Два бойца

Посылки стали прибывать довольно регулярно, раз в десять-двенадцать дней.

Обычно их приносил дворник или посыльный из «Астории». При каждой посылке обязательно было письмо.

С каждым разом письма становились все длиннее, Свинцов оказался красноречивым. Он писал о боях и о длинных звездных ночах, рассказывал содержание фильмов, вставлял стихи и намекал на свою любовь.

Тасю до слез трогала его заботливость. Ее сердило, что он не пишет номера своей полевой почты – и она не может ответить ему.

«Видно, его друг имеет на него сильное влияние», – думала она, встречая в Сашиных письмах остроты в бесшабашном стиле Аркадия Дзюбина и невольно смеясь над ними.

«А ведь тогда, – удивлялась она, – Саша был такой тихий, молчаливый…»

Она объясняла это его застенчивостью, и черта эта казалась ей в Саше необыкновенной, милой.

* * *

Так прошло больше месяца. Началась зима. Красная Армия перешла в наступление. Снова пришлось мне увидеть Аркадия и Сашу.

Как много переменилось за это время! Вместо травы на лугах лежал снег. Вместо осенних отступлений – великое зимнее наступление. И только одно оставалось неизменным: ссора Аркадия и Саши. Казалось, в роте никто уже и не помнит о том, что они когда-то были друзьями.

К вечеру двенадцатого декабря мы вышибли немцев из деревни Ровное. На околице мы увидели трупики трех расстрелянных детей, двух мальчиков и одной девочки, лет десяти или одиннадцати. По случайности лицо девочки осталось нетронутым, по лбу ее разметались светлые волосики. Мы стояли вокруг мертвых детей и молчали. О чем было говорить?

Аркадий крикнул Галанину, который проходил вместе со Свинцовым:

– Эй, студент, ты как-то говорил, шё фрицы – хорошие люди?

– Во-первых, я не говорил так, а во-вторых…

– Ступай сюда, Галанин, и посмотри, шё тут понаделали твои хорошие люди.

Они подошли. Саша долго молча смотрел на чистое лицо девочки, на худенькое полуголое тельце ее, изрешеченное пулями. Глаза его потемнели, а руки непроизвольно сжались в страшные кулаки. Он поднял голову и встретился взглядом с Аркадием.

У Аркадия в лице что-то дрогнуло. Казалось, недоставало малого, чтоб он бросился к Саше в объятия, – одного Сашиного слова или одного его движения. Но слово не было произнесено, движение не было сделано, лицо гиганта приняло упрямое и презрительное выражение. И бывшие друзья молча разошлись в разные стороны.

Раздатчики кликнули людей. Бойцы пошли ужинать. Предстоял ночной бой.

* * *

После этого дня Тася перестала получать посылки. Она очень волновалась. Ей приходила в голову грустная мысль, что Саша полюбил другую девушку. Это так легко, ведь он видел Тасю только один раз и она почти не говорила с ним. А потом ей приходило в голову, что он убит, и она плакала и перечитывала его письма.

И вдруг она встретила его.

Саша слонялся по задам Гостиного двора, со скучающим видом рассматривая витрины, которые остались не зашитыми в песок и дерево.

– Саша! – крикнула она, повисла на его руке и заплакала.

Гигант с удивлением посмотрел на Тасю. Он не сразу узнал ее – так сильно она похудела.

– Тася… – наконец прошептал он и покраснел.

Они шли по городу. Тася беспрерывно говорила.

Ей так много надо было ему сказать! Она рассказывала ему, что по-прежнему вытачивает оболочки гранат и, кроме того, стала донором и часто думала о нем, о Саше.

– А ваши посылки, – сказала она, – вы не думайте, что я их одна ем. Их ест вся квартира.

– Мои посылки? – сказал Саша, удивленно захлопав глазами.

– Я их всегда так ждала, но не из-за продуктов, не думайте, а из-за писем, из-за ваших чудных писем. Я ношу их всегда с собой. Потому что, знаете, уйдешь, а вдруг в это время в квартиру – прямое попадание!

– Письма-то покажите, – коротко сказал Саша.

Тася вынула из сумочки пачку писем.

Гигант развернул их и до крови закусил губу: он узнал руку Аркадия.

* * *

Немцы отступили так быстро, что один дот они оставили невзорванным. А к двум часам дня к ним подошло подкрепление, и они бросились в контратаку. Мы немного отошли и укрепились.

Рудой назначил в дот четырех человек: Дзюбина, Четвертакова, Галанина и Зильбермана. Зильберман только что пришел в роту, тихий, молчаливый парнишка.

– До вечера продержитесь? – спросил Рудой.

– В таком домике? – сказал Аркадий, с удовольствием оглядывая бетонные своды дота. – Хоть до Нового года, товарищ старший лейтенант.

Рудой был недавно произведен в новое звание. Аркадий тоже. Он был сейчас младшим сержантом.

В доте были запасены боеприпасы и продукты. Телефон работал хорошо. Его поручили Зильберману.

– Четвертаков, у меня до тебя просьба, – сказал Аркадий, – сбегай до этого красавца Сашки Свинцова – я же с ним в контрах – и возьми у него парочку моих запасных стволов. Они у него гниют уже два месяца. А мне – я же чувствую – они сегодня пригодятся.

– Свинцов в Ленинград уехал, – сказал Четвертаков, – с политруком Масальским в интендантское управление…

– В командировочку, – едко сказал Аркадий.

Часов до трех все шло сравнительно благополучно.

Фашисты наступали волнами. Аркадий и Галанин огнем пулеметов рассеивали их.

Скоро немцы обнаружили дот. Они накрыли его артиллерийским огнем. Дот тяжело ухал под разрывами. Гитлеровцы не могли подойти к нему.

– Живей работай, Галанин! – кричал Аркадий, нажимая на спусковой крючок. – Это тебе не университет!

Несколько тяжелых снарядов упало на дот, осыпался бетон. Аркадий вышел из-под обломков, отряхиваясь, и сказал, покачивая головой:

– Жарко…

Но в общем все шло неплохо. Бетонный домик был слеплен на славу, и артиллерия ничего не могла с ним сделать.

Тогда немцы пошли в атаку на самый дот. Аркадий подпускал их на близкое расстояние и внезапно ошпаривал длинными очередями. Фашисты не выдерживали огня и разбегались, оставляя трупы.

Аркадий оглянулся на товарищей. Лицо его с задорными усиками дышало какой-то веселой яростью.

– Чистая работа! – вскричал он. – Представляете, как эти жабы злятся?

Около четырех часов товарищи по очереди закусили в одном из уголков дота. Запищал телефон. Рудой справлялся, как дела.

– Все в порядке, товарищ старший лейтенант, – сказал Зильберман своим чистым, звонким голосом.

Через несколько минут был убит Четвертаков. Случилось то, чего Аркадий опасался больше всего: немцы нащупали амбразуру. Друзья быстро заложили ее всем, что было под руками, – обломками бетона, полушубками. На всякий случай держались подальше от этой амбразуры. Минут через десять влетела зажигательная пуля. Она попала в ящик с гранатами и взорвала его. Осколками был убит Зильберман. Он покатился на пол, не выпуская из рук телефона. Ходики, висевшие на стене, продолжали тикать. На них было десять минут пятого. Надо было продержаться еще хоть час.

Аркадий стрелял, не отрываясь от пулемета. Телефон не разбился, и Галанин сообщил в роту, что патроны скоро кончатся.

На другом конце провода стоял Рудой.

– Высылаю боеприпасы и смену, – сказал он.

Но бойцы, посланные в дот, не дошли до него. Немцы оседлали дорогу минометами и артиллерийским огнем.

Еще через пять минут запищал телефон. Рудой схватил трубку.

– Говорит Дзюбин, – услышал он хриплый голос, – патронов осталось от силы на полчаса. Галанин убит…

Голос его оборвался, затрещал пулемет. Видимо, Аркадий бросился от телефона к пулемету. Рудой нервно посмотрел на часы. С минуты на минуту в тыл немцам должна была ударить шестая рота. Только бы она не запоздала!

Показались два вражеских бомбардировщика. Они по очереди спикировали на дот и сбросили бомбы. Поднялись огромные столбы земли и дыма. Цепи гитлеровской пехоты побежали на дот. Они были не далее как в двухстах метрах от него. Дот молчал.

– Не додержался, – пробормотал Рудой, – еще бы немножечко…

В эту минуту из дота заговорил пулемет. Дот жил, он работал! С наблюдательного пункта было видно, как фашисты снова отхлынули от него.

Связист протянул Рудому трубку.

– Из дота, – сказал он.

– Дзюбин, милый, жив? – закричал Рудой в трубку.

– Дыхаю пока что, товарищ старший лейтенант, – ответил хриплый усталый голос, – патроны кончаются.

– Продержись минуток пять-десять! Сможешь?

– Постараюсь, товарищ старший лейтенант. А шё, там нет поблизости этого красавца Сашки Свинцова? Я бы с ним попрощался на всякий пожарный случай, черт с ним… Я, конечно, извиняюсь, товарищ старший…

Он не закончил. Связь оборвалась.

* * *

Саша прочел письма, вернул их Тасе и резко сказал:

– До свиданья.

– Куда вы? – изумилась Тася.

– Надо мне, дело есть, – торопливо сказал гигант.

Он посмотрел на Тасю, вдруг нагнулся, поцеловал ее в губы и быстро ушел.

В окружном интендантском управлении он нашел политрука Масальского и попросил разрешения немедленно вернуться в часть.

– Очень нужно, зря не просил бы, товарищ политрук, право.

Масальский внимательно посмотрел на его взволнованное лицо.

– Ну, поезжайте, милый, коли так подошло. Но как вы доберетесь?

– С попутными машинами! – крикнул Саша, уже отойдя.

Он вышел на дорогу. И редкая машина не останавливалась, завидев громадную Сашину фигуру с высоко поднятой рукой. Никто не ехал прямо в Сашину роту, и гигант переходил с машины на машину.

Он сам не знал, почему он так спешит. Он чувствовал только, что ему надо сейчас же, немедленно увидеть Аркадия, сказать ему: «Прощаешь меня? А я-то никого так не люблю, как тебя, одну только Тасю…»

Сердце гиганта было переполнено нежностью и счастьем. Но он знал, как неверна жизнь человека на войне, и он не останавливаясь мчался туда, на передний край, сменяя полуторку на броневик, прыгая с танкетки на обозную подводу.

Когда он прибыл в четвертую роту, дот еще жил. Он стрелял, но все реже и реже. Только когда фашисты подползали слишком уж близко, он огрызался короткими очередями. Немцы предпочитали обстреливать его издали.

– Я пройду туда, – сказал Саша.

Рудой молча указал ему на дорогу. Снаряды и мины рвались на ней беспрестанно. Самый дот покосился. Бетонная шапка его сдвинулась как бы набекрень.

– Пройти можно, – упрямо сказал Саша.

Рудой кивнул головой. Гигант навьючил на себя боеприпасы и пополз. Затаив дыхание, Рудой следил за ним. Саша доползал до воронки, отлеживался там и полз дальше.

А с другой стороны полз немецкий солдат. Он тоже полз медленно, соскальзывая в воронки, его распластанное тело почти не отрывалось от земли. По-видимому, это был не менее ловкий и храбрый человек, чем Свинцов. Он полз к доту, чтобы заткнуть гранатой его огнедышащий рот.

И вдруг заговорили сразу несколько пулеметов. Рудой просиял от радости. То подошла долгожданная шестая рота и ударила немцам в тыл. Рудой приказал пустить ракету, и все три его взвода поднялись и пошли в атаку.

А навстречу им шагал Саша. На руках у него лежал Аркадий. Гигант бережно нес его. Длинные руки и ноги Аркадия бессильно свешивались. Бледное лицо с задорными усиками было окровавлено.

Саша донес Аркадия до большого дерева и здесь положил его на снег. Потом он скинул с себя полушубок и осторожно подсунул его под Аркадия. Он попытался прощупать пульс Аркадия и не нашел его.

– Умер… – прошептал он, и по грубому лицу его покатились скупые слезы, вероятно, первые в его жизни.

Солнце садилось. Невдалеке трещали пулеметы. Мимо дерева прогнали группу немцев, только что захваченных в плен.

– Кто умер, кто? – слабым голосом вдруг сказал Аркадий и открыл глаза.

Саша вскрикнул от радости.

Он взял Аркадия за руку и крепко пожал ее. И ощутил ответное пожатие, но такое слабое, что у Саши защемило сердце.

Аркадий повел вокруг себя глазами. Затуманенный взгляд его упал на пленных фашистов, проходивших мимо.

– Нет, – прошептал он, – эти жабы не дождутся, шёб Аркадий Дзюбин умер.

Он слегка приподнялся и тотчас упал на подставленные Сашей руки.

Но даже страшная боль от раны в голове не могла сломить этого человека. И улыбка, насмешливая и слегка надменная, непобедимая дзюбинская улыбка сияла на его окровавленном лице.

1941

По ту сторону холма

Нарбутас разозлился.

– Левей! Говорят тебе, левей, камбала ты подслеповатая!

И он добавил в сердцах:

– Шел бы ты лучше в мороженщики, Губерт, право…

Молотобоец, высокий юноша с плечами атлета и пухлым, еще детским ртом, оскорбленно нахмурился.

«Ему что, – злобно подумал он, – потюкивает себе ручником, и все. Видать, память отшибло у старого черта…»

– Дай-ка мне, – вдруг сказал Нарбутас своим гудящим баском.

Губерт боязливо посмотрел на кузнеца: неужто старик прочел его мысли? Подручный считал маленького въедливого Нарбутаса чем-то побольше обыкновенного человека.

Кузнец выдернул кувалду из рук опешившего молотобойца и натянул рукавицы.

– Ухватывай покрепче, – прогудел он.

Губерт зажал клещами длинную багровую полосу стали. Вспоминая движения Нарбутаса, он робко ударил маленьким ручником, как это делают кузнецы, указывая подручным, куда бить.

– А ну, не суйся, – отмахнулся Нарбутас.

Он легко занес кувалду и с силой обрушил ее на поковку. Потом второй раз, третий… И пошел бить.

У соседних горнов ребята обернулись. По звуку они поняли, что работает мастер.

– Что, Антанас, еще не вечер? – крикнул молодой кузнец Саша Копытов. Он сам когда-то был в подручных у Нарбутаса и знал, каково это.

Нарбутас весело подмигнул. Копытов засмеялся. Как всегда, он с любопытством озирался по сторонам и, казалось, только и искал повода, чтобы радостно расхохотаться.

Нарбутасу стало жарко. Он расстегнул продымленный комбинезон, на минуту спустил его с плеч и отер пот. Голые грудь и спина были закопчены.

Нарбутас не похож на кузнеца – коротенький, юркий, с небольшими руками. Встретишь его в субботу вечером на проспекте Ленина – размашистая походка, ухарски заломленная шляпа, ловко прикрывающая седеющие виски, пестрый развевающийся галстук, – ни дать ни взять прифрантившийся «селедочный» морячок из Клайпеды.

Только когда Нарбутас раздевался, становилось видно, как он крепок. Ни капли жира на смуглом торсе, точно откованном из бронзы. Под загорелой кожей ходят мощные бугры мышц. «Еще не вечер» – излюбленное его присловье. Он и сейчас недурно бегает стометровку. А не более чем лет двенадцать назад в республиканских состязаниях по боксу вышел в полусреднем весе на второе место. Что же касается танцев, то на площадке в Доме офицеров нет более удалого заводилы, чем Антанас Нарбутас. В такие минуты даже девушки забывают о его возрасте.

При этом Нарбутас нисколько не кичится своим здоровьем. Он просто не замечает его. А если кто, не достигнув и пятидесяти, начинает поскрипывать и отнимать время у медиков, так это, по мнению Нарбутаса, несчастный случай, а то, может, попросту, извините, и вранье.

Он ударил кувалдой еще раз и спросил:

– Соображаешь?

Сейчас Нарбутас добивался от Губерта, чтобы тот понял наконец, что такое согласованность, когда усилия двух человек достигают полного слияния в работе. «Чесать языком» старый кузнец не считал нужным. Он только показывал. По его мнению, это гораздо красноречивее, чем нудноватые разговорчики о «чувстве ритма», о «рациональных движениях» и прочая болтовня, которую обычно разводят заучившиеся инструкторы из учебно-методического отдела.

«Не знаю, – говорил он, – может, где-нибудь там, в балетной школе, оно и к месту. А у нас, в кузне, знаете, по-простому: смотри на меня и делай, как я. У меня подручный, знаете как? Бровью поведу – все понял! А как же! Работа наша огненная! И будьте покойны, не одного доброго молотобойца вырастил я на своем веку вот из таких же молочных телят, как этот Губерт…»

– Ну? Раскусил? – нетерпеливо повторил Нарбутас.

Подручный нерешительно кивнул головой.

– Валяй, действуй.

Губерт замахнулся кувалдой и с выражением отчаяния на лице ударил.

– У, губошлеп безглазый! – прогудел с досадой кузнец. – Возьми глаза в руки и смотри на меня как вкопанный.

Нарбутас принялся бить кувалдой. Удары сыпались один за другим, мерные, меткие, мощные. Подручный, повинуясь жестам кузнеца, клал на наковальню то нижник, то вершник, то штамп. Стальная метровая полоса под кувалдой пыхала искрами, то вытягивалась, то сгибалась и все больше становилась похожей на крюк – из тех, что висят на стрелах подъемных кранов.

Завернувший в кузницу токарь Костас Слижюс так и застыл с резцами в руках, глядя на Нарбутаса. Копытов толкнул его в бок.

– Дает жизни, а?

Слижюс, крупный курчавый брюнет с добродушно-насмешливым лицом, уважительно покачал головой.

– Класс!

В этот момент Нарбутас пошатнулся. Острая боль резанула его по сердцу. Кувалда со звоном грохнулась на пол.

Слижюс и Копытов подбежали к Нарбутасу.

Он отстранил их и нагнулся к кувалде. Но не смог поднять ее. Не хватило сил. Словно вся она вдруг куда-то вытекла.

Ощущение это было так непривычно, что Нарбутас даже не испугался. Он только очень удивился.

Он еще раз попробовал поднять кувалду. Теперь, хоть и не без труда, это удалось. Он с торжеством посмотрел на встревоженные лица товарищей, весело подмигнул и сноровистым движением занес кувалду.

Но тут снова та же боль длинной иглой вонзилась ему в грудь и мгновенно протянулась по всей левой руке до кончиков пальцев. Вокруг точно исчез воздух, все поплыло.

Рабочие подхватили Нарбутаса и вынесли его во двор.

Он не до конца потерял сознание. Смутно чувствовал он, как посадили его на зеленом откосе спиной к забору в тени старой цветущей липы. Все кругом тускнело, затихало…

Когда Нарбутас очнулся, он увидел, что мир снов яркий и гулкий. Рядом сидят на траве кузнецы Виткус Копытов, Зайончковский, токарь Слижюс. Они облупливают крутые яйца и, посолив, отправляют в рот.

Нарбутас шевельнулся и замер тревожно, – но нет, ничего, игла в груди больше не появляется. И дышится так легко. И все кругом так явственно видно, облака в небе и даже крошечные конопушки на длинном унылом лице Виткуса. А липа так славно распушилась над головой. Медленно кувыркаясь в воздухе, падает желтый лепесток…

Нарбутас осторожно напряг мускулы. Порядок! А ну, еще разок, посильнее… Так, так, хорошо!

Он с силой сжал кулаки, напружинил руки, ноги, живот, все тело. Он словно выкликал боль, задирал ее: «Эй, ты, как тебя, где ж ты там? А ну-ка давай сюда, померяемся!» В то же время он боязливо прислушивался к чему-то внутри себя. Но нет, оно больше не появляется.

Во всем теле сладкое изнеможение, как после хорошей баскетбольной встречи. Деревянный забор нагрелся на солнце и приятно согревает затылок. От множества трубчатых лесов, скопившихся во дворе, протянулись по земле длинные сквозные тени. От земли, от травы, от липы – нежный, чуть пряный запах. А из кузни тянет горьковатым, но непротивным дымком курного угля. И ко всему примешивается какой-то лекарственный запах. Камфара, что ли?

Слышен бубнящий голос Виткуса:

– На пароходе когда едешь, кругом море, а на поезде – кругом земля…

Нарбутас улыбнулся. Это все, что Виткус мог рассказать о своей недавней поездке в Сухуми, в дом отдыха. Душевный мужик Иозас Виткус и кузнец толковый, но о нем говорят, что, когда он подходит к горну, огонь сам собой угасает – просто от скуки.

Нарбутас глубоко вздохнул, наслаждаясь тем, что воздух свободно вливается в его широкую грудь, и сказал:

– А на мою долю чего-нибудь оставили, мужчины?

– Воскрес? – спросил Стефан Зайончковский, лысый, широкоплечий мужчина с седоватыми отвислыми усами.

Это старейший кузнец завода, он работал здесь еще в польские времена, когда на этом месте была небольшая ремонтная мастерская.

Нарбутас встал. Он потянулся всем своим коротким сильным телом.

Слижюс сказал:

– Вали, Антанас, в поликлинику. Сигнал им дан.

Нарбутас язвительно сощурился.

– Да? В самом деле? А в институт красоты ты сигнал не давал?

Пробасил гудок. Нарбутас повел глазами вокруг себя и увидел долговязую фигуру подручного, который слонялся по двору.

– Губерт! – крикнул кузнец. – Хватит прохлаждаться, по-шли работать.

Слижюс сказал недобрым голосом:

– Минуточку.

Слижюс вспыльчив. Он считал это крупнейшим своим недостатком и боролся с ним. Когда он понижал голос и начинал медленно чеканить слова, друзья переглядывались. Его подчеркнутое спокойствие было не чем иным, как замаскированной яростью.

Он повернулся к Виткусу и сказал тихо, но веско:

– Иозас, ты проводишь Антанаса в поликлинику.

– Да ну тебя с твоими провожатыми! – буркнул Нарбутас. – Сам дойду.

Слижюс сдержал улыбку. Прием сыграл: всегда нужно запросить немножко с лихвой – получится точь-в-точь. Слижюс не мог знать, что Нарбутаса только что опять кольнуло в грудь.

Виткус вынул из нагрудного кармана пузырек.

– Возьми-ка, Антанас, с собой. Водичка подходящая: камфара с валерьянкой. По дороге в случае чего…

– В случае чего, – огрызнулся Нарбутас, – я хвачу кружку пива.

Подчеркнуто молодцеватой походкой кузнец зашагал к воротам. По дороге он остановился и крикнул:

– Завком когда?

– В шесть. С активом. Ты успеешь. Приходи, будет жарко, – отозвался Копытов.

Нарбутас кивнул и пошел, стараясь держаться с преувеличенной прямизной.

Друзья посмотрели ему вслед.

Копытов покачал головой. Он был непривычно серьезен.

Слижюс спросил:

– Что? Думаешь, старик сработался?

Виткус вяло замурлыкал:

– Старость есть старость…

Копытов прервал его:

– С нашей кузней…

Он не докончил, махнул рукой и пошел в цех.

Слижюс нахмурился. Это был упрек ему как парторгу. А что он мог сделать? Старая кузня осталась неизменной со времен буржуазной Литвы. Скоро ее сменит новый цех. Но как скоро?..

Слижюс посмотрел в дальний угол двора, где строили новую кузню. Обширный травянистый пустырь был охвачен отовсюду невысоким заборчиком. Стены были где по колено, а где по щиколотку.

Каменщик в бумажной шапочке, тихонько посвистывая, шлепал раствором по кирпичам и неспешно выкладывал стенку.

Посреди пустыря плашмя лежал пневматический молот, прикрытый рогожей. Он был похож на спящего могучего зверя вроде бегемота.

На него присела девушка. Она склонилась над ведром и размешивала раствор. При этом она напевала песенку. Рядом стоял Губерт и, посматривая на девушку, безмятежно курил. Все его юное долговязое существо выражало явное наслаждение неожиданным бездельем.

Эта идиллическая картина, видимо, окончательно вывела из себя Слижюса. Он процедил сквозь зубы крепкое словечко и пошел к себе в цех.

Высокая, светлая токарная была заполнена негромким жужжанием станков. Цех был новенький, и все здесь блистало опрятностью и индустриальным изяществом.

Слижюс подошел к станку. Это был оливковый красавец, грузный и мощный, как зубр. Повинуясь Слижюсу, он деликатно засвиристел. Тоненькая стружка поползла из его могучего зева, виясь бесконечной спиралью.

Иногда Слижюс нажимал кнопки, снимал блестящую сине-стальную деталь, менял резцы и снова пускал станок, а перед глазами у него все стояло маленькое, сильное, вдруг обмякшее тело Нарбутаса и то, как они тащили его из дымных пределов старой кузни.

В поликлинике Нарбутаса прежде всего повели в кабинет, набитый диковинными приборами. Здесь были высокие клетки вроде попугайных, но с человеческий рост. Стояли аккуратные ящики цвета слоновой кости, обвешанные резиновыми присосами и коленчатыми рычагами, похожими на конечности воображаемых марсиан. Больные взирали на все это почтительно и с верой.

Но кузнец оставался равнодушным. Он делал все, что от него требовали, – садился и ложился, дышал и не дышал, засучивал рукава и штанины, обнажал грудь и возлагал на себя влажные тряпки с электродами. Он не задал ни одного вопроса, как это обычно делают больные, а молча подчинялся, презрительно помаргивая ресницами.

Потом его посадили у дверей с надписью «Терапевтический» и сказали, чтобы он ждал вызова. Он скрестил руки на груди и посматривал по сторонам все с той же враждебной насмешливостью.

Все здесь оставалось для него странным и неприятным. И безжизненная белизна стен, и люди со скучными и встревоженными лицами, сидевшие в очереди к врачам, и сами врачи с их накрахмаленными ермолками, со свисавшими на грудь резиновыми трубками фонендоскопов, с блестящими металлическими дисками на лбу, делавшими их похожими на цирковых фокусников или на сказочных колдунов.

Все это, а особенно аптечная вонь, пропитавшая воздух, не только было чуждо никогда не болевшему Нарбутасу, но и возбудило в нем мучительные воспоминания. Да и эти люди, и этот въедливый запах, и эти врачи с их пугающе озабоченными лицами – все это было вокруг него много лет назад, когда он сидел в больнице у постели умирающей молодой жены…