Наша первая революция. Часть I

«Тот, кто верит вам И дружбе вашей – плавает в воде С свинцом на шее!»

Но студенты не переняли триединого лозунга, война тянулась без конца, от «патриотизма» не осталось и следа, поражение шло за поражением, национальная честь не восстановлялась, земщина безмолвствовала, как утопленник, – и вот г. Струве, этот проницательный и умеренный политик, который собирался «доводить правду», который правую руку протягивал гг. Шипову и М. Стаховичу[266] (N. B. – для нас так и неясно, что сделал с рукой Струве г. Шипов; что касается Стаховича, то он обвинил кн. Мещерского[267] в клевете за выраженное им соображение, будто Стахович сотрудничает в «Освобождении»), этот, говорим, проницательный политик стал искать употребления для своей левой руки. Осенью 1904 г. Струве отправился из Штуттгарта в Париж и протянул эту свободную руку финляндской партии «активного сопротивления»,[268] польской социалистической партии,[269] на знамени которой значится независимость Польши, и партии социалистов-революционеров, которая как раз в это время отказывалась от буржуазной революции и требовала революции почти-социалистической. Г. Струве вступил с ними в коалицию. Вы понимаете это? Это был героизм отчаяния. Казалось, г. Струве сжег за собой все земские мосты. На это парижское лобызание оппозиции и революции была приглашена и социал-демократия. Но она осталась дома. Надеемся, теперь все лобызавшиеся стороны признают, что она поступила разумно.

Казалось, повторяем, г. Струве уничтожил за собой все земские мосты. Но это ошибка. Вспомним, что «незыблемые основы политического миросозерцания» всегда охраняли для него мосты отступления на «раз избранном пути».

6 – 9 ноября 1904 г. состоялся исторический московский съезд, от которого все Кузьмины-Караваевы ведут летосчисление, – и г. Струве решительно отдал обе руки земцам, бесцеремонно выдернув левую у новых союзников и даже не извинившись перед ними. О коалиционном лобызании забыли, как будто его и не было.

Отныне г. Струве как бы снова укрепился в том убеждении, что «революционного народа в России нет», и что решающее слово принадлежит поэтому земцам. Правда, в 1898 г. Струве отказывал русскому либерализму в будущности. Правда, в 1901 г. он гордо говорил земцам, что за «нами» дело не станет. Правда, в мае 1904 г., т.-е. всего за несколько месяцев перед тем, г. Струве заключал для чего-то соглашение с революционными организациями, – но в ноябре уже все было забыто, а 7 января 1905 г. Струве писал: «Революционного народа в России нет», особенно же его нет… в Петербурге и в Москве.

7 января 1905 г.! Момент был выбран необыкновенно удачно. Редактору «Освобождения» пришлось в N от 7 января вкладывать воззвание о пожертвованиях в пользу жертв 9 января. У г. Струве все-таки хватило мужества или… безмятежности распространять этот номер.

После Кровавого Воскресенья земцы были отброшены, с рабочими интеллигенция восторженно носилась («какая прелесть – эти рабочие!», – писали г. Струве из столицы), требования рабочей петиции оттерли на задний план ноябрьские «пункты» земцев. Г. Струве нимало, по-видимому, не поразился, что между 7 и 9 января народился в России революционный народ, и в своей оценке петербургских событий дал косвенным образом понять, что в его душе воскрес республиканец. «С этим царем мы больше не разговариваем!» – писал он тогда. Ах, зачем он это писал… Через 11 месяцев, 6 декабря, он обвинял Витте в том, что граф стал между общественными деятелями и Царским Селом: все рушилось оттого, что им приходилось разговаривать с министром, а не с самим монархом. («Полярная Звезда» N 1, стр. 9.)

С 9 января началась очевидно для всех русская революция. Отношение г. Струве к революции должно быть рассмотрено более обстоятельно.

Еще до январских событий, с начала банкетной полосы, рабочие появлялись из своего социального подполья на собраниях различных либеральных «обществ», в думах, на земских заседаниях и пытались вступать в диалог с земскими либералами и освобожденцами. Рабочие нарушали этим уставы обществ и собраний, беспомощные и боязливые либеральные председатели обыкновенно закрывали собрания, которые иногда превращались в митинги, иногда расходились. Г. Струве решительно выступил против этой «дезорганизаторской» тактики. «Если б это была революция, – писал он, – другое дело, перед революцией мы бы преклонились. Но это не революция. Это простое срывание собраний».

Беспорядочные появления на либеральной территории передовых отрядов пролетариата вносили, конечно, дезорганизацию в распорядок либеральных разговоров. Но из этой «дезорганизации» в значительной мере вырастало то настроение, которое создало 9 января. Г. Струве «принял» 9 января, и, разумеется, не вспомнил, как старательно он подрывал, по мере сил, политические корни этого события.

Когда началась полоса хаотических стачек, охватывавших профессии, города, порты, железные дороги, области, г. Струве, как проницательный политик, восстал против этой дезорганизации национального хозяйства: в бесплодности этих стачек для него не было сомнения.

Разразилась всеобщая стачка в октябре, которая заставила реакцию взять под козырек пред революцией. Когда г. Струве увидел бумагу (манифест 17 октября), он немедленно признал октябрьскую стачку «славной», а в «Полярной Звезде» даже – «достославной». Только те бесчисленные частные, местные, районные, областные стачки, которые подняли на ноги весь наемный люд, пропитали его чувством солидарности, заставили каждую часть его сознавать свою связь с целым, научили его перекликаться из конца в конец – только эти необходимые подготовительные стачки г. Струве объявил бесплодной дезорганизацией национального хозяйства! – Мы не знаем, к сожалению, считал ли г. Струве октябрьскую стачку достославной, когда она начиналась? И мы не знаем также, считал ли бы он ее достославной, если б она непосредственно не привела к манифесту 17 октября?

Когда рабочие вторгались в сферу банкетной компетенции освобожденцев, г. Струве говорил: будь это революция, другое дело; но это простая дезорганизация. Он не видел одного: то, что он отвергал якобы во имя революции, было не чем иным, как прорезыванием самой революции. То же самое со стачками. Возбужденная рабочая масса и раз, и другой, и третий, и десятый, напирала на ограниченные рамки городов, районов, профессий, отступала, снова напирала, билась локтями о стены, падала, снова и снова наступала, – пока не рванулась, наконец, вперед, как одно революционное целое в октябрьские дни. Социал-демократия по мере сил облегчала этот мучительный процесс. Когда разрозненные, «безрезультатные» стачки сотрясали тело пролетариата, г. Струве видел в них только дезорганизацию хозяйства, но он одобрил октябрьскую стачку задним числом за ее полупобеду. А между тем эта «славная» стачка относится к предшествовавшим ей «бесплодным» стачкам, как к неизбежным и объективно-целесообразным схваткам родового процесса…

В последнем номере «Освобождения», чтобы закончить этот журнал так же достойно, как он его начал, г. Струве обрушился на социал-демократию за университетские митинги и за ее стачечную тактику, преследующую не благо рабочих, но лишь выгоды политической пропаганды. Станет ли теперь сам г. Струве отрицать, что если частные стачки подготовили славную общую стачку, то университетские митинги дали ей объединяющий политический лозунг?

Октябрьская стачка амнистировала г. Струве. Он вернулся в Россию, и на земском съезде в Москве наш непреклонный демократ оказался не на левом крыле, с Петрункевичем, даже не в центре, с Милюковым, а на правом крыле, с Шиповым, – и это не по нашей придирчивой оценке, но по определению освобожденцев из «Нашей Жизни». Выждав падения революционной волны, г. Струве принялся за издание конституционного органа на почве, созданной манифестом 17 октября. Для того, чтобы его прошлое не питало ничьих опасений за его будущее, г. Струве в публикациях об издании «Полярной Звезды» объявил о своей искренности. Каемся, мы никогда не питали доверия к тому целомудрию, которое боится, что его не оценят, и потому демонстрирует себя на площади, – при чтении объявления мы покачали головой. И мы не ошиблись.

«Часто приходилось слышать, – писал г. Струве в N 4, – что всю правду нельзя говорить в пылу борьбы; но нам кажется, – правильно возражает он, – что в этом отводе, предъявляемом правде, звучит не увлечение борьбой, а совсем другие чувства: неуверенность в себе, сознание своего собственного бессилия и – как естественное завершение всего этого – политическая трусость, трусость за себя и за любимое дело освобождения». («Полярная Звезда» N 4, стр. 278). А через три недели он же пишет: "Кому не чужда политическая ответственность, тот не станет выкладывать все, что он считает правильным (т.-е. «всю правду», как он ее понимает. Л. Т.), независимо от того, какой эффект в умах слушателей или читателей будет иметь такая проповедь и какие реальные плоды она может дать" («Полярная Звезда» N 7, стр. 444).

Вы видите, что тут два прямо противоположных принципа: говорить всю правду, aussprechen was ist, по слову Лассаля, есть принцип мужественной революционной политики, которая живет уверенностью, что в конечном счете «эффект» правды и ее «плод» всегда благотворны; говорить полправды, т.-е. неправду, из страха за эффект полной правды и за ее плоды, это – политика либеральной трусости, «трусости за себя и за свое дело». Но г. Струве, искренность которого удостоверена объявлениями, действует одновременно на основании этих обоих принципов. В каких же обстоятельствах?

В первом случае, именно, когда г. Струве нападает на «безумство» московского восстания, на стачки, на аграрное движение, он отстаивает свое право говорить всю правду, хотя бы она сейчас и не находила доступа к «умам и сердцам масс». Во втором случае, нападая на «опасную» проповедь классовой борьбы и на республиканскую агитацию крайних партий, «стоящую в режущем противоречии с наивным монархизмом масс» («Полярная Звезда» N 7, стр. 444), г. Струве требует, чтоб говорили только полправды, т.-е. неправду.

Он требует мужества лишь в борьбе с тем, что он считает революционными предрассудками «безумствующих» масс. Но он считает доблестью политическую трусость по отношению к реакционным предрассудкам этих масс. Таков этот мужественный правдолюбец, Петр Львиное Сердце!..

Ткач Основа, собираясь играть перед герцогом льва, сперва обещал рычать по всей правде, как льву подобает. Но…

"Пигва (столяр): Если вы будете рычать слишком страшно, то испугаете герцогиню и дам (неприятный «эффект»); вы рычать, а они – кричать, а этого достаточно, чтобы нас повесили (неприятные «плоды» львиной правды).

Основа: Я согласен с вами, друзья… Но я только до такой степени возвышу мой голос, что буду рычать, как милая горлица… Я просто буду рычать, как соловей".[270]

Славный шекспировский ткач Основа! Ему бесспорно не чужда была ответственность. Но при всем том необходимо признать, что львиная кожа сидит на нем, как башмаки Алкида на осле!

II. Революция пред судом «Полярной Звезды»

«Бунты» или революция?

– Но ведь это бунт! – Нет, это – революция!

(Известный диалог)

Революция не остановилась ни на 9 января, ни на 17 октября. В форме стачек и частичных восстаний, военных, окраинных, городских, она начала дальше пробивать себе дорогу. Г. Струве, по-видимому, так же мало ожидал этого, как и г. Витте. «Полярной Звезде» пришлось устанавливать свое отношение к революции.

Г. Струве заявил, что он за революцию, но против революций, т.-е. против «бунтов». Свободе не нужны революции (уличные манифестации, стачки, восстания, аграрные волнения), они нужны реакции, как поводы (!) для ее выступлений, как будто у реакции недостаточно причин для борьбы с революцией, чтобы она могла затрудняться отсутствием поводов! Как будто военное положение в Польше не было объявлено сейчас же вслед за манифестом 17 октября – не только без всякого повода, но и без всякой попытки найти повод!

Итак лозунг: революция без революций!

Г. Струве боролся против тех рабочих выступлений, без которых невозможно было бы 9 января. Но он «принял» 9 января. Струве боролся против тех стачек и митингов, которые подготовили октябрьское выступление. Но он «принял» достославную октябрьскую стачку. Теперь он обобщает эту глубокомысленную тактику: он против революций, но он за революцию. Эта точка зрения должна показаться удивительно счастливой «революционерам» земских съездов и либеральных салонов. Она позволяет бороться против действительной, в массах и через массы совершающейся, но еще не объединившейся в государственной власти революции – во имя ее объединяющего имени. Она позволяет быть контрреволюционером во имя революции.

«Полярная Звезда» против революций, поэтому она против крайних партий, которые одобряют и вызывают эти революции, и она требует, чтобы конституционалисты-демократы решительно отмежевались от крайних партий. Но разве центр тяжести в крайних партиях самих по себе? Жизнь народных масс за этот последний год состоит из стачек, безоружных, но кровавых демонстраций, митингов с кровавым финалом, партизанских схваток с полицией и войсками, военных восстаний, сперва морских, затем сухопутных, новых, более активных, стачек и, наконец, грандиозных восстаний в Прибалтийском крае, на Кавказе и в Москве; наряду со всем этим идут аграрные волнения: захват земель, изгнание помещиков и администрации, наконец, податная забастовка… И все это прибывает, поднимаются все новые и новые слои народа, каждая волна превосходит предыдущую либо широтой захвата, либо высотой гребня, либо тем и другим. Таков действительный процесс революции. Кроме «бесплодных» революций (если употреблять это глупое слово), составлявших содержание жизни громадных народных масс, была на сцене только реакция. Те моменты, которые либералы выделяют (9 января, 17 октября), были лишь комбинациями все тех же «революций» с реакцией. А сверх революции и реакции имелось налицо еще либеральное недовольство и той и другой.

Мы спросим: считаете ли вы, вместе с г. Дурново, что «революции» совершаются крайними партиями? Думаете ли вы, что все дело в зачинщиках и агитаторах? Вы, конечно, ответите, что вы этого не думаете. Но тогда спросите себя: чем вы в сущности недовольны? – содержанием социал-демократической публицистики? или действиями рабочих, крестьян, студенчества, революционной интеллигенции? Допустим, что русская социал-демократия – действительно «помесь анархизма с якобинизмом», – разве это меняет дело? Допустим на минуту, что социал-демократическая и вообще революционная интеллигенция, которую вы в сущности только и имеете в виду в ваших нападках, сделается такою именно, чтобы отвечать вашему вкусу. Вы согласитесь, что она тем более приблизится к цели, чем ближе станет к партии конституционалистов-демократов. Наконец, она совершенно слилась с ними. Что же, стачки прекратились бы от этого? Прекратились бы кровавые восстания солдат и матросов? Захват земель? Нет, все это происходило бы, но только гораздо более стихийно и хаотично, чем теперь.

У революции есть свои органические запросы и неотвратимые потребности, своя внутренняя логика. Тактика крайних партий учитывается объективным ходом революции лишь постольку, поскольку она вносит возможно большее единство, планомерность, сознательность в стихийно развивающуюся борьбу народных масс, в эти непрерывные «революции», вне которых нет и не может быть революции. И именно исходя из этих соображений, социал-демократия сознательно строит свою тактику в направлении объективного развития революционного процесса.

Конечно, можно упрекать ее за то, что она приспособляет свою тактику к революционной стихии. Но тогда уж заодно нужно обвинять ученого агронома, который приспособляется к свойствам климата и почвы. Одно из двух: либо отступиться от массы, предоставив ее собственной судьбе и педагогике пулеметов, либо приспособлять свою тактику к стихийному развитию массы. К.-д. сами очень хорошо сознают свое полное бессилие руководить жизнью революционного народа посредством своих общих нравственных и юридических теорем, но считают себя в праве набрасываться на социал-демократию за то, что она этого не делает. А она, если б и хотела, так же мало имела бы успеха в этом, как и они сами.

Если б социал-демократическая интеллигенция устранилась, если б устранились многие тысячи сознательных социал-демократов-рабочих, поле заняли бы социалисты-революционеры. Если б не было с.-р. (например, если бы они вместе с с.-д. перешли в лагерь к.-д.), тогда из рядов интеллигенции выделились бы другие революционные группы, которые, во взаимодействии с верхним слоем пролетариата и в противодействии с либеральной буржуазией, формулировали бы объективные запросы борьбы рабочих масс. Если русская социал-демократия, несмотря на гарантии интернационального опыта, выполняет эту работу, на взгляд «Полярной Звезды», плохо, то другие сделали бы ее еще хуже. «Революции» все равно происходили бы, только с большей смутой в умах масс и их «вождей». Реакция все равно развивала бы тактику наступлений и отступлений. И либеральные мудрецы все равно были бы недовольны революциями. Революции и реакциями Реакции. Мы имели бы 48 год!

Нападки «Полярной Звезды», как и либералов вообще, на тактику социал-демократии, если их развить и углубить, представляют собою не что иное, как замаскированные нападки на нецелесообразную структуру современного общества: на нищету народных масс, на остроту их социальных интересов, на хищнический эгоизм господствующих классов, на неопреодолимость классовых страстей – словом, на суровую логику истории.

Не крайние партии создали классовые противоречия, но классовые противоречия создали крайние партии.

Лассаль когда-то сказал прусским либеральным идеалистам, что, если б он создавал мир, он поставил бы право выше силы, – но, к сожалению, ему не пришлось создавать этот мир.

Там, где виновата объективная жестокость истории, либерализм видит только субъективные ошибки мысли. «Главнейшая ошибка, повторенная нами вслед за деятелями всех почти революций, – пишет г. Штильман в „Полярной Звезде“, – заключается в том, что, едва успев нанести общему врагу первый сильный удар, мы сейчас же о нем позабыли и подняли жестокую междоусобную ссору» (N 7, 501).

"Мы сделали ту же ошибку, в какой повинны деятели всех почти (почему почти? именно всех. Л. Т.) революций". Кто эти «мы»? Очевидно, автор представляет себе при этом литераторов «Начала» и «Полярной Звезды», или, в лучшем случае, сотню – другую деятелей земского съезда и Совета Рабочих Депутатов. И в их междоусобной ссоре (!) – «главнейшая ошибка» революции! Г. Штильман своим детским языком дает выражение тем обычным представлениям о ходе и исходе революции, какие свойственны людям его лагеря. Не классовые противоречия, которые обостряются с каждым шагом революции, не объективные отношения, которым деятели дают лишь более или менее несовершенную формулировку, а субъективные ошибки этих деятелей, т.-е. собственно господ литераторов и господ депутатов, решают судьбы революций. И тот факт, что «главнейшая ошибка» повторялась в каждой революции, имевшей место в классовом обществе, – а иных революций не бывает! – нисколько не мешает идеалистам исправлять, посредством нравоучений, эту ошибку исторической природы общества.

Но пусть виноваты деятели. Какого же именно лагеря? Автор, открывший «главнейшую ошибку», дает ответ и на этот вопрос. Наша «буржуазия», – пишет он (почему буржуазия в кавычках – неизвестно. Л. Т.) – уже политически дифференцировалась. «И пролетариату следует, конечно, примкнуть к наиболее левым ее элементам», он "не имеет никаких оснований расходиться даже с «буржуазными» элементами конституционно-демократической и других «несоциалистических»{54} партий" (N 7, стр. 502).

Пролетариат не должен расходиться с конституционно-демократической буржуазией, он должен к ней примкнуть. Вот средство против главнейшей ошибки.

Но почему же не наоборот? Не лучше ли буржуазной демократии примкнуть к пролетариату, раз что она открыла секрет главнейшей ошибки? Г. Штильман может быть уверен: от тех элементов буржуазии, которые «не расходятся» с пролетариатом, он никогда не отделяется; да и невозможно от них отделиться. Но г. Штильману кажется, что «расходится» с ним пролетариат, что «ссору» затевают публицисты покойного «Начала», что «главнейшую ошибку» совершает социал-демократия. Откуда такая односторонность?

Дело в том, что политическую ограниченность своего класса буржуазные политики всегда и везде считают таким же естественным законом, как тяготение, тогда как общественная природа антагонистического класса кажется им случайностью, предрассудком, ошибкой вождей. Поэтому свою ограниченную политическую программу они считают нормальной человеческой программой, делают ее мерилом и требуют, чтобы деятели противного лагеря подчиняли интересы своего класса этому «естественному» мерилу.

Вниманию пролетариата предъявляются многие тактики: и зубатовская, и треповская, и либеральная, и социал-демократическая… Но рабочий класс одни приемы и методы отбрасывает, другими пользуется временно, третьи переделывает, приспособляя их к своей природе, четвертых ассимилирует целиком. Рабочий класс это не глина, из которой можно лепить, что угодно.

Когда в петербургских массах, в результате длительного периода накопления политических страстей и мыслей, назрела потребность выступление, они заставили служить себе зубатовскую организацию и подчинили своим целям невежественного священника, ставленника полиции, вдохнув в него на день революционный энтузиазм. Девятого января петербургский пролетариат впервые выносит на улицу свою массовую силу. В нем пробуждается с этого времени страстное стремление политически реализовать свою силу, а для этого – дать ей не случайную, а постоянную целесообразную организацию. Отсюда – вовсе не из чьих-то анархических заблуждений – громадная масса стачек. Социал-демократия лишь вносит в них организационное единство и пользуется ими, как ареной агитации. Революционные эпохи тем и замечательны, что даже крайние партии едва поспевают приспособлять свою тактику к стихийным движениям народных масс. Развитие своих сил и организационных связей приводит пролетариат, с одной стороны, ко всеобщей октябрьской стачке, с другой – к колоссальной самоорганизации пролетариата в форме Рабочих Советов. Тот этап, когда случайный священник мог оказаться вождем, оставлен далеко позади. Если б социал-демократия попыталась заняться прекращением рабочих «революций», она немедленно была бы отброшена от массы и обречена на ничтожество. Ведь пробовали же гапоновцы во главе с Гапоном противопоставить себя Совету Рабочих Депутатов…

Конституционалисты «Полярной Звезды», когда они последовательны, говорят в сущности следующее: в пределах тех интересов, которые мы отстаиваем и дальше которых не можем и не хотим идти, мы не способны руководить «революциями». Но, к несчастью, вне этих революций сейчас нет ни политической жизни, ни путей к массам. Остановить революцию мы не можем, как не может и реакция, в распоряжении которой имеются Малюты-Дубасовы и флигель-Мины. Но мы надеемся, что в конце концов революция искалечит реакцию, а реакция искалечит революцию; тогда уставший и ослабевший народ разочаруется в революции, а в конец истощившаяся реакция захочет нашей поддержки. И вот тогда придет наше время.

Какая-то газета сообщала, отнюдь не в осуждение, что г. Набоков[271] во время ноябрьской стачки уехал за границу, заявив своим друзьям: «Революция вступает в свои права, и к. – демократу теперь нечего делать». Это поистине превосходно! Конечно, может быть, это газетная выдумка, но это все равно. Если г. Набоков этого не говорил, он должен был это сказать. На съезде конституционалистов-демократов г. Милюков сказал: «Мы – партия по преимуществу конституционная» (т.-е. парламентская). А это значит, что пока парламента нет, а есть революционная борьба за парламент, к. – демократы обречены на бездействие. То же самое говорит и Кауфман.[272] Он очень зорко рекомендует своей партии «познать себя» и не только отмежеваться от крайних партий, но и отказаться от конкуренции с ними в массах, пока «революции» не потерпят окончательного краха, т.-е., другими словами, пока массы не будут раздавлены. Только пройдя через эту школу, народ придет к к. – демократам. А пока – будем заниматься самоопределением, в форме нападок на крайние партии, и этим способом подготовлять себя к господству на поле их деятельности, когда революция покроет это поле своими костями. Таким образом, как бы себя не убаюкивали к.-д. надеждами на прекрасное будущее (судьбы германского и австрийского либерализма должны сильно укреплять эти надежды!), фактически их отмежевыванье от крайних партий, по крайней мере, на весь революционный период, есть отмежевывание от народных масс. Партия, которая так начинает, не может иметь будущего.

Отвлекаясь от объективной политической ценности этой тактики, мы скажем: каково должно быть нравственное самочувствие той идейной интеллигенции, которая обречена на роль брюзжащего зрителя при историческом крещении нации, при суровых столкновениях народа с его врагами, при его первых шагах, исполненных анонимного героизма, великого упорства и великих жертв! Трижды лучше не родиться, чем принадлежать к партии, которая готовится к своему влиянию посредством отречения от собственного народа, переживающего революционную страду.