Пока смерть не разлучит нас

Мастер Пори оставил меня, дабы занять место среди своих собратьев – членов Совета, толпа женихов и любопытствующих хлынула следом за приставом и сопровождающей его стражей, и на площади остались только я да священник, который первым запел псалом. Он спустился с помоста и подошел ко мне.

– Если не ошибаюсь, вы капитан Рэйф Перси? – спросил он. Голос его, глубокий и низкий, походил звучанием на басовый регистр органа.

– Он самый, – ответил я. – А вы мастер Джереми Спэрроу?

– Да. Малоумный проповедник, самый убогий, смиренный и ничтожный из служителей Господа.

Его мощный бас, атлетическое телосложение и свободная, смелая речь настолько не вязались с этим самоуничижительным признанием, что я едва удержался, чтобы не рассмеяться. Он это заметил, и лицо его, с виду на редкость грозное и воинственное, осветила улыбка – словно луч солнца вдруг заиграл на иссеченной волнами прибрежной скале.

– Я вижу, вас разбирает смех, – добродушно сказал он. – А между тем я говорю чистую правду. По духу я – кроткий Иов18, хотя природе было угодно наделить меня телесной оболочкой Самсона19. Уверяю вас, она подходит мне еще меньше, чем какому-нибудь тощему замухрышке подошли бы штаны Фальстафа20. Однако почему вы остались здесь, сэр, разве вы не пойдете в церковь?

– Будь это лондонский собор Святого Павла, я бы, пожалуй, пошел, – отвечал я. – Но здешний храм так мал, что почти вся толпа останется снаружи, и мы едва ли подойдем к двери ближе чем на пятьдесят футов.

– К главной двери – да, однако священники могут проходить и через боковую. Если хотите, я проведу вас. Наши пригожие дурочки идут медленно, и, свернув в этот вот переулок, мы далеко их обгоним.

– Идет, – согласился я.

Мы свернули в переулок, сплошь засаженный табаком, обогнули дом губернатора и, обойдя процессию с фланга, достигли бокового входа еще до того, как девушки вступили в церковный двор. Однако у двери стоял на страже бдительный причетник.

– Я мастер Джереми Спэрроу, священник, прибывший месяц назад на «Саутгэмптоне», – объяснил ему мой новый знакомец. – Мое место на клиросе, любезный, так что, будь добр, пропусти нас.

Причетник, раздуваясь от сознания собственной значимости, загородил собою узенькую дверь.

– Вас, достопочтенный сэр, я пропущу, ибо так велит мне долг. Однако этот джентльмен – не проповедник; я не могу позволить ему пройти.

– Ты ошибаешься, друг мой, – со всей серьезностью ответствовал мастер Спэрроу. – Сей джентльмен, мой достойный коллега, только что возвратился с острова Святого Брэндона, где он читает проповеди на шабашах ведьм; вот почему его костюм не вполне безупречен. Вхождение его во храм да падет на мою голову; посему – пропусти нас.

– Никому, кроме господ членов Совета, старших офицеров и священников, не дозволяется входить через западную дверь. Всякого, кто попытается войти в нее силой, будь он дворянин или простолюдин, надлежит арестовать, схватить, оштрафовать и лишить права приобрести себе какую-либо девицу в жены, – монотонно, как заученный урок, пробубнил причетник.

– Вот и хорошо, значит, пропусти нас поживее! – воскликнул я. – На, получай! – И с этими словами я вытащил из своего тощего кошелька шиллинг.

– Вот именно, получай, – повторил преподобный Спэрроу и, взмахнув кулаком, сшиб причетника с ног.

Тот так и остался лежать на пороге, сотрясая воздух потоком угроз, однако рука его жадно схватила шиллинг, который я ему бросил. Мы вошли в церковь; она была еще пуста, но через раскрытую главную дверь до нас доносились громкая барабанная дробь и нарастающий шум шагов.

– У меня есть возможность выбрать себе место, – сказал я. – По-моему, лучше всего встать вон у того окна. А вы останетесь здесь, на клиросе?

– Да, – ответил он со вздохом. – Я должен блюсти достоинство своего сана; посему я сижу на почетных местах, рядом с господами, носящими золотое шитье, хотя, по правде сказать, смиренность моего духа такова, что я бы чувствовал себя много лучше на скамье для слуг или среди негров, которых привезли сюда в прошлом году.

Не будь мы в церкви, я бы не выдержал и расхохотался, хотя по всему было видно, что сам он искренне верит в то, что говорит. Он сел на самый широкий и красивый из стульев, стоящих за обитым бархатом креслом губернатора, я встал возле облюбованного мною окна, и мы в полном молчании разглядывали друг друга, одни в пустой, убранной цветами зале, пока колокола, гулко ударив в последний раз, не смолкли и процессия не вошла в храм.

Глава III, в которой я поспешно женюсь

Долгая благодарственная молитва уже почти окончилась, когда я впервые увидел ее.

Она сидела футах в десяти от меня, в самом углу, и на нее падала тень от высокой спинки передней скамьи. Скамью позади нее занимал длинный ряд сельских красоток, краснощеких, пышногрудых, вовсю постреливающих вокруг себя глазами, в нарядах, украшенных множеством ярких лент. Я взглянул еще раз и увидел – и вижу поныне – розу среди хвастливых пионов и маков, жемчужину среди стекляшек, благородную Утрату21 средь сонма деревенщин, несравненный образец всей земной прелести и красоты! Я глядел, не в силах оторваться, на это чудное лицо и видел в нем не только красоту и прелесть – я видел гордость, ум, пылкий нрав, решимость… и, наконец, стыд и гнев. Ибо, почувствовав, что я на нее смотрю, она подняла глаза и встретила мой взгляд; должно быть, он показался ей дерзким, оценивающим взглядом покупателя. Ее лицо, бледное и чистое, как небо вокруг вечерней звезды, вмиг залилось краской.

Она закусила губу, бросила на меня уничтожающий взгляд и тут же вновь потупилась, скрыв вспыхнувшие в нем молнии. Когда я взглянул на нее опять – на этот раз украдкой, из-под руки, которой я будто бы поправлял волосы, – в ее лице снова не было ни кровинки, а темные глаза неподвижно глядели на зеленые деревья и океан за церковным окном.

Служба окончилась, девушки поднялись со своих мест. Вместе с другими встала и она. Ее темное шерстяное платье, строгое, без единого украшения, облегающий шею узкий воротник, белый чепчик, казалось, ясно говорили: «пуританка», но я никогда не встречал пуританок, похожих на эту женщину – на ней бедный наряд смотрелся как королевский пурпур, отороченный горностаем.

Священник на амвоне благословил нас. Губернатор, члены Совета, офицеры и священники сошли с клироса и торжественно прошествовали к выходу, девушки двинулись за ними; а мы, женихи, долгих два часа подпиравшие стены и переминавшиеся с ноги на ногу, потянулись следом и вышли на прилегающий к церкви просторный зеленый луг. Здесь колонна распалась; обладатели пышных кружев и золотого шитья уселись на стулья, расставленные для них в тени огромного дуба, а священники – их было четверо – взошли на свои «кафедры» – четыре невысоких зеленых бугорка. Работы нынче предстояло так много, что одному пастору с одним алтарем было бы не управиться.

Что до девушек, то они минуту-другую постояли, сбившись в кучку, а затем, одни робко, другие со смехом, заспешили в разные стороны, словно лепестки рассыпающейся розы, уносимые ветерком. Холостяки в праздничных шелковых камзолах тотчас пустились в погоню, и через пять минут толпа странствующих дев и жаждущих женихов рассеялась по всему лугу. По большей части они стояли парами: кавалер и барышня, однако самые красивые из путешественниц были окружены стаями наперебой галдящих поклонников и могли выбирать. Я же бродил в одиночестве, ибо стоило мне нечаянно приблизиться к какой-нибудь девушке, как ее взгляд тут же устремлялся на мою потрепанную одежду и там застревал, так и не дойдя до лица, после чего она решительно поворачивалась ко мне спиной. Так что, проходя через луг, я чувствовал себя точно незваный гость на маскараде. Я даже находил представление довольно забавным, хотя мне становилось не по себе при мысли о том, что рано или поздно я тоже должен буду принять в нем участие. На моих глазах бойкая деревенская красотка – ни дать ни взять пастушка из Аркадии – взмахом руки остановила натиск целой дюжины осадивших ее кавалеров, потом неожиданно бросила им бант из голубой ленты, звонко рассмеялась, любуясь завязавшейся потасовкой, и в конце концов удалилась с тем, кто сумел ухватить трофей. Чуть подальше верзила Джек Прайд, мой сосед, чей дом стоял в двенадцати милях вверх по реке, заикаясь и краснея, все кланялся и кланялся худенькой девчушке, скорее всего, ученице из шляпной мастерской. Росту в малютке не набралось бы и пяти футов; она задрала голову, не сводя с Джека глаз, и на каждый его поклон тотчас отвечала реверансом. Когда, отойдя от них ярдов на пятьдесят, я оглянулся назад, он все еще продолжал кланяться, а она – приседать. Но тут до моего слуха донесся следующий пасторальный диалог между Коридоном и Филлидой22.

Филлида. А есть ли у вас домашняя птица?

Коридон (с сильным шотландским акцентом). Двенадцать кур и два петуха!

Филлида. А корова имеется?

Коридон. Даже две!

Филлида. А сколько табака?

Коридон. Три акра, мое золотце, хотя сам я не употребляю это зелье. Я, сердечко мое, не какой-нибудь безродный: я – Стюарт и прихожусь сродни самому королю!

Филлида. А что есть из обстановки и домашней утвари?

Коридон. Одна большая кровать, один топчан с тюфяком, одна задвижная койка для слуги, один комод, один сундук, шесть стульев с сиденьями из телячьей кожи и два-три – с сиденьями из тростника, пять пар простыней, восемнадцать полотняных салфеток и шесть посеребренных ложек.

Филлида. Я согласна.

На дальнем конце луга, поблизости от форта, мне навстречу попался молодой Хэймор. Он был одинок, красен как рак и спешил воротиться назад, туда, где толпились сговаривающиеся парочки.

– Как, ты все еще не женат? – спросил я его. – Куда же смотрели девушки?

– К черту! – в сердцах бросил он и зло рассмеялся. – Если все они похожи на особу, с которой я сейчас расстался, то уж лучше я куплю себе жену в племени паспахегов!

Я улыбнулся:

– Стало быть, твои ухаживания не достигли цели?

В нем тут же взыграло самолюбие.

– Собственно, всерьез-то я и не ухаживал, – сказал он беспечным тоном и картинно перекинул через плечо свой плащ из голубой тафты. – Будьте уверены, как только я разобрался в качестве товара, так сразу же бежал без оглядки.

– Ах вот оно что! – отвечал я. – Между прочим, когда я покидал толпу у церкви, дело там шло очень споро. Если хочешь добыть себе подругу жизни, советую поторопиться.

– Уже бегу, – отозвался он и, ткнув большим пальцем назад, через плечо, добавил: – Если пойдете вдоль реки до тех вон кедров, увидите дракона в фижмах и плоеном воротничке.

Он ушел, а я еще немного постоял, глядя в голубое небо, где, раскинув крылья, медленно кружил ястреб. Потом вынул из ножен кинжал, нагнулся и попытался соскрести с сапог засохшую грязь. Не особенно в этом преуспев, я вернул кинжал на место, еще раз взглянул на небо, глубоко вздохнул и зашагал к кедрам, на которые показывал Хэймор.

Сначала я слышал только плеск воды у берега, но потом до меня донеслись голоса – сперва мужской, потом сердитый женский:

– Подите прочь, сэр!

– Не ломайся, красотка. Давай-ка поцелуемся и подружимся, – ответил мужчина.

Последовавший за тем звук был, пожалуй, слишком громок и отрывист даже для самого пылкого поцелуя, поэтому я не удивился, когда, раздвинув кусты, увидал, что мужчина держится за щеку, а девушка потирает правую ладонь.

– Ты мне дорого за это заплатишь, хорошенькая злючка! – вскричал он и схватил ее за запястье.

Она яростно сопротивлялась, отворачивая голову то вправо, то влево, но его губы все же коснулись ее лица до того, как я успел вмешаться и сбить его с ног.

Он растянулся, оглушенный ударом, и, часто мигая, посмотрел на меня своими маленькими злыми глазками. Я знал его: это был некто Эдвард Шарплес, известный прохвост. В Англии он был адвокатом. Сейчас мастер Шарплес возлежал на самом краю берега, касаясь локтем воды. Устоять перед таким искушением было выше человеческих сил, и я легким пинком помог ему искупаться, дабы охладить его не в меру горячую кровь.

Когда он вылез обратно на сушу и, ругаясь, убрался прочь, я повернулся и взглянул на нее. Она стояла, выпрямившись гордо, откинув голову назад, на щеках ее горел гневный румянец, а одна маленькая, сжатая в кулак рука была прижата к горлу. Только что, когда Шарплес скатился в воду, я слышал ее смех, но сейчас, когда мы стояли лицом к лицу, ее лицо выражало лишь вызов. Внезапно сзади, с луга, послышался взрыв хохота. Я оглянулся и увидел молодого Хэймора. Как видно, он так и не нашел себе подходящей невесты и, сопровождаемый Джайлсом Алленом и Уинном, возвращался к той, которую оставил. Должно быть, она тоже их заметила: алые пятна на ее щеках вспыхнули еще ярче, грудь судорожно вздымалась. Темные глаза заметались, как у затравленной лани, и их взгляд встретился с моим.

– Сударыня, – обратился я к ней, – я прошу вас выйти за меня замуж.

Она посмотрела на меня как-то странно.

– Вы живете здесь? – спросила она наконец, пренебрежительно махнув рукою в сторону города.

– Нет, сударыня, – ответил я. – Я живу в поселке Уэйнок. Это в нескольких милях отсюда, вверх по реке.

– Тогда, бога ради, идем! – с неожиданным жаром воскликнула она.

Я низко поклонился и подошел ближе, чтобы поцеловать ей руку.

Кончики пальцев, поданные мне не сразу и с явною неохотой, были холодны как лед, а взгляд, которым она меня одарила, нисколько не напоминал те, что описываются в любовных стихах. Мысленно я пожал плечами, но вслух не сказал ничего. Так, держась за руки, но далеко отстранившись друг от друга, мы вышли из тени кедров и вступили на луг, где почти тотчас столкнулись с Хэймором и его компанией. Они попытались было преградить нам путь, хохоча и отпуская непристойные шутки, но я притянул ее ближе к себе и положил руку на эфес шпаги. Хэймор, Аллен и Уинн тут же расступились, потому что я был лучшей шпагой Виргинии. Между тем толпа на лугу заметно поредела. На реке, и вверх, и вниз по течению, было бело от парусов, а по перешейку полуострова непрерывной вереницей ехали всадники, увозя с собою на седельных подушках свои сегодняшние приобретения. Губернатор, члены Совета и главные военные чины отправились в резиденцию губернатора на торжественный обед. Однако мастер Пирси, главный торговый советник Компании23, остался надзирать за тем, чтобы женихи платили за своих невест сполна, и все четыре священника тоже продолжали свои труды, хотя теперь парочки уже не наступали друг другу на пятки, как это было еще час назад.

– Сначала я должен рассчитаться с казначеем, – сказал я, остановившись неподалеку от пустующих почетных мест.

Она выдернула свою руку из моей и смерила меня взглядом.

– Сколько? – произнесла она наконец. – Я заплачу.

Я остолбенел.

– Вы что, лишились дара речи? – вскричала она, топнув ногой. – Во сколько меня оценили? Десять фунтов? Пятьдесят?

– Сто двадцать фунтов табаку, сударыня, – сказал я сухо. – Я заплачу эту цену сам. Под каким именем вы значитесь в судовом списке?

– Пэйшенс Уорс, – ответила она.

Я направился к казначею. Голова у меня шла кругом. То, что она оказалась среди девушек, завербованных Виргинской компанией, свидетельствовало о ее низком происхождении, но держала она себя словно особа королевской крови. Ради сегодняшнего дня она по своей доброй воле переплыла океан, однако и сам этот день, и то, что он в себя вмещал, были ей глубоко ненавистны. Наконец, она отправилась в Виргинию за лучшей долей – а между тем кошелек, извлеченный ею из-за корсажа, был полон золотых монет.

Будь на моем месте кто-то другой, я посоветовал бы ему проявить осмотрительность, обратиться к губернатору, навести справки. Но сам я не желал наводить никаких справок.

Казначей выдал мне расписку; из окружавшей его толпы я выбрал себе двух свидетелей: славного честного Хамфри Кента и старика Белфилда, который торговал в Джеймстауне благовонными товарами. Вместе с ними я вернулся к ней, подал ей руку и повел ее к ближайшему священнику, но тут меня окликнули:

– Капитан Перси, идите сюда!

Я обернулся и увидал невдалеке могучую фигуру преподобного Джереми Спэрроу: он сидел по-турецки на вершине травянистого пригорка и манил меня рукой.

– Мы с вами знакомы недолго, – приветливо заговорил он, когда моя невеста, свидетели и я подошли к подножию бугра, – но вы мне понравились, и я буду рад оказать вам услугу. Тем паче, что работы у меня нынче маловато. Девушки думают, что я какой-то полуграмотный попик из глухомани, и норовят сбежать к моим собратьям, которые и правда куда больше похожи на духовных лиц. А между тем, если бы они могли заглянуть мне в душу!.. Вы, капитан Перси, долго выбирали себе супругу, но, без сомнения, сделали хороший выбор… – Тут он перевел взгляд с меня на стоявшую рядом со мною девушку и запнулся, раскрыв рот и глядя на нее во все глаза. Что было с его стороны вполне простительно, потому что ее красота и впрямь поражала. Наконец, опомнившись, он заключил: – Истинное чудо совершенства.

– Пожените нас побыстрее, приятель, – сказал я. – Собирается гроза, а нам далеко плыть.

Он спустился со своего бугра, и мы, приблизившись, встали перед ним. На шее у меня висела золотая цепь, которую некогда подарил мне принц Морис Оранский; и поскольку других колец у меня не было, я отделил от этой цепи самое маленькое звено и протянул его ей.

– Ваше имя? – спросил мастер Спэрроу, открывая молитвенник.

– Рэйф Перси, дворянин.

– А ваше? – продолжал он, глядя на нее с чересчур откровенным восторгом.

Она вспыхнула и закусила нижнюю губу. Священник повторил свой вопрос.

Минуту она стояла молча, глядя в темнеющее небо. Потом тихо промолвила:

– Джослин Ли.

Только что на моих глазах из судового списка было вычеркнуто другое имя. Я повернулся и заставил ее посмотреть мне в глаза.

– Как вас зовут? – спросил я. – Скажите мне правду.

– Я сказала правду, – гордо ответила она. – Мое имя – Джослин Ли.

Я вновь повернулся к священнику:

– Продолжайте.

– Виргинская компания запрещает принуждать бедных девушек к замужеству. Итак, по доброй ли воле вы вступаете в брак с этим мужчиной?

– Да, – ответила она. – По доброй воле и без принуждения.

Мастер Джереми Спэрроу совершил обряд и пожелал нам счастья.

Кент собрался было поцеловать новобрачную, но я так посмотрел на него, что он счел за лучшее отступить. Потом он и Белфилд ушли, а я направился к дому, где девушки провели ночь, чтобы забрать оттуда узел с ее вещами. Когда я вернулся, она сидела на траве, подперев ладонью подбородок, и ее темные глаза неотрывно глядели на далекую игру зарниц. Мастер Спэрроу покинул свой пост на бугре и куда-то исчез.

Я подал ей руку и отвел ее к реке, затем отвязал лодку и помог ей сесть в нее. Когда я уже отталкивался от берега, кто-то громко окликнул меня по имени. В следующее мгновение мимо пролетел огромный букет красных роз и упал ей на колени.

– Прекрасное – прекрасной24, – радушно сказал мастер Джереми Спэрроу. – А тетушка Аллен, моя хозяйка, не заметит пропажи.

Я не знал, что мне делать: смеяться или чертыхаться – ведь я не додумался подарить ей цветы, но она решила вопрос за меня, подняв всю ярко-алую охапку и бросив ее в воды реки.

Налетевший с залива ветер рывком развернул парус, и он скрыл от меня огорченное лицо пастора. Лодка понеслась вперед, словно вспугнутый олень. Когда я снова увидел мастера Спэрроу, он уже утешился и с улыбкой махал нам вслед. Я поглядел на красавицу, сидевшую напротив меня, и, охваченный внезапной жалостью к нему, неженатому, встал и что было силы замахал в ответ.

Глава IV, в которой я мог бы пожалеть о своей поспешности

Когда мы миновали то место, где в Джеймс впадает река Чикахомини, я прервал наше чересчур затянувшееся молчание. Показав ей на стоящую над самым устьем деревушку, я рассказал кое-что об экспедиции Смита вверх по этой реке и в заключение спросил, боится ли она индейцев.

Нехотя оторвавшись от разглядывания облаков, она тоном полнейшего безразличия произнесла «нет» и снова погрузилась в созерцание природы.

Немного погодя я сделал еще одну попытку:

– А вот здесь живет Кент. В прошлом году он привез сюда из Англии свою жену. Видели бы вы, какую славную изгородь из подсолнухов она вырастила вокруг дома! Если вы любите цветы, то в здешних лесах их не меньше, чем в раю, и они столь же красивы.

Ответа я так и не дождался.

Неподалеку от Мартин-Брэнд нам навстречу попалось каноэ, полное паспахегов. По-видимому, они направлялись с дружественным визитом к одному из племен, живших ниже по течению, поскольку на дне каноэ лежала туша упитанного оленя и стояли широкие посудины с маисовыми лепешками и поздними тутовыми ягодами. Я окликнул гребцов и, когда наши лодки поравнялись, протянул им брошь, украшавшую тулью моей шляпы, и показал рукой на фиолетовые плоды. Обмен состоялся; индейцы поплыли дальше, а я поставил ягоды на скамью рядом с ней.

– Я не голодна, уберите их, – холодно промолвила она.

Я молча вернулся на свое место у руля. Да, у этой розы были острые шипы, и я уже успел о них уколоться. Вскоре она прилегла на меха, которые я расстелил для нее на носу лодки.

– Мне хочется спать, – проронила она надменно и, положив голову на руки, отвернула лицо.

Я сидел на корме, придерживая руль, смотрел на свою жену и ощущал в душе некоторый трепет. В этой женщине не было ничего от смирной ручной голубки, которую я собирался ввести в свой дом, чтобы она вела хозяйство и растила моих детей. Невдалеке от лодки на воду, потемневшую и неспокойную, стремительно опустилась морская птица. Она задержалась там лишь на мгновение, а потом взмахнула длинными белыми крыльями и унеслась прочь, навстречу приближающейся грозе. Вот на кого походила моя жена… Порой случается, что такие птицы попадают в силки, но ручными они не становятся никогда.

Молнии, то и дело озарявшие бледным светом низкие тучи на юге, теперь ослепительно сверкали прямо над головой, а гром из глухого рокота превратился в мощный раскатистый гул. Тринадцать лет назад грозы Виргинии вселяли в нас ужас. В сравнении с грозами Старого Света они были как канонада против свиста стрел, как рев бурунов у скал по сравнению с ленивым плеском ручья. Сейчас я уже давно к ним привык, однако, когда громовые раскаты переросли в неистовый грохот, словно вокруг разом рушились города, я подивился тому, что жена моя продолжала спать так спокойно. Холодными крупными каплями начал накрапывать дождь. Я встал, чтобы укрыть ее своим плащом, и увидел, что она только притворяется спящей. Глаза ее, широко раскрытые, смотрели на грозу, но в их темной глубине не было страха. Едва я пошевелился, они мигом закрылись, и, приблизившись, я увидал опущенные ресницы и услыхал нарочито ровное дыхание. Однако, когда я накрывал ее плащом, она невольно содрогнулась от моего прикосновения, а когда, вернувшись на свое место, я наклонился вбок и украдкой взглянул ей в лицо, ее глаза, как я и ожидал, опять были широко раскрыты. Будь она хоть немного менее красивой, я бы от души пожелал, чтобы она сей же час перенеслась обратно в Джеймстаун, обратно в Атлантический океан, обратно в то не слыхавшее о простой учтивости захолустье, которое ее породило и отвергло. Гордыня и дурной нрав! Я сжал зубы и мысленно поклялся, что со мной у нее найдет коса на камень.

Гроза длилась недолго. Мы не доплыли еще и до поселка Пирси, когда дождь кончился и небо начало проясняться; над Чеплейнз Чойсом висела огромная радуга, а в Уэйноке нас встретил великолепный малиново-золотой закат. За все это время мы не сказали друг другу ни слова. Я сидел у руля в настроении самом мрачном, а она неподвижно лежала передо мною, все так же глядя на быстрые воды Джеймса и меняющиеся картины берегов и думая, будто я не знаю, что она не спит.

Наконец в сгущающихся сумерках показался мой причал; чуть дальше за ним ярко блестел огонек: еще утром я велел Дикону навести в доме порядок, затопить камин и зажечь побольше факелов, чтобы показать молодой жене мое уважение. Сейчас я посмотрел на ту, что стала мне женой, и гнев мой внезапно угас. Край, в который она прибыла, был дик и грозен. Могучая река, дремучие леса, черное небо, изрыгающее оглушительный гром, жуткие крики птиц и зверей, грубые страшные меднокожие дикари – на миг я увидел свой мир таким, каким его должна была видеть женщина, лежавшая у моих ног. Ей он казался чужим, недобрым, враждебным, полным неведомого зла, словно она попала на другую сторону луны. Мне вдруг вспомнился давно уже позабытый случай. Когда мы только что прибыли в Виргинию много лет назад, среди нас был один паренек, почти мальчик. Он ночевал в одной хижине с моим кузеном Перси, Госнолдом и мною и каждый вечер оглашал наше жилище жалобами и стенаниями. Мы пробовали стыдить его, пробовали стегать веревкой – однако все было напрасно. То не была тоска по дому: в Англии у него не осталось ни дома, ни матери, ни родных. В конце концов Хант заставил его признаться, что он испытывает непреодолимый панический ужас перед самой этой землей. Нет, его страшили не индейцы и не тяготы нашей тогдашней жизни – и тем и другим он противостоял достаточно мужественно, – его ужасали незнакомые деревья, сплетения лиан в далекой вышине, чернота земли, непроглядная белизна туманов, мерцание светляков, крики козодоев. То был болезненный страх перед первобытной природой и ее трагической маской.