Stalingrad, станция метро

Странно, что она вспомнила эту почти забытую историю сейчас. Не потому ли, что Женщина-Цунами тоже похожа на ангела?

Не потому.

С ангелами (какими их представляет себе Елизавета) у нее нет ничего общего. Отличительной чертой ангелов является терпимость к недостаткам людей, физическим в том числе. А эта… Эта не будет терпеть ничего такого, что идет вразрез с ее коллагеново-ботексно-липосакционными представлениями о жизни вообще и красоте в частности.

– …Блюмхен? Ты называешь ее блюмхен? – хмыкнула Женщина-Цунами.

«А ты хотела бы, чтобы мой родной папочка называл меня по-другому? Толстой жабой?» – мысленно огрызнулась Елизавета.

– Кто же она, как не мой цветочек? Тебе этого не понять… И мне тебя жаль… очень жаль. А когда-нибудь ты и сама горько пожалеешь. Когда поймешь, чего лишилась.

– Я уже вижу, чего лишилась.

Их феерическая визави постучала по столу кончиками пальцев и мельком взглянула на запястье с часами.

– Вот черт! Совсем забыла, что у меня важная встреча! Деловые партнеры не терпят опозданий, а я тут с вами засиделась. Была рада тебя повидать, старый добрый Гейнзе. Тебя и… э-э… Елизавету. Звони, если что-нибудь понадобится. Кстати, вы заказали ужин?

– Нет. – Карлуша попытался придать своему голосу великосветское высокомерие. – Сегодня мы ужинаем в другом месте.

– Напрасно. Здесь отличная кухня. А вообще, на твоем месте я последила бы за питанием дочери. Углеводы нужно решительно исключить из рациона. И усилить составляющую кисломолочных продуктов и злаковых культур… Ну, всего доброго…

– А вода? – угрюмо спросила Елизавета.

– Какая вода?

– Вы же заказали воду. Не выпьете ее с нами?

– В следующий раз, детка. Я и вправду спешу.

Некоторое время после ухода, вернее, позорного бегства Женщины-Цунами отец и дочь молчали. Елизавета в три глотка осушила стакан с соком и углубилась в изучение меню. Салаты (salades), закуски (hors d’oeuvres), суп из бычьих хвостов (potage à la queue de boeuf), копченая гусиная грудка (poitrine d’oie fumée) – ни от одного блюда она бы не отказалась, еще заманчивее выглядит их комбинация. И почему только Карлуша упорствует?

– Ты так и не объяснил мне, кто эта женщина, – рассеянно произнесла Елизавета, переместившись на страницу с десертами. – И зачем ей нужно было врать про квартиру в Германии?.. И про то, что я играю на аккордеоне. И про какие-то дурацкие олимпиады.

– Не знаю, как это произошло… Сам от себя не ожидал подобной глупости. Ты уж прости, блюмхен.

– Я ведь не играю на аккордеоне. У меня нет слуха.

– Вообще-то это была твоя мать.

– …У меня нет слуха, – еще раз повторила Елизавета.

И крепко зажала ладонями уши. Но и этого ей показалось мало. Этого было явно недостаточно. Что еще придумать, что?! Ага – сунуть кончики указательных пальцев в самую глубину ушной раковины, насколько это возможно. Пальцы уйдут ровно по первую фалангу, фаланга обособится, заживет своей жизнью – жизнью тесно сомкнутого воинского построения тяжелой пехоты. Слишком малоподвижного и неповоротливого, чтобы противостоять противнику – грациозным летучим отрядам в доспехах от Джорджио Армани.

Или от Лагерфельда.

Припомнить кого-то еще Елизавета не в состоянии; а ведь их никак не меньше полутора десятков – тех, кого называют законодателями моды. Но дело не в них, а в легконогих воинах, облаченных в дизайнерскую униформу. У каждого воина – лицо Женщины-Цунами. Венценосной стервы, покровительницы злаков, богини кисломолочных бактерий, истребителя углеводов. Лицо Елизаветиной… Елизаветиной матери – если верить Карлуше, который, как известно, никогда не врет. Почти никогда. Ведь стоит только ему дать слабину и решиться на подлог, как Елизавета моментально все поймет и выведет его на чистую воду. Но сейчас – все по-другому. И вывести Карлушу на чистую воду невозможно: он так же далек от лжи, как и от правды, он находится ровно посередине. А саму Елизавету не устраивает ни правда, ни ложь. Чью сторону ни возьми – все равно будет больно.

Очень больно. Очень.

– У меня нет слуха! Я не слышу тебя! Не слышу! Не слышу-у-у!..

Елизавета кричит в голос, как кричала бы, если б на нее напал грабитель или дикое животное. Или она обварила бы руку кипятком. Во всех трех случаях Карлуша знал бы, как поступить, чтобы защитить дочь и уменьшить ее страдания. Но случай с Женщиной-Цунами – особенный, он не имеет решения и не имеет выхода, перед ним старый добрый Гейнзе бессилен. Ему остается лишь трясти губами и приговаривать:

– Ну успокойся, успокойся, пожалуйста!..

Успокоиться просто необходимо, тем более что эксцентричное Елизаветино поведение уже привлекло нежелательных зрителей и к столику, за которым она сидит, несутся «МАРИНА» и охранник. Клуни и Гвинет Пэлтроу, играли ли они парочку влюбленных в каком-нибудь из фильмов?

Вроде нет, но кто их знает! Может, и играли. В мелодраме с безоговорочно счастливым концом. В ужастике, где счастливый конец определяется одним: выжил ты после кровавой бани или отбросил коньки. Психическое здоровье героев при этом в расчет не берется.

– Что случилось? – спрашивает «МАРИНА» с недовольством в голосе, ей совсем не нужны потрясения и неприятности.

– Ничего… Ничего страшного, – лепечет Карлуша. – Девочке стало плохо, но сейчас все пройдет. Нам нужно на воздух…

– Вам уже давно… нужно на воздух. – О сочувствии к парочке мутантов и речи не идет.

– Пойдем отсюда, блюмхен.

– Еще как пойдем. – Елизавета наконец-то прекращает орать. И принимается сверлить «МАРИНУ» глазами.

– Что ты так на меня смотришь? – не выдерживает администраторша.

– Вот вы… Каких модных дизайнеров вы знаете?

– Модных дизайнеров?

– Дизайнеров от моды… Лагерфельд там, Джорджио Армани…

– Угу… – «МАРИНА» явно сбита с толку. – Гуччи, Версаче, Валентино…

– Еще!

– Дольче и Габбана, Жан-Поль Готье, Кэлвин Кляйн…

– Еще!

– Джанфранко Ферре, Модный дом Прада, англичане, двое или трое, так – навскидку – не скажу…

– Спасибо, и этого достаточно. А та женщина, которая сидела с нами… Кто она?

– А ты разве не знаешь? – Брови «МАРИНЫ» ползут вверх.

– Не успела толком познакомиться.

– Это… очень известная персона. – Администраторша переходит на благоговейный шепот. Таким шепотом обычно передаются самые невероятные светские сплетни. Елизавета никогда их не генерировала и прилюдно подвергала остракизму, но сейчас не прочь выслушать «МАРИНУ» не перебивая.

Ни одно слово не будет упущено, ни одна запятая не затеряется.

– Она продюсер, весь шоу-бизнес у нее под каблуком. И телевидение тоже. Денег у нее куры не клюют. Захочет – озолотит тебя, захочет – в грязь втопчет. Она всё может. Всё! В этом году праздновала здесь свой день рождения, так кого только не было!..

– Кого?

– Разве что президента.

– Нашего или американского?

– Нашего.

– А американский?

– Этот тоже не приезжал, врать не буду.

– А все остальные?

– Все остальные были… И Элтон Джон был, и эта жопастая… Дженнифер Лопес, а уж о мелких сошках типа «Бони Эм» и иже с ними и говорить нечего.

– Жаль, мы не присутствовали, – нарочито громко вздыхает Елизавета. – Правда, Карлуша? И когда же случился этот потрясающий во всех отношениях праздник?

– Летом… Кажется, в июне.

– Двадцать второго, – произносит Карлуша, глядя перед собой невидящими глазами. – Двадцать второго июня.

* * *

…На обратном пути их настигает снег, первый в этом году.

Елизавета идет впереди, Карлуша заметно отстал.

До сегодняшнего вечера Елизавета ни за что не позволила бы ему отстать, взяла бы за руку. И они бы шли вот так – рядом. Радовались бы снегу, ловили его раскрытыми ртами и разговаривали о чем-то несущественном. Все их разговоры – несущественны, иногда они состоят из нескольких междометий. Иногда – из не слишком хорошо сочетающихся друг с другом немецких слов, чьи падежные окончания чудовищно искажены. Общей благостной картине полного взаимопонимания это не вредит.

Теперь Елизавета так же далека от благости, как Берег Слоновой Кости от членства в Евросоюзе.

Она раздавлена и при этом злится.

Злится на себя – за то, что не сумела произвести на Женщину-Цунами должного впечатления. Злится на свои неухоженные ногти, на бездарные, неопределенного цвета волосы; на свою круглую физиономию («по циркулю», как любят подтрунивать Пирог и Шалимар); на такие же круглые глаза – вот бы всучить их какой-нибудь птице из отряда веслоногих, а взамен получить другие.

Миндалевидные, о да!

Глаза актрисы Кэтрин Зэты-Джонс и все остальное, принадлежащее ей. Лицо и части тела, да нет – все тело целиком, а старого, помешанного на пластических операциях мужа Майкла она может оставить при себе. Неплохо бы и самой стать Кэтрин, какой она была в возрасте семнадцати лет, что тогда сказала бы Женщина-Цунами? Не важно что, но она уж точно не слиняла бы под смехотворным предлогом. Она бы осталась.

Надолго.

И они славно бы поговорили. Они говорили бы без перерыва час, а то и два, и три – с дальним прицелом на торжественное вселение Елизаветы в небесные чертоги мегапродюсерши. Пятнадцати минут оказалось бы достаточно, чтобы понять: Елизавета-Кэтрин не только красавица, но и умница. У нее на все есть свое собственное мнение, гнуснейшие слова-паразиты «типа» и «как бы» никогда не оскверняли ее уст; она в курсе кино- и музыкальных новинок, при этом предпочтение отдается эмбиенту и lo-fi-ланжу; она прочла всего изданного на русском Переса-Реверте и теперь подбирается к Кафке. Нет, нет: с Кафкой она покончила еще в седьмом классе, а теперь штудирует Гюнтера Грасса на языке оригинала. Занимается ли она спортом? – еще бы! Она просто жить не может без экстрима, скалолазание и прыжки с парашютом летом, сноуборд и горные лыжи зимой, о-о-о!

Почему все совершенно не так?!

Почему она корова, толстая жаба, с сомнительным знанием искаженного немецкого и с вечной проблемой поиска колготок, которые можно без особых энергетических затрат натянуть на бедра? Почему, почему?!

И почему она до сих пор с ослиным упрямством и малопонятной отстраненностью называет Женщиной-Цунами ту, кто на самом деле является ее матерью? Это по меньшей мере смешно.

Но Елизавете вовсе не хочется смеяться, ее сердце разбито. Еще бы, родная мать (богиня, о которой можно только мечтать) отказалась от нее: много лет назад в первый раз, а сегодня – во второй. Всё яснее ясного, Елизавета просто не понравилась ей, вызвала откровенную неприязнь своим затрапезным толстомясым видом. Ведь наверняка рекламная красотка надеялась совсем на другое, к тому же старый негодяй Карлуша, гореть ему в аду, обнадежил: «твоя дочь красива, как бог».

Красива, как же! – отстой, полный отстой!!!

С таким отстоем стыдно показаться на людях, его не возьмешь на модный показ и на вечеринку в честь усыновления Анджелиной Джоли очередного темнокожего младенца. В продвинутых галереях и дорогих бутиках ему тоже не место, да и что там может прикупить себе отстой? Разве что носки со стразами и обруч для волос, остальное на него просто не налезет. Отстой не представишь врагам и уж тем более друзьям, не стоит давать им лишний повод позлорадствовать.

Логика Женщины-Цунами вполне объяснима, но от этого Елизавете не становится легче.

Она даже начинает подумывать о смерти: самоубийство – вот самый подходящий выход из положения.

Можно сигануть из окна, а лучше – с крыши; можно повеситься в скверике рядом с домом; можно выжрать целую упаковку Карлушиного снотворного, предварительно запихав таблетасики в торт «Санчо Панса» и совместив таким образом приятное с полезным; можно, в конце концов, броситься с моста. В каждом из способов ухода есть свои недостатки и свои преимущества, константа же одна – Елизавета. Вернее, Елизаветино тело, непрезентабельное само по себе. И вряд ли смерть сделает его более привлекательным. Смерть, как и жизнь, идет совсем другим людям.

Совсем-совсем другим.

А если прибавить сюда патологоанатомов и вообразить, какие шуточки они будут отпускать в морге по поводу новопреставленной Е. К. Гейнзе… Если прибавить сюда старого негодяя фатера, который и месяца не протянет после ее гипотетического самоубийства… Нет, со смертью придется повременить. Хотя бы до того времени, пока Елизавета в одно прекрасное утро не восстанет ото сна Кэтрин Зэтой-Джонс (какой она была в возрасте семнадцати лет).

Три ха-ха. Если Елизавета перевоплотится в Кэтрин – зачем тогда умирать?

– Блюмхен!.. Блюмхен!.. Лизанька!..

Голос Карлуши, слабый и жалобный, едва доносится сквозь метель, а еще это архаичное русское «Лизанька»! Так Карлуша называет Елизавету лишь в экстраординарных случаях. Последний по времени относится к позапрошлому лету, когда он вкручивал лампочку в туалете и его долбануло током. Елизавета измучилась до крайности, пытаясь оказать помощь престарелому капризуле и, отчаявшись, даже припугнула его реанимобилем с бригадой врачей-беспредельщиков: они-де приедут в течение ближайших десяти минут и увезут страдальца в НИИ скорой помощи им. Джанелидзе. А уж там Карлуша на своей шкуре испытает все прелести бесплатной медицины! Как ни странно, после этого заявления здоровье умирающего резко пошло на поправку, и он потребовал водки – дабы окончательно и бесповоротно «заземлиться».

– Ты симулянт, Карлуша, – помнится, сказала тогда отцу Елизавета. – Симулянт и нытик.

Вот и сейчас он наверняка симулирует сердечный приступ, стараясь хотя бы таким способом снять с себя ответственность за сегодняшний вечер.

А если не симулирует? Если ему и правда плохо?

Елизавета обернулась. Карлуша стоял, прислонившись к фонарному столбу, и держался рукой за сердце. Голова его была запрокинута вверх, к беспокойным небесам, а на неподвижное лицо все падал и падал снег. Нужно-таки отдать должное Карлуше: его способность выстраивать утонченные театральные мизансцены в плохо приспособленных для этого местах потрясает.

Прямо актер театра Кабуки, меланхолично подумала не чуждая искусствоведческих реминисценций Елизавета, Итикава Дандзюро Одиннадцатый в роли куртизанки Оно-но Комати, скорбящей о безвременной кончине своего возлюбленного.

– Блюмхен! – еще раз с надрывом прокричал Карлуша, скосив глаза на дочь.

Она вовсе не собиралась откликаться и уж тем более подходить к отцу близко (на данный момент он нисколько этого не заслуживает, старый негодяй!), но… после пятнадцатисекундной пробежки самым удивительным образом оказалась рядом с ним.

– Что еще случилось?

– Помираю… Помираю, Лизанька!

– Не чуди.

– Ох, плохо мне… Сердце прихватило. Сейчас кончусь.

– Не кончишься.

– И валидол с собой не взял… Валидолу бы мне сейчас… Корвалольчику капель сорок…

– Да ты же, кроме водки, отродясь ничего не пил!

Услышав пассаж про водку, Карлуша, вопреки обыкновению, и ухом не повел. Неужто и в самом деле помирает?

– Аккордеон ни в коем случае не продавай, не тобой куплен. Завещаю его внукам. И марки с монетами тоже. И проверь лотерейные билеты, они в книжном шкафу лежат. В Шиллере, третий том. Розыгрыш в следующую субботу… Вдруг нам миллион обломится – будет на что меня похоронить…

– Предлагаешь весь миллион вбухать в твое погребение? Мавзолей на могиле возвести из каррарского мрамора?

– Никаких мавзолеев! Никаких могил, все равно ты за ней ухаживать не будешь… Только кремация. Исключительно!

– Это еще что за блажь? Кремация! – Абсурдность разговора не только не смущала, но и удивительным образом подзадоривала Елизавету. – Ты же хотел могилу и чтоб она утопала в цветах!

– Хотел, а теперь передумал. Кремируешь меня, а урну доставишь в Кельнский собор. Поднимешься на смотровую площадку и развеешь прах над любимейшим городом Карла Гейнзе, над его колыбелью. Только так моя душа воссоединится с прародиной и найдет покой… Ты все поняла насчет Кельна?

– Угу. Поняла.

– И не вздумай избавиться от праха в другом месте! Пообещай мне, что сделаешь так, как я сказал… Обещаешь?

Видя, что дочь хранит гробовое молчание, Карлуша уронил голову на грудь и снова запричитал:

– Воздуху… Воздуху не хватает… Видно, и впрямь карачун пришел… Прости меня за все, блюмхен, если в чем был виноват… Как перед Богом прошу… Прости…

«Бог» по-немецки будет «Gott», невпопад подумала Елизавета, а «прости»? Как будет «прости»?

– Что же ты молчишь, бессердечная?

– Думаю.

– О чем можно думать, когда отец вот-вот концы отдаст?

– Думаю, что дело серьезное…

– Еще бы! Смертоубийственное!

– Потерпи немного, Карлуша… Я тебе умереть не дам, я сейчас реанимобиль вызову! Эскулапы за десять минут домчатся. Поедем с тобой в НИИ скорой помощи, там тебя быстро на ноги поставят.

– Это какой НИИ? Который имени Джанелидзе?

– Он самый. Стой спокойно и не нервничай, я быстро.

Минута истины, как и предполагала Елизавета, наступила тотчас же – стоило ей повернуться спиной к Карлуше и сделать несколько шагов.

– Блюмхен, блюмхен!..

– Я же сказала, потерпи.

– Мне вроде того… Полегче! Вроде отпускает!

От высокой трагедийности театра Кабуки не осталось следа, ему на смену пришел заштатный площадной балаган, – но и Елизаветина злость на отца куда-то улетучилась.

– Ф-фу… Чуть не умер, надо же! – по инерции продолжил стенания Карлуша.

– Да ладно. Не умер ведь. Зачем только ты потащил меня на эту встречу?

– Я не хотел. Не хотел… Но она настаивала. Хотела тебя видеть. Сказала, чтобы я не смел тебя прятать, что у нее… э-э… есть рычаги давления…

– А ты, значит, испугался?

– Нет.

Карлуша произнес это так твердо и так спокойно, что Елизавета сразу поняла: он не придуривается и не врет. Минуту назад придуривался и врал, разыгрывал спектакль, а теперь – нет. Потому что если поскрести его, то за вздорностью характера, эксцентричностью поведения и общей нелепостью облика обнаружится большое сердце. Исполненное нежности, любви и самопожертвования.

– И зачем ты сказал ей, что я красива, как бог?

– Разве это не так? Я сказал чистую правду.

Спорить с Карлушей бесполезно, да и тема красоты уж больно скользкая. Неприятная. Не сулящая в Елизаветином случае никаких положительных эмоций. Но если уж Карлуша думает, что она красива, – пусть его! Отцовский взгляд всегда субъективен и мало соотносится с действительностью. Это особый взгляд. И глаза у Карлуши особенные: сейчас они похожи на два занесенных снегом водоема, на два озерца. Несмотря на снег, береговой лед и прочие прелести календарной зимы, в озерцах торжествует открытая вода. Она дает приют всем, кто в нем нуждается, – уткам, диким серым гусям и даже страшно редким черношейным австралийским лебедям. Елизавета, конечно, не лебедь, но и ей всегда найдется местечко в озерцах-спасателях. Спасителях – так будет вернее.

– Давай забудем про этот вечер. Как будто бы его вовсе не было, – чеканя каждое слово, произнесла Елизавета и принялась стряхивать снег с Карлушиного пальто.

– Давай! – с готовностью откликнулся Карлуша. – Я уже забыл. Потом, лет через пять или десять… Когда ты спросишь меня, что мы делали в этот вечер, я скажу: мы ходили на каток.

– Мы оба даже на коньках не стоим. Придумай что-нибудь другое.

– Ходили на концерт французского аккордеониста Ришара Галлиано?

– Не-ет… Еще.

– Ходили в театр? В цирк?

– Да ну, тухлятина какая-то получается – цирк, театр… – Елизавета состроила скептическую гримасу. – Должно быть нечто выдающееся, о чем имело бы смысл вспоминать лет через пять.

– Я, кажется, придумал. Мы провели этот вечер в парке аттракционов. Стреляли в тире, и ты выиграла приз как самый меткий стрелок. Брали напрокат головные уборы – ты ковбойскую шляпу, а я… Я…

– Тирольскую, – тотчас втянулась в Карлушин неконтролируемый бред Елизавета.

– Точно, тирольскую! Какую же еще!.. Мы катались на американских горках, на карусели и на таких машинках, которые вертятся вокруг своей оси и поднимаются над землей.

– Бывают и такие?

– Бывают. В Германии они на каждом шагу! Мы лакомились сахарной ватой, пили ситро. Играла музыка, как ты думаешь, какая?

– Понятия не имею.

– Аккордеонист Ришар Галлиано! Композиция «Всякий раз, когда я смотрю на тебя», здорово, да?

– Опять ты со своим Галлиано! Но сахарная вата – это неплохо. Вкусно. Еще можно добавить мороженое на развес, в вафельных стаканчиках.

– Яволь, блюмхен! Добавим мороженое.

– И бутерброды с сырокопченой колбасой.

– Приплюсуем и их.

– Нет, бутерброды с сахарной ватой не монтируются.

– Тогда бутерброды долой, а все остальное оставляем.

– Превосходно, только ты не учел, что зимой парки аттракционов не работают.

– Не работают? – Карлуша приуныл было, но тут же воспрял духом. – Другие не работают, а этот работает! Этот не такой, как все. Этот – сплошное веселье и радость круглый год! Мы наткнулись на него случайно, изумились и поразились, но решили остаться. И провели там прекраснейший вечер – вот он и врезался нам в память навсегда! Как тебе такая версия событий?

– Я согласна.

…Что бы ни плел Карлуша, работающий зимой парк аттракционов – это явный перебор. Природная аномалия. Но придется поверить в нее, потому что больше верить не во что. Раз многократно воспетая всеми мыслимыми поэтами и прозаиками материнская любовь аннигилировалась и перестала существовать, то и парк аттракционов сгодится. Сгодится все что угодно, лишь бы заполнить внезапно образовавшуюся пустоту в душе. При этом пустота имеет тенденцию захватывать все новые – иногда самые отдаленные – участки: к примеру, там, где раньше располагалась редко встречающаяся способность множить в уме двузначные числа; или еще одна способность – запоминать имена эпизодических персонажей в блокбастерах и романах-эпопеях; или никогда ранее не афишировавшаяся страсть к кошкам породы петерболд и золотистым ретриверам. Елизавета больше не множит в уме и не в силах запомнить не то что персонажей – названия самых немудреных фильмов и книг. Ее перестали умилять петерболды, а увидев на экране телевизора золотистого ретривера, она попросту переключает канал. Женщина-Цунами время от времени тоже возникает на экране: в ток-шоу (в качестве эксперта), в интервью (в качестве интервьюируемой), в музыкальных и светских новостях (в качестве героини сюжета). Частота ее появлений гораздо выше частоты появлений ретривера: здесь Женщина-Цунами идет вровень с главным санитарным врачом и министром путей сообщения, а также – с чемпионкой по прыжкам с шестом Еленой Исинбаевой. Наверное, Женщина-Цунами мелькала в телевизоре и раньше, как мелькают в нем все остальные, богатые и знаменитые (недаром ее лицо показалось Елизавете знакомым), но теперь ее слишком много.

Чересчур.

И одним переключением канала тут не обойдешься.

Ушли в прошлое времена, когда Елизавета просиживала перед телевизором часами, отчего периодически возникали стычки с принципиальным противником ящика Карлушей. После всего произошедшего о ежевечерних телебдениях не может быть и речи. Телевизор для Елизаветы – мина замедленного действия, тротиловая шашка, граната с вырванной чекой. Неизвестно, когда, где и с какой силой рванет и каковы будут последствия взрыва. Вдруг Женщине-Цунами придет в голову рекламировать крем от морщин, или стать приглашенной звездой в сериале, или сыграть главную роль в телефильме, или выступить ведущей экопрограммы «Росомахи в опасности»? Но больше всего Елизавета боится ничего не значащих интервью, где сам собой всплывает вопрос о личной жизни. О семье и детях. Толстая жаба в семейный vip-список не попадает по определению, как не прошедшая фейс- и дрессконтроль.

Есть от чего рыдать в подушку.

Чем Елизавета и занимается едва ли не каждый вечер. Сами рыдания длятся не более пяти минут, после этого следует наиболее интересная и содержательная часть программы – мечты.

Елизавета мечтает о кардинальной смене имиджа и своем внезапном возвышении. О том, что – неизвестно с каких пирогов – заделается актрисой, топ-моделью и законодательницей мод. И ее обязательно пригласят в Москву, а затем в Париж, Лондон и Нью-Йорк, а также в Куршавель и Давос, где мировые знаменитости будут выстраиваться в очередь, чтобы только угостить ее шампанским и приложиться к ручке. И она еще подумает, от кого принять бокал, а кому отказать. Елизавета видит себя женой правящего князя Монако. Близкой подругой голливудских звезд, венесуэльского президента Уго Чавеса и японского императора Акихито. Музой культового режиссера Квентина Тарантино (куда при этом денется Ума Турман, Елизавете совершенно наплевать). Она обязательно получит «Оскар» и станет лицом косметической фирмы «L’Oreal» (так ли хороша фирма «L’Oreal» или имеет смысл остановиться на «Ив Сен-Лоране»?). Да, вот еще что: группа «Роллинг Стоунз» посвятит солнцеподобной Элизабет свое мировое турне, супермегакосмический писатель Харуки Мураками – свой новый роман, а первая ракетка мира (надо бы навести справки, кто именно обладает сейчас этим титулом) – победу на Уимблдоне. Фигура Елизаветы украсит Музей восковых фигур мадам Тюссо, и с ней без передыху будут фотографироваться школьники и туристы из азиатских стран.