Советская республика и капиталистический мир. Часть II. Гражданская война

Разумеется, Советская власть и та партия, которая стоит у власти, коммунистическая партия, не могли так смотреть на этот вопрос, не могли думать, что из этих усилий ничего не выйдет. Нет, мы не сомневались, что армия будет создана, как только она получит новую идею, новую нравственную основу. В этом, товарищи, вся суть.

Разумеется, армия представляет собою материальную организацию, сложенную до известной степени по своим внутренним законам и вооруженную теми орудиями техники, какие дает состояние общей промышленности и, в частности, состояние военно-технической науки. Но видеть в армии только упражняющихся, маневрирующих, сражающихся людей, т.-е. их тела, видеть только винтовки, пулеметы и орудия, значит армии не видеть, ибо все это только внешнее выражение другой, внутренней силы. Армия сильна, если она связана внутренней идеей. Советская власть сказала с первых дней установления нового рабоче-крестьянского строя, что, несмотря на страшные бедствия страны, несмотря на истощение и на всеобщее отвращение к военщине и войне, русские рабочие и крестьяне создадут армию в короткий срок, если почувствуют и поймут, что эта армия необходима для защиты самых основных завоеваний трудового народа, если эта идея пройдет через их сознание, если каждый мыслящий рабочий и крестьянин поймет, что армия, строить которую его призывают, есть его собственная армия.

Под этим углом зрения мы тогда оценивали и Брест-Литовский мир.[41] Мы его заключали, зная, что другого выхода нет, ибо силы у нас нет. Но в то же время мы говорили: на этом опыте каждый рабочий и крестьянин убедится, что Советская власть оказалась вынужденной идти на самые крайние уступки, для того чтобы завоевать хоть короткий отдых истощенному народу; и если после того как мы честно и открыто предложили всем народам мир, после того как мы пошли на тягчайшие уступки, – если после всего этого на нас будут нападать, то станет всем ясно, что армия нам необходима.

Это сознание на первых порах только постепенно овладевало трудовыми массами. Из вас многие прошли уже в прошлом через наши полки первого периода и помнят, что представляли собой эти полки в начале истекшего года. Полки были тогда чем-то вроде проходных ворот. Под лозунгом добровольчества в них входили, правда, отдельные рабочие, наиболее сознательные и мужественные. Но приходили и такие, которым просто негде было пристроиться, бывшие солдаты, не находившие применения для своих сил, нередко авантюристы, искатели легкой наживы… Это не были боевые единицы, и сколько раз случалось, что такой полк, пущенный в дело, рассыпался с первого момента. Нам указывали со всех сторон на невоинственное настроение масс. Даже некоторые старые военные специалисты, старые генералы, приходили к выводу, что русский народ вообще не воинственный народ, и что это обнаружилось снова на опыте прошлой войны. С другой стороны, указывали на практические препятствия: на отсутствие командного состава и, наконец, на отсутствие необходимого снабжения, особенно артиллерийского. И действительно, мы были урезаны со всех сторон и окружены препятствиями. Но когда рабочие и крестьяне были лицом к лицу поставлены перед опасностью полного подавления и расчленения Советской России, тогда явились и воля к созданию армии и та самая воинственность, относительно которой говорили, будто она не свойственна русскому народу.

В прошлом воинственность русского солдата, т.-е., главным образом, русского крестьянина, была пассивной, терпеливой, всевыносящей. Его брали из деревни, заключали в полк, муштровали, полк толкали в известном направлении, и солдат шел с полком, стрелял, рубил, колол, умирал… при чем каждый в отдельности не отдавал себе отчета, во имя чего и для чего он борется. Когда же солдат стал размышлять и критиковать, – он восстал, и старая армия исчезла. Чтобы ее воссоздать, нужны были новые идейные основы: нужно было, чтобы каждый солдат сознавал, для чего он сражается. Вот почему эта страшная угроза гибели явилась внешней предпосылкой для воссоздания нашей армии. Мы призвали лучших, самых передовых рабочих Петрограда и Москвы на все наши фронты в момент величайших наших бедствий, летом 1918 года, и таким наглядным путем мы заставили массы рабочих и крестьян понять, что тут дело идет о жизни и смерти нашей страны. После этого, приблизительно в августе 1918 года, наступил спасительный перелом, при чем этот перелом начался не в тылу (в тылу мы, товарищи, и сейчас еще очень отстали от фронта), – перелом начался на фронте.[42] Не те части, которые формировались более или менее спокойно, в казарменной обстановке, не они оказывались наиболее дисциплинированными и боеспособными, нет, а те части, которые слагались на фронте, непосредственно в огне, – после колебаний, отступлений, иногда панических, они быстро приобретали, под политическим руководством передовых самоотверженных пролетариев, необходимый внутренний закал.

Огромное значение нравственной идеи для создания армии было известно не только всем подлинным полководцам, но и всем военным писателям. Вы и в школьных учебниках прочитаете, что армия может быть крепкой, только пока она связана какой-либо большой идеей. Но эта мысль стала шаблоном старых военных учебников, и многие из профессоров, которые охотно повторяют фразу о том, что армия сильна нравственной идеей, своим духом, нередко не отдают себе отчета в том, что представляет собой нравственная идея, дух нынешней нашей армии. И поэтому, когда мы армию стали строить путем мобилизации, перейдя от добровольчества к обязательному набору, при чем изгнали из армии буржуазию и кулаков, некоторые из военных специалистов говорили нам, что такая армия не осуществима, ибо эта армия классовая, а нам нужна армия «общенародная».

Мы отвечали, что для общенародной армии нужна общенародная идея, а где у нас общенародная идея, которая способна была бы объединить сейчас наши красные полки с полками Колчака и Краснова? Краснов предавал Россию сперва союзникам, затем немцам, потом опять французам и англичанам. Колчак предает американцам, Щербачев – румынам и проч. Я спрашиваю, где та общая идея, которая способна одновременно вдохновить и ген. Краснова, и наших рабочих и крестьян-солдат? Такой нравственной идеи нет. Эти два лагеря разделены непримиримой классовой враждой. У каждой из этих двух армий, у красной и у белой, есть своя идея: у одной – нравственная идея освобождения, у другой – безнравственная идея порабощения. Но объединить их в одну общенародную армию немыслимо. Это мысль утопическая, ложная, химерическая.

Мы живем в эпоху, когда прочной и крепкой армией может быть только армия классовая, т.-е. армия трудящихся рабочих и крестьян, не эксплуатирующих чужого труда. Полное освобождение трудящихся их собственным вооруженным усилием есть та высоконравственная мысль, которая заложена в самый фундамент нашей армии. Всякие попытки создать армию на другой основе обнаруживают свою внутреннюю гнилость. Гетман Скоропадский, который, к счастью, относится уже к области прошлого, нашей классовой армии противопоставил свою армию, армию украинских хлеборобов, владеющих не менее, чем 25 десятинами земли. Он мобилизовал кулачье, буржуазию. А вот Учредительное Собрание – блаженной памяти – на Урале, в Уфе, в Сибири пыталось построить армию не на классовом принципе – всенародную армию.

Мы видим, следовательно, как на химическом опыте, который производится в лаборатории, три армии: нашу, Красную, которая побеждает кулацкую армию Скоропадского на Украине, оказавшуюся ничтожной, и армию Учредительного Собрания, «внеклассовую, всенародную», которая распалась: там осталась только контрреволюционная армия Колчака, а учредиловцы, правые эсеры, вынуждены были покинуть своего соратника и бежать к нам, на территорию Советской России, искать здесь гостеприимства. И если мы можем его им оказать, оградить их от Колчака, то только потому, что мы строили не «всенародную» армию, соединяя огонь с водою, а нашу рабоче-крестьянскую Красную Армию, которая Советской России обеспечила свободу и независимость.

В строительстве армии мы твердо стали на основу принципа классовой, чисто трудовой армии, которая проникнута идеей труда, борьбы во имя интересов труда, которая кровно связана с трудящимися массами во всей стране. Это простые факты, простые мысли, но, вместе с тем, основные, незыблемые, без которых мы нашу армию никогда бы не создали. Ибо в таких условиях, в каких мы ее строили, товарищи, в этой истощенной стране, после империалистической бойни, нужна была самая ясная, неоспоримая, святая идея, которая захватывает каждого рабочего за живое, для того чтобы сделать возможным самое строительство армии.

Грозная опасность обнаружилась перед нами во весь свой рост, как вы помните, поздним летом 1918 года. На западе была захвачена немцами территория не только Польши, Литвы, Латвии, но и Белоруссии, и значительная часть Великороссии находилась под пятой германского милитаризма; Псков был в немецких руках. Украина стала австро-германской колонией. На востоке произошло летом 1918 года восстание чехо-словаков.[43] Оно было организовано французами, англичанами, но, вместе с тем, немцы через своих представителей открыто говорили, что если это восстание будет приближаться к Москве с востока, то немцы будут приближаться к Москве с запада, со стороны Орши и Пскова; мы оказались буквально между молотом германского и наковальней англо-французского империализма. На севере у нас летом были захвачены англо-французами Мурманск и Архангельск, с угрозой продвижения на Вологду. В Ярославле разыгралось восстание белогвардейцев, организованное Савинковым по приказу французского посла Нуланса, чтобы дать возможность союзным войскам через Вологду и Ярославль соединиться с чехо-словаками и белогвардейцами на Волге через Вятку, Нижний, Казань и Пермь. Таков был их план. На юге, на Дону, развернулось восстание, руководимое Красновым. Краснов тогда находился в непосредственном союзе с немцами и открыто этим похвалялся, получая от них денежную и военную помощь. Но англичане и французы понимали, что если они по Волге дойдут до Астрахани и свой левый фланг завернут на Сев. Кавказ и Дон и соединятся с Красновым, то Краснов охотно перейдет в лагерь англо-французов, ибо ему все равно, кому продаться: ему нужна помощь, чтобы удержать власть помещиков у себя на Дону и восстановить ее во всей стране. Таким образом, фронт наш с самого начала угрожал превратиться в кольцо, которое должно было сжиматься все теснее и теснее вокруг Москвы, сердца России.

На западе были немцы, на севере и востоке – англо-французы и белогвардейцы, на юге – Краснов, который одинаково готов был служить и тем и этим; на Украине – Скоропадский, ставленник германского империализма. Наше спасение в тот момент было в том факте, что Англия, Франция и Германия продолжали еще военные действия между собою, хотя и тогда уже связью между ними были наши белогвардейцы. Великая опасность была в том, что на нашей спине, т.-е. на спине раздавленной, распятой России, произойдет соглашение германского и англо-французского империализма, прежде чем поднимется европейский пролетариат. В тот период наша страна была сокращена чуть не до размеров старого московского великого княжества и продолжала сокращаться. Наибольшая непосредственная опасность грозила с востока, где чехо-словацкие корпуса создали стержень, вокруг которого лепилась контрреволюция. Первые наши усилия были направлены на восток – на Волгу.

В чем же эти усилия состояли? Мы, товарищи, как я уже упоминал, обратились к лучшим рабочим Петрограда и Москвы, мы из состава инструкторских курсов взяли охотников, лучший добровольческий элемент, наиболее отважный, мы создали небольшие отряды коммунистов. Мы исходили из того, что армия есть не что иное, как вооруженный авангард самого рабочего класса, и потому мы к нему обратились и сказали ему правду о положении и потребовали от него инициативы и энергии. Под ударами наших врагов – под Симбирском, под Казанью, – несмотря на то, что у нас был, пожалуй, некоторый перевес сил, мы отступали, нередко панически отступали, потому что на той стороне был перевес выучки, дрессировки, знания, перевес бешенства и ненависти лишенных собственности собственников против рабоче-крестьянской армии. Наконец, там был огромный перевес, состоящий в том, что мы оборонялись, а они наступали, при чем они имели возможность выбирать наиболее уязвимое у нас место. Они выбирали на советской территории место, которое сами намечали, в тот момент, который сами выбирали. У нас было то теоретическое преимущество (оно только позже стало действительным, фактическим), что мы из центра действуем по внутренним операционным линиям, по радиусам. В силу своей разбросанности, наши враги действовали и действуют в разных местах не сплошным фронтом, но ударными группами. Мы же вынуждены были логикой вещей построить постепенно сплошной фронт, и теперь наш фронт имеет протяжение в 8.000 верст. Не знаю, известен ли военным историкам другой пример, когда бы фронт был растянут на такое необозримое пространство.

Война со стороны наших врагов могла иметь и имела партизанский характер, в том смысле, что небольшие отряды, выбрав известный объект, цель, ударяли туда, чтобы нанести нам вред. Смысл партизанства состоит в том, чтобы ослабить более сильного. Партизанство, как таковое, не может дать полной победы, именно победы над организованной армией. Партизанство и не ставит себе, вообще говоря, такой цели: оно тормошит, наносит уколы, дергает, разрушает железные дороги, вносит хаос, – вот преимущество партизанства, как орудия более слабого по отношению к более сильному. Оно должно было нам вредить и нас ослаблять.

Обороняться было бы несравненно легче, если бы у нас была во всей стране милиция, т.-е. чисто территориальная, местная армия, состоящая из вооруженных и обученных на месте рабочих и крестьян, так что полк соответствовал бы волости или заводу, а уезду – дивизия или две дивизии. Тогда мы могли бы бороться везде местными силами. Милиция не означает армии более слабой, менее совершенной, как думают некоторые военные профессионалы. Милиционная армия составляется на основе обязательного военного обучения, вне-казарменным путем, на местах, так что обучающиеся и обученные не отрываются от заводов, фабрик и пашен, – это рабочие-солдаты, крестьяне-солдаты. Если бы у нас была организованная милиция, тогда уколы наших врагов, их партизанские набеги с той или иной стороны немедленно находили бы организованный и планомерный отпор в том месте, где они наносились. Это идеальная армия, к которой мы идем, к которой мы придем. Но мы не имели возможности сразу организовать ее, мы оказались вынужденными извлекать рабочих и крестьян из их бытовой родной обстановки и бросать на фронт.

Мы были вынуждены, как сказано, обратить свою армию прежде всего на восток, – нам нужен был там успех во что бы то ни стало. Вы знаете, что это было достигнуто, – но каким путем? Таким, что у себя внутри мы подавили кустарничество и мелкое местничество в военном деле. Неприятель хотя и действовал полупартизанскими набегами, но в распоряжении его имелись отряды с высоким процентом офицерства, прекрасно сколоченные, умело руководимые умелыми командирами. Для нас этот партизанский метод противника, при правильной, «научной» постановке дела с его стороны, представлял серьезную опасность. Чтобы оберечь себя от нее, чтобы использовать свое центральное положение, нам необходимо было решительно подавить кустарнические, самодельно-партизанские навыки в среде революционной армии. На этом вопросе столкнулись два течения в нашей среде, отчасти на фронтах, а в особенности в тылу. Вначале некоторые наши товарищи говорили: «в нынешних условиях мы централизованной армии с центральным аппаратом управления и командования не создадим, – для этого нет ни времени, ни технических средств; поэтому нужно ограничиться небольшими, хорошо организованными отрядами по типу полка, только более богатыми всякими техническими специальными частями». Вот первоначальная идея многих и многих товарищей: отдельные отряды в две, три, четыре тысячи солдат, соответственно сгруппированных из разных родов оружия. Это метод борьбы более слабого: если нет возможности справиться с врагом, стереть его с лица земли, то остается беспокоить его, вредить ему. Немцы были в период своего наступления сильнее нас, и нам оставалось бросать против них отряды, чтобы задерживать их наступление и вызывать партизанские налеты у них в тылу. Но на этом остановиться мы никак не могли. Путем планомерных действий нам необходимо было уничтожить врагов, которые отрезали нас от наиболее плодородных и богатых областей России. Многообразие наших врагов создало то, что у нас оказалась целая окружность фронтов: на востоке – чехо-словаки, на севере – союзные десанты, на западе – немецкое наступление, на юге – Краснов, на Украине – Скоропадский. Это показывало, что в центре страны нам необходимо было сосредоточить крупные силы, чтобы по радиусам перебрасывать их туда, где потребуется в данный момент. Но чтобы иметь возможность целесообразно распоряжаться своей военной силой в каждый момент, для этого нужно было уничтожить раз навсегда кустарничество в виде самостоятельных отрядов. Правда, они скоро стали называть себя полками и дивизиями. Существовало, однако, только название дивизии, но дивизии не было, а были партизанские отряды, не признававшие централизованного командования сверху и действовавшие по инициативе собственных атаманов или вождей. На этой почве выдержали мы немало затруднений и борьбы, потому что в кустарно-партизанской среде было огромное недоверие к тем, кто в центре следит и хочет руководить: не подведут ли, дескать, нас, не обманут ли? Это первое. А второе то, что эти отряды в прошлом имели большие заслуги в борьбе с русской буржуазией, с контрреволюцией, они проявили большой героизм, имели вождей, которые в малой партизанской войне обнаружили известные таланты и боевые качества, по крайней мере, некоторые из них. Отсюда их преувеличенное доверие к себе и преувеличенное недоверие к команде сверху. Потребовались жестокие опыты поражений при действиях наших партизанов против немцев и на других фронтах, потребовалась идейная борьба, потребовались репрессии сверху, чтобы заставить кое-кого из новых командиров понять, что армия есть централизованный организм, что выполнение приказов сверху является необходимым залогом единства действий. Такого рода предварительная работа была необходима, дабы от отступлений перейти к наступлениям, дабы под Казанью, Симбирском и Самарой действовать одновременно. Только после этого начались успехи: мы очистили Волгу и стали продвигаться на Урал.

Здесь же я должен попутно с великой похвалой отозваться о работе наших красных летчиков на фронте. Были, правда, случаи измен и предательств, перехода в лагерь врага, но это были единичные случаи, и происходили они преимущественно в первый период войны. Подавляющее же большинство летчиков работает честно и самоотверженно. Я особенно близко наблюдал их работу под Казанью, в самые тяжкие недели августа 1918 года, когда наши полки были еще слишком слабы, мало боеспособны: отряды летчиков, которые были под Казанью, делали тогда буквально все, чтобы заменить собой и пехоту, и кавалерию, и артиллерию. Они при всякой погоде снимались с места, кружились над Казанью и над неприятельской флотилией, сбрасывали тяжелые бомбы, они установили связь с отрядом, действовавшим на северо-восток от Казани и отрезанным от нас. При самых тяжких положениях красные летчики показывали себя героями; и сейчас, за эти месяцы, наш совершенно было разрушенный Красный Воздушный Флот собрал свои растерзанные члены, воссоединился, и теперь мы имеем воздушных красных воинов, о которых с ненавистью говорят наши враги.

На Южном фронте те же явления, что и на Восточном, повторяются целиком. Там против Краснова действовали многие отряды, вышедшие из Украины, и в их рядах были самоотверженные испытанные борцы. Но общеармейской, общефронтовой связи и дисциплины не было. «Всяк молодец на свой образец». Считая, что всякий командир, посланный сверху для установления оперативного единства, чрезвычайно подозрителен, они предпочитали действовать на ощупь: напирали на них – они отступали, ощупывали, где враг силен; где слабее, там и наступали. В этой борьбе они выработали известную сноровку. Такими превосходными борцами были, например, убитые товарищи Сиверс и Киквидзе, которые выработали свои недурные приемы в борьбе с казаками, умели выследить, уклониться, отбросить, обойти, разбить. Но все это в пределах местных стычек, приносящих местный успех или местный неуспех. А борьба ведь длилась месяцами, требовала колоссальных жертв, но действительных перемен в положении не производила.

После прилива лучших рабочих из Москвы, Петрограда и других мест на юг, массы красноармейцев поняли под их руководством, что идет борьба не на жизнь, а на смерть, сомкнулись, подтянулись. Но этого было еще недостаточно, требовалось перевоспитание командного состава, который набирался у нас из трех источников. Мобилизованы были, с одной стороны, командиры из среды старого кадрового офицерства, с другой стороны, мы имели уже указанных новых командиров отрядного характера, партизанского воспитания. Наконец, мы получили красных офицеров. В большинстве своем они оказались прекраснейшими солдатами, надежными руководителями в будущем, но на первых порах у них не хватало опыта, поэтому они могли занимать только низшие командные посты, в лучшем случае – взводного, в самых редких случаях – ротного командира. Было много случаев, что товарищи красные офицеры, проведя некоторое время на командном посту, обращались с просьбой, чтобы им разрешили в течение нескольких недель сражаться в качестве рядовых бойцов. Это были честнейшие работники, но без боевого опыта. Бывшие унтер-офицеры, прошедшие через инструкторские курсы, имели перед ними огромное преимущество, потому что обладали боевым опытом. В общем и целом красные офицеры – это прекрасный материал, который за эти три месяца уже успел выделить из себя много хороших молодых командиров.

Старые кадровые офицеры, которые были мобилизованы в значительном числе, из своей среды выделили многих добросовестных работников и опытных командиров. Я не называю, по понятным причинам, чисел, но скажу, что тысячи и тысячи начальников и командиров – низших, средних и высших – вышли из этой среды, и на наших новых фронтах доблестно и самоотверженно боролись наряду с красноармейцами. Это особенно сказалось в тех армиях, которые были лучше организованы, крепче сплочены. Там никто не спрашивал: «был ли ты в старой армии офицером или ты – красный офицер, или ты вышел из солдатской среды или из партизанов?» Там боевое слияние произошло целиком.

Перелом в настроении лучших элементов старого офицерства произошел постепенно. Оно долго жалось, сомневалось, что такое Советская власть, оно находилось под влиянием буржуазных газет, которые трубили, что Советская власть предает Россию немцам. Они слышали от Милюкова, от Церетели, от всех этих мещанских «авторитетов» ту же клевету о Советской власти и потому колебались, не зная, куда встать, куда пойти… Когда нас окружили кольцом со всех сторон враги, когда, казалось, дни Советской власти были сочтены, старые офицеры перебегали в большом числе на сторону наших врагов, иногда предавали при этом наши части. Мы, разумеется, беспощадно расправлялись с теми, которых ловили. Немало пало из них. Но когда слишком торопливые товарищи говорили: «откажитесь от привлечения офицерства в Красную Армию», мы отвечали: «нет, это ложная мысль, нам знающие работники необходимы, армия не может начать с первой буквы азбуки, когда у нас кругом враги со всех сторон. Не может быть, чтобы среди десятков тысяч старого кадрового офицерства мы не нашли нескольких тысяч честных солдат, которые чувствовали бы себя связанными с рабочими и крестьянскими массами трудовой России и не были бы способны предавать свою страну немецким, французским или английским империалистам». Измены отдельные, хотя и многочисленные, отнюдь не заставили нас изменить в этом отношении нашу политику. И сейчас с полной уверенностью можно сказать, что эта политика привлечения наиболее честных и свежих элементов старого офицерства для постройки нашей армии и для оперативного руководства ею оправдала себя целиком.

Наконец, и из среды самоучек, партизанов, выработались хорошие, дисциплинированные и твердые командиры. У нас есть армия, которой командует бывший унтер-офицер и где начальник штаба – бывший генерал генерального штаба. А другой армией командует бывший генерал, помощник же его из самоучек. У нас есть всякие комбинации, никаких шаблонов мы не допускали, везде старались поднимать наверх энергичных, способных, честных работников. Командирам неопытным или нетвердым в политическом отношении огромную помощь оказывают комиссары. Так же обстоит дело и с дивизиями. Во главе одной дивизии стоит бывший солдат, даже не бывший унтер-офицер, а рядом командует бывший полковник генерального штаба, и между ними превосходные отношения и взаимное уважение, потому что совместно проливаемая кровь есть самая тесная спайка, которая только может быть.