спорят…

– Ах, значит вы не так поняли, – серебристо рассмеялся Кристоф, – посмотреть фильм может любой желающий, как в обычном кинотеатре. А члены киноклуба пишут рецензии, афиши, учреждают новые циклы, проводят голосования и делают множество других, не менее увлекательных вещей. Вас это интересует? Хотели бы писать статьи?

– Я не уверена, что обладаю достаточным уровнем языка, чтобы…

– О, это не так важно, я всегда могу подкорректировать грамматические ошибки и орфографию. Главное, донести мысль, – пояснил он. – Вы, наверное, видели буклеты с рецензиями в коридоре? Так вот, требуется что-то подобное.

– Да, я когда-то писала рецензии на фильмы, но это было на русском… – промямлила она.

– Вот видите, значит у вас есть опыт. Кстати, недавно у нас был цикл русского кино, – он словно подыскивал аргументы, способные сразить наповал.

Еве было неловко сказать ему, что она всего лишь хотела смотреть хорошее кино, что у нее недостаточно свободного времени, что она, в конце концов, боится ответственности и едва ли сможет соответствовать уровню издания, но от Кристофа исходила такая уверенность, он излучал прямо-таки книжное, врожденное обаяние… Так что как и много раз в жизни, она согласилась на что-то лишь для того, чтобы не обижать человека или не обманывать его ожиданий, хотя в глубине души четко осознавала, что этому красивому мужчине, в общем-то, все равно вступит она в их синефильские ряды или нет. Она была уверена, что он разговаривает так с каждой женщиной, а может даже и мужчиной, встречающимся ему на пути, что общение с ним создает для собеседника иллюзию избранности, ощущение теплого солнечного света на щеке, тем самым провоцируя его на неожиданные поступки.

Так она попала в университетский киноклуб.

Во всем был виноват случай – возможно, лишь первый из череды многих, обещанных афишей. Как часто многое в нашей жизни решает именно он? Пропущенный звонок, поезд, ушедший на несколько минут раньше; машина, резко выехавшая из-за угла; чье-то послание на салфетке, встречи, которых могло не быть; знаки, чуть не оставшиеся без внимания.

Ева сидела на скамейке в парке Бастионов, жмурилась от расплавленного золота предвечернего солнца, ощущая небольшой, но приятный страх в животе и легкую влюбленность в Кристофа, уже тихонько развеивающуюся по ветру. Напротив старики и разгоряченные азартом мужчины играли в карты за специальными столиками, другие передвигали огромные шахматы, по колено высотой, и воздух казался зыбким и нежным, его можно было собирать в банки, чтобы потом хранить целый год, как советовал грустный весельчак Брэдбери. Ей хотелось петь.

На следующей неделе она уже сидела в темном кабинете с тяжелыми красными шторами и скрипящими половицами, где проходило ежемесячное собрание комитета киноклуба. Комната напоминала ей покои какого-то немецкого готического замка – казалось, за окном поджидают страшные существа из сказок братьев Гримм. Именно таким, в ее представлении, должно было быть логово киноманов.

Ева пришла одной из первых, и теперь с замиранием сердца ждала появления остальных. Какими они будут? Надменными, важными, серьезными, или наоборот дружелюбными и легкими на подъем? Примут ли они ее или для этого существует свод негласных правил и проверок, типичных для закрытого общества? На ум сразу пришло множество фильмов, в котором новичков всячески травили, прежде чем те становились своими.

В комнату влетел высокий черноволосый парень в голубом свитере, подслеповато щурящийся на мир из-под толстых очков. Со смесью страха и радости Ева поняла, что он направляется к ней. Она и не думала, что все будет так просто – не то, что на университетских занятиях, где никто не обращал на нее внимания, когда она вовсю ждала, что ее заметят просто потому, что она – это она.

– Привет! Как тебя зовут, откуда ты? – шумно выпалил он, слегка заикаясь. Улыбка у него было кривоватая, но очень добрая.

Они немного поговорили. Новый знакомый много жестикулировал, что вместе с особенной манерой тянуть гласные, с потрохами выдавало в нем итальянца. Однако он обижался, если собеседники тут же догадывались об этом. Хотя любому человеку, услышавшему протяжное «alooora»27, вместо краткого «alors» уже не приходилось гадать, откуда он. Его звали Пьетро, он весь искрился и кипел энергией. Ему недавно исполнилось тридцать, хотя выглядел он значительно моложе. Ева бы никогда не догадалась, не скажи он ей об этом с легким смущением. Он давно окончил университет со степенью магистра по английской литературе.

– Это же то, о чем я мечтаю! – невольно выдохнула она, преисполнившись уважения к человеку, выбравшему путь, предназначенный ей.

Он показался ей лучшим человеком на свете, когда не спросил почему же тогда она учит право. Она всегда знала, что творческие люди не следуют очевидной логике диалога. Эта почти неизбежная мина не взорвалась под его ногами.

Пьетро, как и многие, кто видел ее впервые, удивился, что она из России. Многим казалось, что в ней есть что-то южное, хотя родилась она на севере, и волосы были оттенка меда. За кого ее только не принимали: за испанку, итальянку, француженку, даже англичанку – словом, за Шаганэ, но почти никогда за русскую. Еву одновременно радовала и огорчала загадка собственной внешности. Радовала – потому что можно было притвориться кем угодно, примерить иные роли, огорчало – потому что она гордилась своими корнями и ни за что не хотела бы иметь другое прошлое, другую судьбу. Она сама могла кому угодно рассказать о севере и колыхании ржи.

Вскоре им пришлось прервать разговор, потому что кабинет постепенно заполнился, но они оба знали, что продолжение обязательно последует. Пришедшие члены клуба напоминали рыцарей круглого стола – разве что стол был овальный. Они важно глядели друг на друга, словно собирались прямо сейчас вершить судьбы человечества. Некоторые с любопытством смотрели на нее.

В этот раз Кристоф не показался ей таким особенным, в нем было что-то чрезмерное, по-кошачьи вкрадчивое, почти как в Иудушке из повести Салтыкова-Щедрина. К тому же, оказалось, что он не самый главный – во главе стола воцарился лысый мужчина в очках и темно-синем вязаном свитере с цветочным, слишком нежным для него именем Амбруаз. Она почему-то чувствовала себя уязвимой под его ироничным взглядом. Ей показалось, что он ничто и никого не воспринимает всерьез. Он тут же представил Еве членов клуба, среди которых были не только студенты, но и вполне взрослые и состоявшиеся люди, и попросил ее представиться самой.