Ошибка Бога Времени

Одноклассник Олег Монахов, тот самый дружбан и крестный папаша маленького Олежки, был женат трижды, всякий раз на красивейших женщинах, включая приму местного драматического театра, закончил факультет психологии столичного университета и физмат местного политеха, остался на кафедре, защитился, начал писать докторскую. Потом бросил, что не мешало ему представляться доктором физико-математических наук. И все без напряга, играючи. С женами разводился тоже легко, оставаясь с ними в самых дружеских отношениях. Связи не терял, забегал на огонек, даже оставался ночевать иногда, под настроение. Увлекался психологикой, экстрасенсорикой, эзотерикой и оккультизмом. Он не боялся жить, легко меняя среду обитания. В один прекрасный момент бросил все к чертовой матери и подался в народ. Потом вернулся, потом снова все бросил. Ему было скучно на одном месте, его гнали в дорогу любопытство, нетерпение и стремление заглянуть за горизонт. Анжелика, жена Зажорика, говорила, что у него шило в одном месте.

Он бродил по Сибири с дикой бригадой шишкобоев, находя общий язык с беглыми преступниками, ворами и пьяницами, с самым последним человеческим отребьем. Собирал целебные корни, грибы-галлюциногены, от которых плющило похлеще, чем от любых наркотиков, ягоды и травы. Записывал рецепты народных медицинских и шаманских снадобий, а также заговоров и приговоров. Жил в палатке или под развесистой елкой, купался в проруби. Однажды зимовал в землянке неизвестно где, отбившись от стаи и потеряв тропу. Но выжил, даже зубов не потерял при кровоточащих деснах. Был при этом невероятно толст, дружелюбен, и всякому новому человеку казалось, что они знакомы не одну сотню лет. Сердца стремились ему навстречу, будь то замшелое сердце местного колдуна, открывавшего ему свои древние секреты, или ненавистного кулака-единоличника в каком-нибудь богом забытом месте, в глухой тайге, куда так и не дошли ни советская власть, ни дикий капитализм, который, придерживая собак, пускал его на ночь, кормил и поил, как брата. Он, который и маме родной пожалел бы куска хлеба! Таким необычным человеком был Олег Монахов по прозвищу Монах, друг Зажорика. Сам же он совершенно искренне считал себя волхвом.

– Живой! А я думал, тебя уже схарчили аборигены!

Такими радостными словами встречал друга Зажорик, когда Олег вваливался к нему как-нибудь поутру или на ночь глядя, грязный, обросший пестрой патлатой бородой, с неподъемным рюкзаком за плечами после двух-трехлетнего отсутствия. Друзья обнимались, замирали на долгую минуту, после чего Олег отправлялся в ванную, долго плескался в горячей воде, выливая на себя полбутылки шампуня, подстригал и расчесывал бороду, стриг ногти и выходил оттуда уже новым человеком. Они сидели чуть не всю ночь, пили водку, закусывали хлебом, салом и яичницей и общались.

Монах в очередной раз вернулся домой и остановился у Зажорика, так как свою квартиру он оставил последней жене. Он было сунулся к ней, и она бы с радостью его приняла, но, пока он путешествовал, она вышла замуж. Муж смотрел волком и прошипел ей на ухо, вытащив в коридор, – я или он! Она даже заплакала, бедняжка. Но Олег, мигом просекший обстановку, сказал, что заскочил на минутку, по дороге, и направляется сейчас к другу детства Зажорику. Чмокнул весело бывшую жену в щечку и сбежал вниз по лестнице. А теперешний ее мужчина перестал с ней разговаривать, чтобы дать понять, насколько она не права. И в голове у нее сразу зароились всякие мысли, вроде того, что хорошо бы ему испариться без следа, тогда, может, Олег вернется, пусть даже ненадолго.

Они дружили еще со школьных времен, как было уже сказано – дерганый, кипящий энергией и идеями, расхристанный Георгий-Зажорик и благодушный толстый и солидный Олег Монахов. За общие шалости попадало, как правило, одному Зажорику. Планида у них была такая по жизни. Олега даже не дразнили жиртрестом или пончиком, язык не поворачивался, так естественен он был, неся свой вес. Уже тогда в нем проклевывался математический гений, а также лидер. Он всегда был другой. И девочки за ним бегали, и учителя его любили, и конфликтные подростковые ситуации он улаживал, когда стенка шла на стенку. И не били его никогда, и драки его миновали.

Олег, несмотря на легкость на подъем, всегда был толст. Даже тайга не заставила его похудеть. Ходит он легко, раскачиваясь для равновесия, в длинных рубашках навыпуск, чтобы замаскировать необъятный живот, и матерчатых китайских тапочках для удобства. Часто носит бороду и длинные волосы, отчего напоминает батюшку, и тогда бабульки крестятся ему вслед. Он солидно кивает и благословляет их мановением толстой длани. Говорит он неторопливо, басом. Все делает со вкусом. Со вкусом ест, говорит, слушает, думает. Со вкусом лежит на диване, уставившись в потолок. Он окутан такой мощной аурой покоя и надежности, что любому человеку становится легче от одного его вида. Любому человеку хочется доверчиво вложить свою руку в его толстую горячую ладонь и, ни о чем не думая, закрыв глаза, просто шагать рядом. Когда он практиковал как экстрасенс, от желающих попасть на сеанс отбоя не было. Он обладал известной силой внушения, мог погрузить в транс, вселить уверенность в завтрашнем дне, размять стянутые остеохондрозом члены, дернуть и свернуть в сторону хрустящую шею. Потом ему это надоело. Ему все надоедало в конце концов. И тогда он снимался с места.

– Ищу работу, – сообщил Олег Зажорику, выйдя из ванной. – Поспокойнее. Радикулит стал прихватывать, возраст, наверное. Куда-нибудь в бизнес. На пару лет, пока осмотрюсь. Согласен генеральным директором. Можно еще заняться травой, у меня рецептов немерено. Пока под крышей, а потом… будет видно! Дело это стоящее.

– Пошли к Юльке Литвиной, – предложил Зажорик, подумав. – У нее муж помер, полтора года уже, классный мужик был, сердце схватило. Там теперь Иркин Марик заправляет, тюфяк и подкаблучник. А торговый дом был на все сто. Юлька женщина добрая, я ее знаю. И красивая.

– Ирка не поможет?

– Даже не думай. Ирка стерва. Если сможет, всегда нагадит, ты ж ее знаешь. И Анжелку мою не терпит. Мы пойдем сами – тихо и без пыли, по-домашнему, даже звонить не будем. Только нужно составить список жалоб и предложений, так сказать. Бизнес-план называется. У нас в Штатах без бизнес-плана шагу не ступишь. И экономическое обоснование! Америкосы деньги считают будь здоров, причем не по-дурному, как мы – хапнуть и смыться, а на перспективу. Для начала посмотрим в инете про Юлькин бизнес, может, появится какие-нить мыслишки.

И друзья погрузились в глубины Интернета…

***

…Мужчина сидел на скамейке в боковой аллее центрального парка, сунув руки в карманы куртки. Вечер был беззвездный, холодный, по земле стелился жидкий туман, и накрапывал слабый нерешительный дождик. Ближайший к скамейке фонарь не горел, и рассмотреть сидящего не представлялось никакой возможности. Но рассматривать его было некому, парк был пуст.

В конце аллеи появился человек – двигался он быстро и бесшумно. Спустя пару минут он подошел к скамейке, где сидел мужчина. Тот поднялся навстречу, не вынимая рук из карманов. Вновь прибывший молча протянул ему конверт из плотной бумаги. Первый, в свою очередь, положил второму на ладонь маленький предмет.

– Это оригинал? – фраза прозвучала как пароль.

– Как договаривались, – мужчина открыл конверт, там были деньги.

Маленький предмет скользнул в карман вновь прибывшего, он шагнул вперед, одновременно вытаскивая из кармана складной нож. Лезвие щелкнуло, вылетая из ложа, и с силой вонзилось в живот мужчине. Тот закричал, отступая, складываясь пополам, и выпустил из рук конверт с деньгами. Убийца подобрал упавший конверт, сунул в карман. Оглянулся. Попятился, не сводя взгляда с лежащего на земле человека – тот хрипел, изо рта вытекала черная струйка крови. Затем повернулся и быстро пошел прочь, почти побежал, стараясь держаться в тени.

И все было кончено…

Глава 6

Кто бросит камень?

Печален мир

Даже когда расцветают вишни…

Даже тогда…

Кобаяси Исса (1768—1827)

Юлия, не торопясь, передернув плечами, новым каким-то движением уронила с себя легкий шелковый халат, мягко упавший к ногам, и с отстраненным любопытством, склонив голову, стала рассматривать женщину в зеркале. Это была незнакомая женщина. Чужая новая незнакомая женщина. Подняв волосы наверх обеими руками, она повернулась боком, потом изогнулась, пытаясь увидеть себя со спины.

Синяки под глазами, бледное лицо, припухшие губы… «Тебе не стыдно?» – спросила она у женщины. Та в ответ лишь пожала плечами и улыбнулась. Даже как бы ухмыльнулась, порочно и томно, и потянулась всем телом, кося глазом на свое отражение.

Ничего, очень даже ничего… тоща, правда, ребра выпирают, как у модельки, и ноги тонковаты. Она, как зачарованная, уставилась в глаза незнакомки – сияющие, карие, широко открытые…

Она все стояла и стояла перед зеркалом, не в силах оторваться. Смотрела на свое отражение, словно видела себя впервые, и думала, что… Нет, ни о чем она не думала. Голова была удивительно легкой и пустой, как воздушный шарик, без мыслей и немного сонной. А тело, в отличие от головы, было наполнено ощущениями… Она прикоснулась пальцем к острому твердому соску и засмеялась… Маленькие быстрые электрические разряды побежали по всему телу, как иголки… Жаркой волной окатило от макушки до кончиков пальцев…

«Я сошла с ума!» – подумала Юлия.

Сколько раз тысячи других женщин повторяли те же самые слова в схожих обстоятельствах, пытаясь оправдать себя перед самими собой: «Я сошла с ума!» Попытка воззвать к здравому смыслу, понятиям о приличиях… Довольно лицемерная попытка, надо заметить.

Она открыла кран, и в ванну рванулась струя горячей воды, над которой сразу же поднялся пар, опрокинула в пар флакон с имбирным шампунем и стояла, зачарованно наблюдая, как растет рыхлый белый пенный шар над краями ванны.

Юлия лежала в горячей воде в облаке пены, закрыв глаза, отдаваясь полузабытому чувству физического комфорта.

– Женька! – позвала она вдруг. – Ты здесь? Конечно, здесь! Где же тебе еще быть? Женечка, не сердись, прости меня, родной, прости! Я негодяйка, подлая, гадкая, я тебе изменила… Женечка, родной мой… я люблю тебя! Ты же знаешь, как я люблю тебя!

Она всхлипнула, слезы закапали в белую пену… Она плакала и гладила себя по новому скользкому рыбьему телу, которое было не ее, а чьим-то чужим и незнакомым и, казалось, звенело, чутко и радостно отзываясь на легкие прикосновения рук. Она вытянулась в струну, запрокинула голову назад, задержала дыхание и ушла под густую холодную пену, и еще глубже, под горячую воду, и оставалась там, сколько смогла выдержать. А когда ей показалось, что сердце готово выскочить из груди, а грудь разорваться, резко вынырнула. Вздохнула глубоко, с наслаждением и новым смыслом. Стерла с лица слезы и пену и сказала себе, удивляясь: «Я живая! Я, оказывается, живая!»

Словно в ответ на это замечательное открытие тело ее послало мощный сигнал о голоде, в желудке образовалась пустота, а голова закружилась. Она подумала, что они могли бы позавтракать вместе… Алекс… Алекс ушел… еще не было восьми. Сказал, что позвонит. Юлия рассмеялась – молодой человек, с которым она провела ночь, ушел на рассвете, пообещав позвонить. Новый опыт, новый жизненный опыт… Новая легкая печаль оттого, что это уже произошло, случилось и теперь уходит все дальше и дальше в прошлое, и время не остановилось…

Глубоко под пластами памяти билось смутное воспоминание о каких-то, студенческих еще, временах, когда мальчик провожал ее до подъезда дома и спрашивал, прощаясь: я позвоню? Воспоминание из далекой юности, чуть ли не из детства… Юлия улыбнулась, чувствуя себя юной девочкой, полная ожидания радостных перемен…

– Нет, – решила она, – правильно, что он ушел!

Она представила себе, как они сидят за столом друг напротив друга… он такой… молодой, а она… уставшая, бледная… прячущая глаза от стыда… С беспощадной ясностью она осознала, что он молод, оскорбительно молод, а она – нет… Мысли ее приняли совсем другое направление.

«Ничего не нужно! – думала она. – Ничего! Когда он позвонит, скажу, что… все! Ничего не было, ни тогда, ни сейчас!»

Не было… Как же не было, если было. Было! Женька задерживался в командировке, и они столкнулись на улице, и он поздоровался и что-то сказал… запинаясь, мучительно покраснев, что позабавило ее – она, оказывается, может нравиться такому… молокососу! И пригласил ее на кофе в «Белую сову», а она подумала: а есть ли у него деньги? Цены там о-го-го…

Она помнит, как он словно невзначай коснулся ее руки…

И на другой день, и на третий… пока она не опомнилась. Старая дура!

Хватит! Ничего не было! Было лишь чувство вины, от которого она корчилась, не понимая себя… Потом она с облегчением узнала, что он уволился из «Торга». И сейчас ни взглядом, ни словом он не напомнил ей…

Вдруг тоскливое чувство страха, что он не позвонит, что она не нужна ему, немолодая, не очень красивая, пронзило ее со страшной силой. И тут же исчезло, растаяло, стоило ей вспомнить, как он гладил ее по лицу, повторяя: «Юлечка, Юлечка», как он… Она вспыхнула, вспомнив, как он бережно взял ее… как застонал от нежности…

– Он позвонит! Он не может не позвонить!

Юлия сидела за столом в махровом купальном халате, белом с синими ирисами – подарок Женьки, – с влажными волосами, рассыпанными по плечам, смотрела в сад. Перед ней остывал кофе в чашке. День был сырой и ветреный, резко качались ветки яблонь за окном, и одна из них время от времени стучала в окно. Юлия всякий раз вздрагивала от сухого, скребущего по стеклу звука.

«Ты сошла с ума! – в который раз повторила она себе. – Зачем тебе это?»

Впервые за почти полтора года со смерти мужа она испытывала не тоску, а покой, умиротворение и тихую, умиленную радость. Казалось, какие-то жизненные токи неуверенно торили себе дорогу глубоко внутри, там же набухли почки, готовые в любой момент лопнуть… Не хотелось двигаться, а хотелось долго-долго сидеть, прислушиваясь к чувству удивительной радостной звонкой пустоты, заполнившей тело. Она по-новому ощущала свои руки… колени… живот… вспоминала, как… Саша поцеловал ее… как легко он поднял ее на руки, а она обняла его за шею… Она вспыхнула от стыда и желания… прижала ладони к лицу… Потом сбросила шлепанцы, вытянула ноги, как балерина, и с любопытством принялась рассматривать их. Это была не она, а другая женщина. Другая женщина, у которой был молодой любовник, а не она, Юлия. Она смотрела, не узнавая, на свои длинные тонкие бледные ноги…

– Юльця, у тебя кривые ноги! – говорил Женька.

– Неправда! – кричала она. – Ровные!

– Кривые, но я тебя все равно люблю!

Она почувствовала слезы на глазах.

– Женька, если бы ты только знал, как мне тебя не хватает! Прости меня, Женечка! Прости мне! Мою глупость, мое легкомыслие…

…Красивые руки, все еще красивые, несмотря на ее… Хотя какие наши годы, как говорит Ирка. Юлия тихонько рассмеялась, вспомнив, как Ирка еще в институте повторяла, что для своих двадцати она прекрасно сохранилась.

– Аферистка, – называл ее Женька.

– Авантюристка, – поправляла его Юлия.

Нахальная и бесцеремонная, всегда в прекрасном расположении духа, не отягощенная понятиями о морали, Ирка могла запросто унести библиотечную книгу, засунув ее под блузку, или стянуть стакан сока в студенческой столовке. «Пусть не зевают», – хладнокровно говорила она Юлии, обмирающей от ужаса. Ей ничего не стоило расколоть на конспект отличницу-единоличницу, которая никогда ни с кем не делилась, или пригласить на вечер в «женский монастырь», как они называли свой иняз, курсантов из местного летного училища. Она постоянно рассказывала Юлии такие подробности своих многочисленных романов, от которых у той начинала кружиться голова. И даже сейчас, спустя много лет, она не знала, было ли правдой то, о чем рассказывала Ирка.

«Интересно, что скажет Ирка?» – подумала Юля.

Ирка пыталась знакомить ее с друзьями Марика.

– Не будь дурой, Юлька, – убеждала она, – лучшие годы уходят! Последние солнечные деньки! Подумай о себе, кончай реветь! Жизнь – это подарок, и не надо от него отказываться. На твоем месте Женька давно уже был бы с бабой. Все там будем. У тебя есть деньги, а деньги – это убойная сила. Хочешь, поехали в Италию или на Багамы… Посмотри, на кого ты похожа! Да ты должна выглядеть так, чтобы все кругом говорили: это жена Евгения Антоновича, а не убитая горем несчастная вдова. Тебя не должны жалеть, а ты прямо напрашиваешься, сплошные сопли. Когда ты в последний раз смотрела на себя в зеркало? Красила губы? У тебя взгляд побитой собаки. Пошли купим тебе новую шмотку!

Юлия привыкла к Ирке, как наркоман привыкает к зелью. Разумом вроде понимает, что отрава и не надо бы, а все равно тянется. Ей не хватало Иркиной бесшабашности, грубоватого юмора, ее словечек, городских сплетен, которыми она со вкусом делилась. А потом, друзей детства ведь не выбирают, правда?

– Откуда ты знаешь? – удивлялась Юлия, услышав очередную сплетню о романе их общего знакомого, отца семейства, со старшеклассницей, подружкой дочери.

– Все знают! – говорила Ирка.

– Я, например, не знаю!

– Потому что не интересуешься, тебе Женька весь мир застил.

«Что скажет Ирка?». Мысль о том, что от Ирки можно что-нибудь скрыть, даже не пришла Юлии в голову. Она сидела, глубоко задумавшись, улыбаясь своим мыслям…

– Павловна! – услышала она вдруг голос Лизы Игнатьевны и вздрогнула от неожиданности. – Сидишь, как засватанная! Может, заболела?

Лиза Игнатьевна смотрела на нее озабоченно и тяжело дышала. Плащ ее был расстегнут, голубая косынка с люрексом упала на плечи, клетчатая хозяйственная сумка стояла у ног на полу…

Лиза Игнатьевна была экономкой или, попросту, домработницей. Она знала Юлию с детства, знала ее родителей, так как много лет жила в соседнем доме. Лет восемь назад Юлия встретила ее на улице, и Лиза Игнатьевна рассказала, что живут они с сыном теперь в Посадовке, у ее старой тетки, а квартиру сдают, чтобы было чем расплатиться за разбитую машину. Сын был нетрезв и врезался в сарай на чужой машине, а теперь с горя и вовсе запил… А Надька, законная его, забрала внука Павлика и переехала к матери. А деньги, хочешь не хочешь, отдавать надо, а где взять? Пенсия у нее маленькая… Лиза Игнатьевна плакала и сморкалась, не стесняясь прохожих. И тогда Юлия предложила ей поработать у них, и Лиза Игнатьевна тотчас согласилась. А потом, когда они построили дом за городом, она переехала вместе с ними. В их доме у нее была своя комната. Была Лиза Игнатьевна крупной, тяжелой, охающей женщиной, но с работой справлялась. Весной нанимала рабочих на садово-огородные работы, приводила племянницу на генеральную уборку, стирку и мытье окон.

Последнее время она все чаще ночевала у тетки, которая стала совсем плоха.

– Ветер страшный, прямо с ног сбивает! – сообщила Лиза Игнатьевна, стаскивая тесный плащ. – И похолодало, прямо осень. А ведь только сентябрь… еще и бабье лето впереди. Я тебе молочка парного принесла, будешь? Только из-под коровы… Давай налью. Чем кофием с утра наливаться… с него лицо портится, а в молоке сила. А хочешь, козьего принесу? У бабы Лосихи козочка – загляденье, чистенькая, молоденькая, первый год с молоком, от клиентов отбоя нет, уже с утра машины, одна за одной. Давай?

Увидев отвращение на лице Юлии, старуха проворчала:

– Конечно, какое молоко? Разве ж можно? А зараза? А микроб? А в бутылках ваших одна химия. Я слышала, женщина с молочного комбината рассказывала, его из порошка разводят. Так налить?

– Налейте, – сказала Юлия, чтобы сделать ей приятное. – Полчашки.

Стараясь не дышать, она пила маленькими глотками теплое, пахнущее коровьим выменем, молоко. «Бр-р-р… ну и гадость!». Допив, поспешно отхлебнула остывший кофе.

– Как тетя?

– Ничего, получше будет, – отвечала Лиза Игнатьевна уже из кухни. – Смотрю на нее, ей в марте девяносто стукнуло, мало что соображает, смерти просит, мужа зовет. Витя, кричит, Витя, – это ее покойный муж, уже лет сорок, как помер, а ей кажется, что недавно. Они очень хорошо жили. Все Витя да Витя… – забери меня к себе! Сватались к ней, она еще молодая была, дом справный, а она все Витя да Витя… Вот и докуковалась… Одна осталась… Дети все – кто где, письмо на праздник пришлют да и все, а что с них взять? У них своя жизнь. Ничего не ценят, никогда спасибо не скажут, что ни дай, все мало… Вите все равно, а она жизнь свою перевела… – Лиза Игнатьевна говорила все это с тайным прицелом, переживая за Юлию. – Жизнь-то проходит быстро, оглянуться не успеешь, ан и прошла, – голос ее неторопливо журчал из кухни, перемежаемый звяканьем посуды. – Нельзя же так убиваться, а она, как ей получше станет, тащится из окна кидаться. Они в молодости в многоэтажке жили, на десятом этаже. Все забыла, а это помнит… и Витю своего помнит, помереть хочет, а смерть не торопится, зачем ей старость, когда молодые есть, солдатики в «горячих точках». О-хо-хо, жизнь… – шумно вздыхает она и крестится. – Отец Джон говорит, если тебе дадено жить, то живи! Не имеешь права век себе укорачивать… через мысли всякие. Отгоревала, отплакала – и хватит, знай меру. Ты женщина еще молодая, хорошая, все при тебе. И жить надо, и любови еще надо. Сын? Где он, тот сын? У него своя жизнь, а у тебя своя…

Лиза Игнатьевна говорит и говорит… В какой-то момент голос ее сливается со звуком льющейся из крана воды, стуком ножа, которым она режет овощи, и Юлия перестает воспринимать смысл. Мысли ее возвращаются ко вчерашнему вечеру… Она улыбается. Ветка дерева стучит в окно, просит впустить… «Неужели это было?» – думает она. Ее захлестывает такое острое желание жить, куда-то немедленно ехать, бежать, купить новое платье, яркую губную помаду, что-то делать, немедленно стать красивой. Позвонить косметичке Наташе, узнать, в какую она смену, записаться… Может, сделать новую прическу?

Мысли эти проносились в ее голове, но она не двигалась с места… Сейчас… сейчас… Ей было хорошо. Удивительное ощущение гармонии с окружающим миром и покой снизошли на нее. Стучит ветка в окно, как будто просится в дом. Льется вода из крана, бубнит Лиза Игнатьевна. Хочется купить новое платье и синие туфли с золотыми пряжками, о которых мечтала в детстве, а потом забыла. Остроносые. Снова в моде. Сейчас, сейчас…

– Ленка всегда дурой была. С молодости еще. Может, Петр и пьет через это, – бубнит Лиза Игнатьевна.

«Какая Ленка? – думает Юлия лениво. – Какая еще Ленка?»

– … то на проходную бегала, то карманы выворачивала, заначку искала… и на старости лет не поумнела, как была дурища, так и есть, прости господи! – Лиза Игнатьевна неторопливо, со вкусом, рассказывает очередную историю жизни очередной соседки. Таких историй у нее в запасе немерено. – Горбатого могила исправит, правильно умные люди говорят. И вот вчера идет она вечером со смены… а у Петра как раз получка. И видит: пристроилась вся их кодла к бочке с пивом, на углу проспекта Мира и бывшей Ленина. Она к нему на людях побоялась подойти – Петька мужик с норовом, обрубить может так, что не обрадуешься, – а побежала домой и раз – калитку на замок! У их в калитке замок, как в доме, от воров. Пусть, думает, на улице помается, пьянчуга проклятый. Ну, через час примерно заявился Петька. Хвать, а калитка на запоре. Он давай кулачищами молотить. Ленка, открой, орет, убью, зараза! А она ни гу-гу, носу не кажет, занавески на окнах закрыла, не слышит якобы. Ну, он постучал-постучал, да и полез через забор – авоську в зубы, чтоб не мешала, значит, и с самого верха сиганул уже на ту сторону, а авоська возьми да зацепись за гвоздь. Как рванет! У Петьки трех передних зубов как и не было! И не почувствовал даже! И доктора не надо, и без наркоза. Вот только что с зубами был, здоровый бугай, а вот тут одномоментно зубов лишился ни за что ни про что, слова толком сказать не может, только шипит и слюной брызгает. Он и не понял сразу, что к чему, а как очухался, пасть разинул – и в рев! Конечно, зубы-то жалко, свои, не чужие! И ну гонять эту дурищу по всему поселку! До ночи гонял! Орала, как заполошная! Соседи боялись, что прибить может, участкового вызвали. Участковый приехал да как узнал, что случилось, я, говорит, эту стерву враз бы порешил на месте из табельного оружия, и любой бы суд меня оправдал! Развернул свой мопед и уехал восвояси.

Юлия смеется – бедная Ленка, бедный Петька! Хотя, если подумать, ничего смешного в их истории нет, а одна только нелепость жизненная.

За окном меж тем начался мелкий осенний дождь. Он слабо и безнадежно шуршал по стеклу и, видимо, зарядил надолго. Казалось, природа плачет, прощаясь с летом… Юлия вдруг представила себе, что где-то очень далеко светит солнце, сверкает синий океан, по бесконечному бульвару течет беззаботная полураздетая толпа. И она… они… держась за руки, идут в толпе. Ей было стыдно от этих мыслей, но радость, переполнявшая ее, была сильнее. Она представила себе, как они сидят в ресторанчике на самом берегу. Столик под ночным небом, низкие южные звезды, свеча в стеклянном пузыре, вино, нехитрая еда – листики мяты какие-нибудь, сыр… Легкий морской бриз, теребящий волосы, трогающий лицо, загорелые открытые плечи и колени. Она видела чуть колеблющееся пламя свечи в пузыре, темное, почти черное вино в бокале, улыбающееся лицо Саши… Она запустила пальцы в волосы, закрыла глаза, улыбнулась…