Легенда о сепаратном мире. Канун революции

47

Другие современники дают иную характеристику взаимоотношений в Ставке: Янушкевич обладал, по выражению Курлова, единственным недостатком – «страхом перед Великим Князем».

48

Большой занозой для Совета являлся и «московский вопрос», в миниатюре представлявший все те затруднения, с которыми сталкивалось правительство при самовластии Ставки, и угрожавший новыми осложнениями в связи с расширением прифронтовой полосы на внутренние губернии. В Москве, пользуясь своим, как выразился государственный контролер, «полувысочайшим положением», «воеводствовал» ген.-ад. кн. Юсупов, назначенный в мае командующим войсками и главноначальником столицы с недостаточно определенными функциями. Это было после знаменитого антинемецкого погрома. Совету министров чуть ли не десять раз приходилось «тратить время на рассмотрение и примирение княжеских претензий со здравым смыслом». В конце концов Юсупов объявил «забастовку» до принятия Советом министров его требований – так охарактеризовал положение дел Щербатов. Министр вн. д. докладывал монарху о создавшейся ситуации, и Царь наметил в качестве выхода восстановление в первопрестольной ген.-губернаторства с назначением на этот пост Юсупова: по мнению Царя, «такое назначение оформило бы его положение и ввело бы его деятельность в рамки нормального закона». (Перед тем Царь писал жене, что в Ставке Юсупов был с докладом и «мы несколько охладили его пыл».) Но Юсупов соглашался вернуться в Москву при условии, что ему будут даны исключительные полномочия: право по своему усмотрению объявлять в Москве военное положение, непосредственное подчинение гарнизона, который должен быть снабжен пулеметами и т.д. «Если Юсупову дать просимые полномочия, – докладывал Щербатов, – то Москва фактически ускользнет из рук министра вн. д. и превратится в независимую деспотию…» По мнению Кривошеина, надо воспользоваться благоприятной обстановкой, чтобы «удалить Юсупова с его австрийскими пулеметами и своеобразной политикой… У него несомненно мания величия и в форме опасной, не будучи еще властелином московским, он договаривается с правительством, как с соседней державой». Самарин обращает внимание на то, что Юсупов «успел приобрести довольно широкую популярность в московских низах». Его считают «непримиримым врагом немцев и истребителем немецкой крамолы в государстве». (Эта «крамола», по словам Щербатова, чудится повсюду, чуть ли не в самом Совете министров.) «Начнут кричать, что правительство играет на руку немцам, удаляя непреклонного борца с немецкими шпионами». В дни московского погрома Юсупов, выступая в городской думе, открыто заявил, что он «вполне на стороне рабочего люда, который протестует против немецкого засилья», – на одного русского в Москве три немца. За это министр вн. д. назвал московского правителя «демагогом».

И вот началась длинная волынка. Юсупов упорствовал на своем ультиматуме, Совет рассматривал «пункты» и придумывал компромиссы. Поливанов докладывал Царю «соображения» Совета министров. «Посоветуйте, как мне быть с Юсуповым, он не идет ни на какие уступки». По существу же доклада «никаких высочайших предуказаний» не было дано. На следующем заседании председатель объявил, что «Е. В. «предоставил кн. Юсупову окончательно сговориться по поводу его требований относительно генерал-губернаторских полномочий с военным министром». Поливанов успешно выполнил свою миссию, уже 4 сентября Юсупов был уволен «по прошению». Не служит ли юсуповский инцидент подтверждением того, что никакой, даже отдаленной мысли о возможности сепаратного мира у А. Ф. в то время не было – она пыталась отстаивать немцефоба Юсупова… «Мне так хочется, чтобы Юсупов вернулся в Москву», – писала она 2 сентября. «В Москве нужен глаз», Юсупов, в ее представлении, «глуп, но искренне предан».

49

Еще в мае Царь в письме к жене отметил «угнетенное, пришибленное настроение в Ставке» – «бедный ген. Драгомиров спятил и начал рассказывать направо и налево, что необходимо отступить до Киева. Такие разговоры, когда идут сверху, подействовали, разумеется, на дух командующих генералов и в соединении с отчаянными германскими атаками и нашими страшными потерями привели к выводу, что им ничего не остается, как отступать».

50

«Подавленное» настроение в Ставке в это время отметил и постоянный корреспондент Сазонова – Кудашев (письмо 25 июля).

51

Военный министр весьма скептически оценивал «суворовский маневр заманивания неприятеля внутрь страны подальше от коммуникационных линий» и резко высказывался против «вредной иллюзии». «Надо думать не о победах, а о том, как бы спасти жизненный центр России от захвата неприятеля. Надо не убаюкиваться несбыточными надеждами, а сосредоточить все силы на сопротивлении». Мы не будем рассматривать стратегический вопрос, насколько «великое отступление» логически вытекало из необходимости отвести армию вглубь страны, чтобы спасти ее от «окончательного разгрома», как полагает военный историк Головин.

52

Надо иметь в виду, что революционное время наложило определенный отпечаток на показания Щербатова, в силу чего между ними и записью Яхонтова, насколько она воспроизводит слова министра в заседании Совета, получается разноречие.

53

См. ниже заявление Самарина в Совете министров: хуже, что в полемике с Гурко ее поддержал историк Милюков, сославшись на позднейшую документацию («как теперь известно»). Эту ходячую версию естественно воспринял такой поверхностный исследователь российской предреволюционной современности, каким является немецкий писатель-историк Ф. Мюллер.

54

В показаниях Поливанова значится, что Царь разрешил ему сообщить только председателю Совета.

55

В воспоминаниях Поливанов упомянул о совершенно удивительном, почти трогательном эпизоде, который прекрасно характеризует «цинично-безразличного», внешне сохранявшего спокойствие Горемыкина, в действительности переживавшего в этот момент глубокое волнение; перед отъездом в Ставку для выполнения порученной трудной миссии Поливанов посетил председателя Совета: «Старик повторил свое мнение: “что же тут делать” и при прощании благословил меня и неожиданно, растрогавшись, чмокнул меня в руку, чем привел меня в глубокое смущение, заставившее меня поцеловать его лоб».