Антанта, Вера и Любовь

Михаил Азариянц

Антанта, Вера и Любовь

Том первый

Февраль. В Батуми уже совсем весенний месяц: расцветают мимозы, плетет белые кружева миндаль, воздух наполняется тонким изящным ароматом. Море – обычно спокойное в это время года, притягивает к себе ласковым шуршанием слабых волн о прибрежные камни. Перистые облака там наверху несутся с бешеной скоростью, обгоняя друг друга; а внизу спокойно, лишь слабое дуновение ветра, местами морщинит водную гладь.

Мы с Серым, так звали моего приятеля и соседа по дому, с удочками и плетеными из лозы садками, в серых парусиновых штанах, куртках и шляпах, бодро шагали в «Турецкую бухту», так называлось местечко, расположенное недалеко от поселка Хопа, уже на той стороне грузинско-турецкой границы. Мы шли на рыбалку. Отцы наши сбежали то ли от большевиков, то ли от турок, оставив свои семьи на произвол судьбы. Правда еще до того, как отец намеревался покинуть дом, говорил нам, что поедет в Грецию, устроится там, а потом заберет и семью. Вот мы его терпеливо и ждали, хотя, надо сказать, ожидание затянулось. Поэтому походы за рыбой были для нас не только удовольствием, но и средством выживания. Кроме меня у матери на руках были еще три девочки, мои сестренки, и бабушка, которая в молодости закончила петербургскую консерваторию и иногда участвовала в благотворительных концертах, а в эти тревожные времена ей было не до музыки. Сейчас в доме никто не работал; и мама, чтобы как-то выжить, продавала имущество, которого, как мне казалось, было тьма тьмущая: старинная посуда, картины, ковры, редкое оружие и даже расписные глиняные горшки и кувшины, в которых раньше хранилось вино, поставленное еще дедом Панаетом. С начала Первой мировой войны власть в Батуми менялась в год по два, а то и по три раза. То по улицам ходили солдаты османской империи, то грузинские войска, то меньшевики, то большевики и даже англичане и французы. Мы, мальчишки, этого ничего не понимали, да и не хотели понимать. Правда, после прихода турок гимназию вообще закрыли, боялись, что турки будут насиловать девочек. Они, сидя на черных элегантных скакунах, гарцевали по главным площадям и проспектам, презрительно расталкивая гуляющих по приморскому бульвару жителей Батуми. Пешие были вооружены шашками, играющими никелем на ярком солнце. Улицы теперь были изрядно замусорены дикими азиатами. Раньше всегда ухоженный, чистенький город ласкал глаз разноцветными клумбами, подстриженными газонами и своеобразными фонтанами. И, несмотря на то, что каждая власть выдвигала своего генерал-губернатора, и тот писал свои приказы и манифесты, прежнего порядка в городе не было.

Прежде мы никогда и ни в чем не нуждались. Папа приносил в семью много денег, хотя видели мы его очень редко, потому что он был ужасный бабник, однако важный чиновник и уважаемый в городе человек, Председатель общества Черноморского пароходства. Он, всегда сияющий, в кипельно-белой рубашке, темных наглаженных брюках, во фраке и тоже черных лакированных ботинках, иногда неожиданно появлялся в проеме широких парадных дверей загородного особняка. Радостный, с искренней, подкупающей улыбкой, с распростертыми объятиями он входил в свой дом, держа неизменно в правой руке сумку с ассигнациями. И прежде чем обнять нас, небрежно бросал ее на кожаный диван, реабилитируя себя за очередной блудняк. Мама брала деньги и уходила в свою комнату, понимая, что нас надо кормить, и что горбатого и могила не исправит. Он шел за ней и всегда долго шепотом что-то объяснял, рассказывая какие-то небылицы, и она прощала его. Таким он запомнился мне пятнадцатилетнему парню на всю жизнь. Вот уже почти как три года он не подавал, о себе никаких вестей.

Не знаю война, не знаю революция, о которой так много приходилось слышать, превратила нас из вполне благополучных интеллигентов, в нуждающихся пролетариев-люмпенов, – рассуждал я по пути в бухту, – и вместе с отцом исчезли беззаботные годы детства. И теперь, казалось, что так надо и так будет всегда. Мы жили какой-то неопределенной жизнью.

Раньше, когда моих сестренок еще и на свете не было, папа приходил с работы, брал меня на руки, и мы втроем шли на обед к нашему родственнику дяде Николаю Игнатиади. Он был главным архитектором в городе Батуми и являлся автором многих самых изящных домов и дворцов, которые строили себе местные купцы, дворяне и важные чиновники.

Дядю Нико знали все, и потому дом его всегда был полон гостей. Большая по площади усадьба утопала в зелени. Аллея, которая тянулась от ворот до самого дома, была обрамлена подстриженными кустами буктуса, над которыми сплошным навесом играли гроздья черного винограда. Сквозь всю усадьбу бежал по камням небольшой горный ручей, наполнявший искусственный бассейн до ужаса холодной прозрачной водой и стремился дальше к морю. В нем никто никогда не мочил даже ног, только дядя Нико иногда нагибался, черпал в ладони воду и обрызгивал гостей. Ему нравилось, как они визжали, теряя свою важность и степенность под холодными брызгами. Он любил потрепать мою кудрявую голову, приговаривая, теплые ласковые слова и пророчил мне будущее архитектора.

Дом у него был большой, с просторными залами и уютными спальнями, а вот архитектурными изысками не отличался от прочих. А потому часто в разговоре с гостями, удивленными простотой архитектуры его дома, по этому поводу, тетя Валя, его жена говорила: Сапожник без сапог, – на что он иронически улыбался и отвечал: мы же не царской фамилии, проживем и так, – чем порой смущал бывших у него в гостях купцов-заказчиков.

В нашем же доме наводили порядок две служанки, одна из которых была молоденькая, прехорошенькая англичанка. Она скорее даже выполняла роль гувернантки, потому что кроме других обязанностей, она учила меня английскому языку и оставалась со мной дома, когда мама уходила в какой-то музыкальный кружок, который готовил благотворительные концерты, средства от которых направлялись в приюты. Я замечал, что отец иногда без всякого на то повода, отсылал меня куда-нибудь, чтобы остаться наедине с Керри. Кончились это тем, что у нее вдруг стал расти живот. Эта была его первая измена. Мать узнала, устроила скандал, велела дать ей денег и отправить в Англию. Так я и закончил свою английскую эпопею, хотя кое-чему английскому я у нее набрался.

– Ты это о чем Жоржик? – перебил мои мысли Серый, утомленный долгим молчанием.

– Так о своем, отца вспомнил. Где он сейчас? Один бог знает: то ли от революции сбежал, то ли новую красотку нашел. Ведь такое бывало и раньше, но нас он никогда не оставлял без денег и так долго не отсутствовал, он ведь все-таки маму любил.

– Все хорошее когда-то кончается, – со вздохом сожаления произнес Серый, – мне ли тебя не понять, мы тоже с нетерпением ждем своего папу. Кажется, они, как и мы с тобой, не разлей вода, может на пару и свинтили в какую-нибудь страну лимонию.

– Уж ты скажешь – в страну лимонию, а мы где, по-твоему, в стране мандаринии? – усмехнулся я, глядя на мандариновые плантации, расположенные на склонах невысоких гор, мимо которых шли к постоянному месту рыбалки. Дошли незаметно. Солнце осторожно выглядывало из-за горы, бросая длинные тени, касаясь верхушек раскидистых деревьев, расположенных на самой высоте прибрежных гор. Было холодно, но парусиновая одежда надежно защищала нас от морского холодного ветра.

В маленькой бухточке было тихо и таинственно. Мы сбросили на камни рюкзачки с рыбацкими снастями. Здесь, вдали от людских глаз, можно было спокойно ставить сетки и вентери, в которые по своей глупости попадала разная рыба, обманутая наживкой, которую мы искусно крепили в самое горлышко вентеря. Но такие крупные снасти мы с собой не таскали, а прятали здесь, же в узкой горной пещере, куда заходила морская вода. Но проход в нее был настолько узок, что худощавый Серега едва протискивался вовнутрь сквозь скользкие камни. Мне не приходилось побывать там потому, что мое слегка полноватое мускулистое тело, при всем старании никак не проходило в узкий проем. Серый рассказывал мне, как там сыро и таинственно, и что пещера уходит куда-то вглубь горы, но он боится пройти более пяти шагов и снасти оставляет почти у входа.

– Знаешь, Жорж, – мне кажется, там кто-то есть, как-то загадочно говорил он всякий раз, торопливо вылезая из пещеры, оставляя там снасти или забирая их оттуда. – Чертовщина какая-то: здесь я слышу только шум волны, а там шипенье, урчанье и непонятный вой, и меня немного продирает, каждый раз хочется скорее вылезти оттуда.

– Трус ты, голубчик, нафантазировал себе черте, что и трясешься.

– Сам полезай, – обиженно сказал он, – тогда и посмотрим, кто из нас трус?

– Я бы с удовольствием, но мне пузо мешает да грудь широкая, а тебе только уши, но ты их успешно сворачиваешь в трубочку.

– Меньше жрать надо, тогда и пузо будет не помеха, – огрызнулся Серый.

Мы любили подтрунивать друг над другом, иногда даже ругались, но ласково и беззлобно.

– Замечание учту, – улыбаясь, заметил я, – и весь сегодняшний улов будет твой.

– С превеликим удовольствием лишил бы тебя твоей доли, но как же твои сестрички, мама, бабушка? Нет, я не изверг какой-нибудь, чтобы из-за какого-то шалопая оставлять голодными целую семью.

Он был влюблен в мою старшую сестричку Муську, а она издевательски называла его «Пермяк соленые уши», а сама тоже была к нему небезразлична. Она хотя и была маленькой девчушкой и не доставала ему головой даже до плеча, красотулька была еще та.

– Как же, о Муське беспокоишься, – улыбаясь одними глазами, подтрунивал я.

– А хотя бы и о Муске, тебе-то что, может запретишь?

– Я как старший брат, имею право. По нашему закону в отсутствие отца власть и ответственность за семью переходит к старшему сыну, но тебе, другу не буду препятствовать в продвижении на поприще любви.

– И то хорошо, – заметил Серый, продолжая выбирать из сети вчерашний мусор.

А я, сидя на большом холодном камне, перевязывал веревки на крыльях вентеря.

Наконец, установив снасти, и изрядно намокнув в еще совсем холодной воде, мы стали разводить костер из щепок и разных дровишек, которые море частенько выбрасывало на берег, а солнышко сушило как бы специально для нашего костра.

У нас была отличная никелированная английская зажигалка с двумя фитилями, которую я выиграл в карты у одного офицера АНТАНТЫ, а потому мы давно уже не пользовались спичками. Серый тайком от матери курил английские папиросы, а иногда и сигары, которые я тоже выигрывал для него в карты. Однажды я принес ему сразу три сигары, а он ехидно заметил: заботишься о здоровье друга?

– Давай назад, – спохватился я.

– Но-но не торопись, – отвел он мою руку в сторону, – шутка, а вообще спасибо, ведь я все равно не брошу: такая зараза!

Мне иногда тоже хотелось сделать хотя бы одну затяжку, но я дал себе слово не заниматься этой ерундой и не мог его нарушить.

Я рассуждал так: если не сдержу обещания, данные самому себе хоть раз, кто меня остановит, если я не могу воспитывать сам себя?

Однажды, года два назад, в гимназии один тип дал мне попробовать сигару, я потянул дым в себя и поперхнулся, да так закашлял, что глаза чуть с орбит не повылезали. И тогда я зарекся: никогда этой гадости в рот не брать. С тех пор только Серого и снабжал с целью экономии денег.

Мы грелись у костра и сушили намокшую одежду, не станешь же забрасывать удочки в мокрых брюках и хлюпающих ботинках. Жаркое пламя от еловых веток, которыми мы укрывали пещеру, быстро сделало свое дело. Параллельно вскипятили котелок и заварили чай. Я достал большой кусок рубленого сахару и английские галеты, которыми меня часто угощали моряки. Похрустев нехитрой едой и запив чаем, мы пошли к скале, предварительно потушив костер.

– Берегись, окунь! Берегись, ставридка, иду на Вы! – кричал Серый, выставляя вперед удочку.

Мы отошли метров двадцать от нашего лагеря, взобрались на невысокую прибрежную скалу и забросили удочки, с наживкой из куриных потрашков. Прямо у основания скалы была яма, в которой вечно крутилась всякая рыба: мелочь питалась мошками и водорослями, а ставридка и окунь пожирали мелочь. Вот в этой катавасии мы легко за час набрали полведра рыбы.

– Ну, что, Жоржик, будем варить уху? – спросил Серый.

– Да ну, дома мамы наши сами распорядятся уловом; чуешь, как солнышко пригрело, лучше поспим чуток и потом пойдем, а?

– Можно, – согласился Серый, – но я спал хорошо и больше не требуется.

– Ну, как знаешь, – отпарировал я и, накрыв парусиновой шляпой лицо, закрыл глаза.

Сладкий утренний сон сразу окутал мое сознание.

Но прошло, как мне показалось, всего несколько мгновений, и тревожный голос приятеля разбудил меня.

– Жоржик, проснись, где твой бинокль? – тряс он меня за плечо. Я вскочил, не понимая, что случилось, и показал на рюкзак.

– Там на самом дне, а в чем дело?

– Вон смотри: английская шлюпка, и турецкая рыбацкая лодка медленно сходились метрах в пятидесяти от берега.

– Что это вдруг англичане сюда приплыли, что им надо: стреляться будут? я думаю, что неспроста, хотя, что им делить?

– А пес их знает и те, и те захватчики на нашей земле.

– Ну, может какие общие дела? Ведь они не союзники по Антанте.

– Не за рыбой же они приехали, ее вон в Батуми тьма!

Слушай! – заговорщеским тоном начал Сергей, – а может опий, привезли контрабандисты. Видишь, как они одеты: солнце пригревает, а они не снимают капюшонов.

– Может быть, понаблюдай в бинокль, они уже причаливают друг к другу.

Серый прилег на скалу и, прислонив к глазам бинокль, впился в контрабандистов жадным, любопытным взором. Я тоже прилег за единственный небольшой кустик, торчащий из расселены. Лодки сблизились. В бинокль хорошо было видно, как военный достал из внутреннего кармана пачку английских фунтов и передал их тому, что был в рыбацкой серой робе, он и стал их пересчитывать, затем удовлетворенно кивнул головой, достал со дна лодки мешок и протянул покупателю. Военный, окунул туда руку и что-то вытащил на ладони.

– На, смотри, смотри, – торопил меня Серый, передавая бинокль, – я, кажется, не ошибся.

Действительно, я увидел, как он растирал в руке какое-то зелье, нюхал его, пробовал на язык и вполне удовлетворенный, высыпал обратно в мешок, завязал его и, сполоснув руку за бортом лодки, тщательно вытер ее носовым платком и протянул продавцу. Тот ответил рукопожатием, подержал ее некоторое время и с улыбкой, глядя в глаза англичанину, резко дернул его вниз и сбросил в воду; второй не ожидая такого поворота событий, в недоуменье оглянулся, ища откуда-то помощи. Второй же контрабандист ловким движением ударил упавшего в воду веслом по голове. На поверхности расплылось кровавое пятно. Англичанин, наконец-то поняв ситуацию, схватил винтовку и, щелкнув затвором, послал патрон в патронник. Но только это он и успел сделать, как контрабандист, резким движением выхватил из-под штурмовки обрез и выстрелил ему в грудь. Военный взмахнул обеими руками в стороны, как бы ища опоры, и навзничь упал на воду. Тело несколько мгновений держалось на поверхности, а затем слабые волны накрыли его полностью.

– Да, Серый, вот это да! Настоящее кино, я такого никогда не видел, смотри не вылезай, а то заметят и нам крышка.

Между тем контрабандисты подтащили к себе шлюпку, вытащили мешок с зельем, перегрузили на дно своей лодки, собрали кое-какое снаряжение и, оттолкнув шлюпку в сторону моря, тихо поплыли восвояси.

– Мы приникли к скале боясь быть обнаруженными. Через некоторое время турецкая лодка исчезла в изгибе берега. Трупов не было видно.

– Слушай, Жоржик, я так и не понял, что произошло, почему они их убили, и как они оказались здесь одновременно?

– Вопросов, конечно ровно столько, сколько возникло и у меня в голове, – медленно рассуждая, отвечал я. – Скорее всего, где-то на базаре англичане тайком спрашивали опиум. Нашелся продавец, договорились о цене, назначили время и место встречи, все как полагается у цивилизованных людей. Но эти европейские придурки не учли, что они связались с азиатами, у которых нет правил и полагаться на их порядочность никак нельзя. Турки ведь не союзники с англичанами по Антанте и деньги для них превыше всего, да и вообще: им нет дел до политики. Они прекрасно понимали, что сделка тайная, и можно и деньги получить, и товар вернуть, а то, что их рыбам скормили – это для них нормально. А потом докажи кто их убил, похитил или сбежали домой. Азиаты не так глупы, как предполагают солдаты Антанты. А потом в таком бардаке трудно понять, кто есть кто. Граница не охраняется: хочешь ты к ним, хочешь они к тебе.

– Теперь понятно, ты прямо как учитель истории все рассуждаешь, – восхитился Серега.

– А я и буду учителем, вот кончится эта неразбериха: уйдут англичане, уйдут французы.

– Придут большевики, – перебил меня с усмешкой Серый.

– А мне до фонаря, – ответил ему я, – лишь бы все улеглось. А то ведь власти нет, прежняя сбежала и захватила с собой наших папаш, а новая не пришла. Гимназии не работают, университет закрыли, почта кое-как, многие магазины позакрывали, хорошо, что у англичан и французов можно поживиться, да рыба в море не вывелась.

– Хорош, философ, распустил хвост как павлин, и трещишь как сорока, пора домой и чем скорее, тем лучше.

– Да, Ушастик, ты прав, пора-пора; а я, замечу тебе, не трещал, а забивал твои кенгуриные уши полезными знаниями, чтобы зря не торчали на твоей еще не спелой тыкве.

И мы, прихватив свой улов, пошли домой, упражняясь в красноречии. По дороге до самого города нам не попалось ни единой живой души. Это нас совсем успокоило.

– Ты, Жоржик, смотри никому ни слова о том, что видели, ведь их будут искать.

– Не совсем дурак, понимаю, еще не хватало быть свидетелем.

Рыбу поделили поровну.

– А это Муське передай, – смущаясь говорил Серый, вытаскивая из своей торбы самую крупную ставридку, и непременно скажи, что от меня. Говорил, а уши у самого налились краской так, что будто их кто-то час растирал снегом.

– Я вообще-то выполню твою просьбу, только скажи, почему твои всегда серые лопухи, вдруг стали красными.?

Дурак ты, братец, – озлился Серый, дал мне один полновесный поджопник, и побежал к своему двору, чтобы не получить сдачи.

Я вошел во двор, затворил за собой калитку, бросил мешок с рыбой на траву и усталой походкой побрел к крыльцу. Мать копошилась в огороде и поначалу не заметила моего возвращения.

– Доброе утро, мама, я там рыбки принес, пожарь на обед.

– Доброе, сынок, оно бы было еще добрее, если бы ты на работу устроился, скоро хлеб не на что будет купить.

– Что ты, мамочка, я этого не допущу. На работу устроиться трудно, но я что-нибудь придумаю.

На самом деле работа – это великая проблема. Многие лавки и мастерские временно были закрыты, хозяева боялись иностранных солдат, не доверяли им и не знали долго ли они будут здесь? Работа была только в порту, но там претендентов было много и за место грузчика даже возникали драки. Я любил подраться, например, из-за девчонок или во время дворовых футбольных матчей, или когда мухлевал во время игры в карты и получал от противника по башке. Но в драках из-за работы никогда не участвовал. Гуляя в одиночку по приморской набережной, я иногда выпрашивал франк или шилинг у офицера Антанты. И мне нисколько не было стыдно брать у них деньги, а вот у своих никогда в жизни не попросил бы, даже если бы с голоду подыхал.

Однажды, звеня пенсами и шилингами в кармане, я прогуливался по приморской набережной. На широкой лавочке в белых парусиновых робах и темных брюках несколько иностранных моряков играли в карты. Я подошел поближе и стал с любопытством наблюдать за игрой. На кону были деньги, а игра напоминала нашу «БУРУ». Я некоторое время присматривался к играющим и понял, что я кое-какие монеты смогу унести отсюда. В гимназии среди моих любимых предметов, кроме литературы и истории, был английский, потому я легко разговаривал на нем с нашими непрошенными гостями.

– А можно мне карту? – спросил я их по-английски.

Один весельчак удивленно повернулся ко мне, посмотрел с любопытством, улыбнулся, чуть подвинулся и сказал: пожалуйста.

Остальные тоже довольно дружно заворковали: пожалуйста, пожалуйста и роздали мне карту. На кону лежало десять долларов и среди них два моих. Я сидел последний по очереди, и пока она дошла до меня, банк вырос до двадцати. Я показал пальцами, чтобы мне дали сразу две и приняв их, прикрыл ладошкой. Они ждали с любопытством, глядя на меня. Я сделал томительную паузу и, не открывая карт, попросил еще одну. Опять помолчал, а потом улыбнулся и вскрыл карты. Четыре короля!

– О!! корош, мальчик, – сказал тот, который усадил меня за стол. Я быстренько сгреб валюту и положил в карман. Давненько у меня в руках не было столько денег с тех пор, как исчез отец. Я встал, извинился, потер ладошки и сказал: гудбай, френды. Они все как по команде, удивленно-вопросительно посмотрели на меня и стали усаживать вновь за игру, один даже потянул за рукав ветровки, пытаясь вернуть на скамью, я легко высвободил руку и тихо сказал по-английски: нельзя, мама будет ругать, и они хором засмеялись, так как я еще и сгримасничал, как обиженный ребенок. Я знал, что такое карты и в следующий раз может не повезти, и не исключено, что я просажу все и те два доллара, которые у меня были. И что скажу маме?

Один из них неодобрительно покачал головой, но настаивать не стал. Так я впервые выиграл у иностранцев деньги.

Долго я еще бродил по городу впустую, просаживая время, а к обеду вернулся домой. Во дворе, на лавочке Серый тоже в карты, но в «дурочка» играл с Марией. Они не видели как я появился и весело смеялись от того, что Муска усердно колотила по носу колодой карт своего любимого и приговаривала: не будь дураком, не будь дураком.

– Эээ! Остановись, умерь свой пыл, сестренка, насмерть забьешь пацана, и с кем я буду ходить на рыбалку?

Я конечно же застал их врасплох, и они оба засмущались.

– Откуда тебя черт принес, рыбачок?

– Обычно один говорит: откуда? другой отвечает: от верблюда.

– Все, спасибо, ясно, больше вопросов нет.

– Вот и я говорю: нет, а у меня есть, как например: и что это ты вокруг Марии Сократовной вертишься?

– А тебе то что? – встряла в наш разговор Муська, – тебя ж никто не спрашивает, когда ты у Веры Павловной в саду цветочки подстригаешь? Ты ведь не садовник?

– У Верки, что ли? – как-то неожиданно смутившись, ответил я, и почувствовал, как у меня загорелись уши.

– Нет, не у Верки, а именно у Веры Павловной, – поправила меня Муська, – конечно не у той, что в романе Чернышевского, а у той, которая живет возле грузинской пекарни. Она года эдак на два – три постарше тебя, красивая, богатая вдова, у тебя конечно губа не дура, но, как мне кажется, ты в нее влюблен по уши.

– Ну все, хорош, Моська, остынь, плетешь всякую ерунду.

– Ха-ха! – перебил Серый, – я то могу подтвердить, как ты ее в щечку поцеловал, а потом, когда ты обращаешься к младшей сестре, говори Муська, а не Моська.

Вера действительно была и уже успела овдоветь (муж ее утонул в море вместе с баркасом, во время шторма), и она мне нравилась, хотя и была старше меня. Она такая красивая, красивая, что я млел при виде ее. Она это чувствовала и вертела мною как хотела. А однажды сказала, что я симпатичный, но слишком молодой для нее, просто пацан. Я так обиделся, что долго ночью не спал.

С Серым мы учились в мужской гимназии и навыков отношений с женским полом у нас не было. Ему повезло, что у меня была сестренка почти его возраста. Симпатичная вихрастая блондинка, что-то нашла в этом лопоухом, долговязом гимназисте. Он был добрым застенчивым парнем; и мы долгое время втроем совершали вылазки на пляж и в горы. Муська была шустрая, бесстрашная, веселая девчонка и сумела быстро завладеть сердцем этого несмышленыша. Время шло, они взрослели и все чаще и чаще уединялись под разными предлогами.

С Верой Павловной мы познакомились случайно, хотя она жила недалеко от нас.

До исчезновения отца, в свободное от учебы время мы проводили с Серым в затоне, где рыбаки и владельцы яхт швартовали свой парусный и весельный флот, на ночлег и на отдых. Там стояла и наша небольшая парусная яхта. Отец научил меня управлять парусом, но выходить на морские прогулки самостоятельно не разрешал.

Он хранил ключи от замков яхты в доме на стене, на самом видном месте, наивно полагая, что их никто не тронет. Возможно так бы и было, если бы ни его долговременное отсутствие. Однажды мы втроем рискнули нарушить отцовский запрет и выйти на яхте самостоятельно.

В затоне было тихо, безлюдно, лишь на корме соседней яхты одиноко сидела красивая брюнетка лет 17ти-18ти, в белой матроске, бескозырке с синими лентами, которые развевались, играя серебристыми якорьками на свежем ветре и смотрела в морскую голубизну.