Контактная импровизация

Александра Романова

Контактная импровизация

© Романова А., текст, 2013.

© «Геликон Плюс», оформление, 2013.

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Друзьям,

которые видят меня настоящей.

*****

Дважды пыталась выразить скорбь собственной души по поводу отсутствия вдохновения, и дважды мой компьютер отказывался сотрудничать на одном и том же тоскливом слове «ничего». Он промигивался и рушился в темноту, правда, минуты через две опять включался и преданно смотрел мне в глаза невинным вопросом: «Сменить пользователя?» Подумалось, что это знак и, значит, писать не надо. Раньше вообще не стояло такой проблемы, я не задумывалась над тем, что мне нужно что-то сделать: написать, сочинить, нарисовать, придумать – это просто рождалось, и я испытывала бесконечную радость. И в этом была полная свобода. Все изменилось внезапно, мгновенно и необратимо. Теперь каждый встретивший меня считает своим первейшим долгом поинтересоваться о новинках моего творчества. И когда я отвечаю, что нет новинок этих, что от клавиатуры меня трясет мелкой дрожью, а краски осточертели, как и буквы, то вижу в глазах разочарование, осуждение и упрек. И от этого так нехорошо… Муторно мне от этого. А кому я чем обязана?

Внезапно выяснилось, что многим. У меня появился издатель. Хорошо же – издатель, так гордо звучит, по-взрослому. Я всю жизнь писала для себя, а теперь для народа, поэтому сразу за первой книжкой должна появиться вторая, а за второй третья, и так по списку, не позже чем через полгода, а хорошо бы и раньше, чтобы уже очень любящие меня читатели обо мне ненароком не забыли и не переключились на других, не менее прекрасных писателей. Это бы еще полбеды, но вдобавок к издателю у меня появились галеристы, два одновременно и в разных городах. Один к другому ревновал страшной ревностью, и каждый хотел получить себе все, что бы я ни написала, потому что они жили на то, что я создавала, а хотели жить все лучше и лучше, и удовлетворить их жажду наживы по средствам искусства я никак не могла.

Наверное, поэтому даже у компьютера вылетели последние мозги. Прибавить к этому тот факт, что я крайне безболезненно и незаметно рассталась с мужчиной, который имел обыкновение приходить ко мне в гости раз или два в неделю, но в последнее время вместо чудесных объятий все больше обсуждал мой пустой холодильник и такой же взгляд, – и мы получим, что повеситься надо было еще вчера.

Издателя отослать в даль невозможно. Человек он уважаемый, мной нежно любимый, талантливый писатель и волшебный редактор. Найти его было подарком судьбы, а потерять будет самой большой тупостью. Но о чем писать, если все хорошее и яркое уже описано, нового не нажито, а жизнь в данный момент похожа скорее на суп из шпината с неизбежной горчинкой и без сливок. И закончились в арсенале восклицательные знаки, и эмоции взяли бессрочный отпуск, а последняя давняя любовь оставила после себя невычеркнутый штамп в паспорте и шлейф ненужных связей, которыми я пыталась замазать любовную болячку. На бумажке, маленькой и строгой (в клеточку), пишу напоминалку: «Зайти в суд, забрать документы и сходить в загс». По паспорту я все еще замужем, а развели нас год назад.

Накатило отчаянием, пошла ставить чайник. Нет никакого смысла пытаться выудить из подсознания идею-шедевр. У меня не то что любовного романа, любовного рассказа за всю жизнь не родилось. Мужчины постоянно были второстепенными персонажами, а в картинах так и просто стаффажем. Женских портретов еще наберется десяток, а мужские только шаржи… Задумалась еще глубже. Заварила вместо чая кофе, помешала, засыпала сахаром, вернулась к столу. Ну невыносимо же! Как на эшафот. Вот как представлю, что надо сейчас выстукивать смысловую чечетку, так руки судорогой сводит.

Прохожу мимо стола прямо к окну, не глядя, ставлю чашку, чтобы даже краем глаза не задеть ни одного листа бумаги, ни монитора, ни клавиатуры. За окном стандартный питерский недоснег передождь. Дорожные рабочие ищут люки в только вчера положенном асфальте. Вот напишу про разгильдяйство и бессмысленность бытия, раскрою всему миру глаза на катастрофическое положение русского человека, на взяточничество и казнокрадство, на нелегальную рабочую силу, на… Неужели исписалась так рано и так бесповоротно, что готова скатиться в дешевый журналистский пафос?

Пью кофе, всматриваясь в окна дома напротив. Чуть левее у меня Дом культуры имени некоего Шелгунова, за все время, что я живу на улице Шамшева, я так и не удосужилась выяснить, кто такие Шамшев и Шелгунов, родственники они или только однофамильцы. Может, это сюжет для рассказа, а кто знает, не перерастет ли он в повесть, да в целый роман о героях прошлого. Они прорубали лед, они взрывали танки, они открывали неизведанные земли, они первыми возвестили миру о праве на свободную любовь…

Нет, не стоит. Абсурдно, но не гениально. Эдакий постмодернизм ларечного разлива. Могу фантазировать, не сходя с этого места, воображать ничем не ограниченное количество сюжетов, но каждый из них мне противен заранее. Он и она любят друг друга. Отсюда всегда несколько стрелок: они умрут, он умрет или уйдет, или это сделает она, а в конце они встретятся или не встретятся. Издатель очень просил вставить в новую книгу любовную сцену, чтобы на столе, чтобы в подробностях. Говорит, что я слишком приличная, что меня портит хорошее воспитание. Замечательно, вот я с этого и начну, все нормальные люди, открыв книгу, тут же ее и закроют, а всякая охочая до обнаженной лирики публика разочарованно закроет книгу сразу после, потому что постоянно писать про «возбужденную плоть, которая колыхалась между ее взволнованными холмами» я не смогу. Конечно, у нас всегда есть путь театра абсурда, но начать абсурдом просто, а закончить высокой философией гораздо сложнее. Промелькнула еще шальная мысль сочинить эпическое произведение про самых страшных и противоречивых диктаторов ХХ века, которые столкнулись лицом к лицу. Сталин, Гитлер и Мао… но написать не реальный роман, а фантастический, словно они с детства знакомы, словно все дела совершали друг для друга. Два поэта и художник… Это просто пахнет Нобелевской премией, но, пожалуй, мне не потянуть такой мощной вещи. Отложу на будущее.

И как назло никто не звонит. Ни одного письма, все социальные сети оставили меня в полном покое, три дня назад доделала картину и оправила по пути великого будущего через багетную мастерскую в галерею, и не на что мне отвлечься. Нет, вполне возможный вариант – это выйти на улицу и смотреть, наблюдать. Вот она, жизнь, прямо под ногами, она пульсирует, она говорит со мной. Но так я делала вчера, весь день прошаталась по городу, ходила в Эрмитаж, всматривалась в лица и картины, но такое чувство, что на меня надели звуконепроницаемый колпак: ничего, кроме моих убогих и коротких мыслей, не присутствует в окружающем пространстве. А самое смешное, что мне даже не обидно. Это закономерная ситуация – идеи приходят, когда совершенно не надо.

Еще был вариант напиться до потери пульса, но он провалился. Я не могу пить слишком много, потому что мне сразу становится слишком плохо. Страдания полезны для творчества, но не физиологические, а духовные, а на фронте души свирепствует эпидемия безразличия.

О, счастье! Телефон!

– Да! – кто бы ты ни был, друг, я рада тебе.

– Сашка, это Анна Николаевна, Пашкина мама, – Пашка – моя давняя подружка, а ее мама – старинный фактор нашей дружбы. – Моя дочь до тебя доехала?

– Нет, – я никого не ждала, но спросить, с какой стати она должна была ко мне прийти, значит подставить друга, который прикрыл тобой свою тридцатилетнюю спину от родной и крайне заботливой матери. – А уже должна была?

– Выехала час назад. Пусть позвонит мне, когда доедет, а то она никогда свой мобильник не слышит. Все, пока.

Отлично, разговор короткий и содержательный. Уж мой-то звонок Пашка услышит наверняка.

– Ку-ку, мой пупсик, твоя мама мне только что сообщила радостную новость.

– Господи, Саня, прости, не успела я ей отзвониться. Не бери в голову.

– Не, я не беру, ты мне просто скажи: ты у меня сегодня и ночуешь или это был просто короткий светский визит?

– В идеале, конечно, ночую, но не факт, так что я тебе сообщу, насколько мы сегодня будем близки, – подобный поворот событий не может не радовать, учитывая, что последние несколько лет Пашка принесла на алтарь семейных традиций. Жертва имела вид кандидатской диссертации на непроизносимую филологическую тему.

– А мне достанется хотя бы краткое описание того, что я прикрываю, или я буду врать про то, что ты моешься пятый час в душе, просто из уважения к нашей дружбе?

– Ну… – вырвать у Пашки хотя бы грамм информации о личной жизни не удавалось даже Анне Николаевне, а та, думается, применяла все известные спецслужбам способы дознания; но у меня есть аргументы.

– Я могу совершенно случайно забыть, что тебя у меня нет… – не могу, но я же хочу сюжет, я мечтаю о сюжете, а любовь библиотечной девочки – это заявка на победу. И не надо обвинений в цинизме.

– Ладно, я все расскажу, только ты бди! – и она предательски вешает трубку.

Назвать родного ребенка Павлиной – это, конечно, экстравагантно. Первое время, наверное, все удивленно вскрикивали «ого-го», но потом у этого ребенка началась длинная и извилистая жизнь, где Павлине Медиакритской приходилось постоянно оправдывать столь странное имя безупречным поведением, завидным прилежанием и ответственной общественной работой. Пашка старалась из последних сил своего крошечного организма, который так и не врос в свое широкое имя, а остался тридцать восьмого русского размера. Она отчаянно занималась всяческими экстремальными видами спорта, даже получила свой парашютный AFF, но в ее исполнении все эти подвиги казались несколько несерьезными, игрушечными, как и вся ее жизнь, спрятанная в кукольный домик, который Анна Николаевна выстроила специально для единственной и до припадков любимой дочери.

А с другой-то стороны, Павлина совершенно оправдала свое имя, поскольку только у самца шикарный хвост и корона, а курочки бегают вокруг него серыми комочками. Внезапно мне представилась Пашка рядом с голливудским красавцем, который гордо вышагивает, переливаясь в лучах собственной неотразимости, так ярко отражающейся в огромных серых Пашкиных глазах. Но как ни силилась я сквозь пространство расслышать их диалог, чтобы запечатлеть его для истории, до меня доносились лишь тишина и немое восхищение. Красивые мужики – очень скучные объекты для литературы, а покопавшись в воспоминаниях, я поняла, что Паше всегда доставались мужчины удивительной красоты и столь же удивительной аморальности. Или как назвать их поведение? Я, видимо, действительно слишком приличное существо, и меня до сих пор потрясает, когда молодой или не столь молодой человек бросает любимую женщину ради любимого мужчины. А в Пашиной жизни подобная комбинация случилась трижды, из чего можно сделать удивительные выводы.

Может, они и не виноваты, они честно пытались перейти к традиционному способу ведения хозяйства, а кто, как не Паша, похожая на двенадцатилетнего мальчика, мог им помочь? Она носит ошеломляюще маленькие джинсики, рубашечки и большие свитера, словно снятые со старшего брата, а порой решает быть коварной соблазнительницей и надевает короткую юбочку, а к ней цветные гетры, что вместо ассоциаций с соблазном вызывает стойкую ностальгию по пятому классу средней школы. Мечта педофила, законная и доступная мечта. Если бы не тонкий нюх на аномалии Анны Николаевны и Пашин переразвитый интеллект, мадмуазель Медиакритская давно была бы замужем за одним из роковых длинноногих мачо с томными глазами и шелковыми волосами.

Кофе закончился, дождь со снегом продолжается. Пока варю дополнительную порцию черного пойла, звонит Паша и докладывает, что-таки решила до меня доехать и я могу начинать ее ждать.

– Только ты учти, что у меня из съедобного только манка, и та в сухом виде, – бежать в магазин из побуждений гостеприимства у меня нет никакого желания.

– Не волнуйся, я купила большой пирог, еле его тащу, – она вешает трубку, а у меня перед глазами мелькает картинка из диснеевского «Винни-Пуха», где страшный ураган носит розового и полосатого Пятачка на зонтике.

«Вот как так можно работать?! Постоянно отвлекают!» – удовлетворенно думаю я и иду за тряпкой, чтобы вытереть пыль, накопленную за время последнего творческого аврала. Убираться не люблю, но это единственное достойное занятие на данный момент. Складываю в кучку одежду, запихиваю ее в шкаф, хотя на кресле ей самое место. Гости, гости… С разных горизонтальных поверхностей собираю кружки из-под чая и кофе, в одной присохли три растворимые вермишелины. Не слежу я за домом. И за собой не слежу. В зеркале, которое решила протереть по случаю, отражается несколько невротизированная личность с пушистыми и почти кудрявыми волосами, заспанными глазами и разросшимися бровями. Раз уж я тут, то можно и брови прополоть. Щипчики сработали лучше, чем две чашки кофе, я мгновенно просыпаюсь. «Порядок на вверенной мне территории наведен за рекордно короткий срок», – думаю я и тут же передергиваюсь от заштампованности сознания. Что можно написать, если я думаю стандартными фразами, живу стандартной жизнью и ни разу не вышла за границы нормы?! Обвожу медленным критическим взглядом квартиру, выискивая приметы фантастического, но ничего, кроме евроремонтных стен и библиотеки во всю стену, при всем желании заметить не могу. У Стругацких за дверью в кладовку обнаружилась бы параллельная вселенная, море с рыбаком или машина времени, а у меня за дверью обнаружится мокрая и замерзшая Пашка с пирогом и тоскливым взглядом на пол-лица. Наверное, я писатель-реалист, продолжающий традиции Достоевского. Только очень мелкие у меня реалии, без страстей, без каторги, без крови, без бесовщины. Просто очень тихая жизнь, больше напоминающая истории про маленьких людей. Значит, я последователь Гоголя. Хорошо следовать за человеком, который жил двести лет назад.

А если отринуть упаднический пессимизм и написать бравурную историю про то, как прекрасно жить в нашей стране, как возрождается из очередного пепла наше народное хозяйство, как нанотехнологии внедряются в жизнь простых людей, как каждый труженик может в подаренные ему щедрым работодателем две недели отпуска поехать в Турцию и жить по райской системе «все включено», отрываясь от еды и питья лишь на короткие погружения в неприлично теплую воду… Это такой неосоцреализм, по которому скучает литература, скучает власть, понимающая, что все это скорее фэнтези. Но я не могу.

Пару дней назад я опять пережила приступ паники. В институте, куда я хожу как бы работать последние шесть лет, объявили, что с нового года мы теряем финансирование, а значит, прямым ходом идем ко дну. Уникальный организм, возрожденный после войны, проживший шестьдесят лет уже только новейшей истории, будет разрушен новым законом о высшем образовании. И так работой всю деятельность преподавателей и сотрудников академии назвать нельзя, поскольку за такие деньги это явное хобби, но мы делали его с радостью, а теперь все. И на этом фоне я должна сочинить красивый текст. Описать гибель высшего образования в стране, где медленно и умышленно умертвляется все здоровое и сильное? Паника обычно перерастает у меня в желание уехать куда угодно, но в таких ситуациях я открываю сайты посольств и на меня льется поток унизительных процедур вплоть до медицинского освидетельствования, которые должен пройти человек, решившийся изменить своей стране. Это хороший урок, чтобы не хотеть предавать родину с маленькой буквы.

Нарастающая меланхолия рискует превратиться в истинную депрессию, но после двух протяжных завываний домофона и медленного гудения лифта окоченевшая Пашка пропихивает в дверь необъятную коробку и просачивается вслед за ней.

– Паша, давай уедем отсюда!

Паша только что пыталась стянуть наивные митенки, связанные крючком из оранжевой шерсти и расшитые бисером, но замерла, испугавшись, видимо, что уезжать придется, так и не выпив чаю.

– Не, Паш, не сейчас, а вообще. Давай переедем жить туда, где тепло, где все логично, где можно жить на то, что зарабатываешь честным трудом…

– Я подозревала, что ты здесь уже совсем плоха, но не думала, что настолько, – строгая Павлина Леонидовна распаковывается, снимает пальто, напоминающее доху извозчика, разматывает шелковый шарфик в горошек, вылезает из тяжелых армейских сапог и растирает ноги, на которые любовно надеты полосатые радужные носки с вывязанными пальчиками.

– Невыносимо все это.

– И это мне говорит человек, который совершенно недавно получил две литературные премии, продает картины за немыслимые деньги, и на работу ходит раз в неделю, – ироничная улыбка не переросла в жестокий сарказм, но желание заламывать руки у меня поуменьшилось. – Творческий кризис?

– Это не то слово!

– Уже дня три, наверное? – Паша безжалостно бросила меня и удалилась в ванную отогревать руки.

– Вот ты думаешь, что три дня – это немного, а это только начало. Ты можешь себе представить, что у меня нет ни одной мысли в голове, то есть они есть, но все до единой чужие.

– Наконец-то ты сблизилась с народом. Собственная мысль – это явление редкое и ценное, – она методично намыливает руки жидким мылом и смотрит на меня через зеркало.

– Неужели у тебя тушь на ресницах?

Паша загадочно закатывает глаза, демонстрируя полное пренебрежение ко всем этим женским уловкам: мол, что там тушь, какая ерунда. Но меня не обманешь.

– Кто он?

– А чаю мне дадут? – кокетливо изгибаясь под острыми углами, интересуется Павлина.

Принесенная коробка распотрошена на весь стол, в ней пушистый и не успевший окончательно простыть от февральского ветра пирог с капустой. Пашка забирается с ногами на стул и раскачивается, наблюдая, как я шаманю вокруг чайника и чашек.

– Рассказывай, – глядя со значением прямо в Пашины глаза, умоляю я.

– Это практически то, о чем мечтала ты, и это то, о чем давно мечтала я, – она держит паузу. – Я получила грант на работу и учебу в Америке. На целый год.

От расстройства мне хочется насыпать себе вместо заварки яду. Не только сюжет потерян, от меня ускользает практически последний друг.

– Дорогая, но ты же только что защитилась, стала целым настоящим доцентом, – неубедительно цепляюсь за факты и с каждым словом становлюсь все ближе к одиночеству.

– Это всего на год, не плачь.

Я не плачу.

– А мама уже знает?

– Пока нет, ей я скажу в последний момент, но думаю, что она больше обрадуется, чем расстроится. Она давно мечтала, чтобы меня признало мировое сообщество.

– Прости, я не совсем поняла или к признанию данный грант имеет сомнительное отношение? – комментарии дальше не требуются.

Наши родители с самого нашего детства верили в великое будущее своих детей. Это будущее непременно должно было состояться в мировом масштабе, а значит, Пашин отъезд – это необходимая жертва в глазах Анны Николаевны, она приблизит ее гениальную дочь к вселенской славе.

– А город какой?

– О, Сань, думаю, что об этом городе ты услышишь впервые, как и я. Это некий Хантингдон в некоем штате Пенсильвания.

– Боже…

Америка представлялась мне после невразумитальных уроков географии и ультрадинамичных голливудских сказок страной, где есть два города: Нью-Йорк и Лос-Анджелес, а между ними скучно-декоративный Вашингтон. Остальное пространство было глобальным национальным парком с каньонами, индейцами, медведями гризли и прочими приключенческими забавами. Что будет делать моя замечательная Пашка в городе, которого на моей внутренней карте нет, я не могу и не хочу представлять. Страна, уничтожившая мою такую счастливую пионерскую жизнь, лишившая меня возможности считать Таллин своим городом, а Казахстан пригородом Сибири, теперь хочет отобрать лучшую подругу.

– Не надо мировой скорби, там есть Интернет, и мы видимся не так часто, чтобы не пережить годовую разлуку, – Паша утишает меня, одновременно прислушиваясь к внутренним ощущениям. По-моему, она испытывает протяженное и сладковато-липкое счастье. А теперь надо собраться и порадоваться за нее.

Еще немного чаю выпью и начну радоваться. Саша, быстро начинай радоваться!

– Хорошо… – выдавливаю из себя самую положительную реакцию. На которую способна.

– Ну не конец же света!

– А, между прочим, обещают этот самый конец в 2012-ом, и ты проведешь без меня, может быть, самый последний год. И вернешься, когда все закончится, и получится…

– Только без апокалипсической чуши, дорогая, только вот не надо про майя, про небо на землю и дожди из лягушек. Это такой шанс вырваться из постоянной рутины, бросить дурную кафедру, не видеть студентов, которые каждый раз делают мне одолжение в виде перевода, а на самом деле это я им делаю огромное одолжение, что продолжаю их учить. Саша, целых десять месяцев я буду жить как нормальный человек, одна, сама принимать решения, сама развиваться. Я наконец пойму, как это – быть преподавателем. И язык, конечно…

– Ты блестяще знаешь язык, – наотмашь льщу я, точно зная, что каждое ее слово образец тихой правды.

Хороший день, знаковый. Мне подарили вполне реальный повод для расстройства, и виртуальные можно позабыть. У меня были три школьные подруги, которые, яростно любя меня, не очень переваривали друг друга. Это была не слишком устойчивая конструкция, которая без меня практически не существовала, а значит, была реальностью лишь в моей системе координат. И вот сначала в Москву уехала Инна, чтобы обрубить все питерские веревки и канаты и вырастить на столичной почве совершенно новую личность, которая к моей родной Инне отношения практически не имела. Мы встречались редко, но разговоры наши имели некоторые ностальгический налет, когда и я, и она обращались к собеседнику из прошлого, которого помнили и любили. А в настоящем были уже совсем другие люди, и страх не узнать и не понять оберегал однажды выстроенную и хрупкую конструкцию. Это была, конечно, в некотором роде дружба, но не требующая ничего, кроме памяти.

Нина уехала сначала в Хельсинки, потом в Париж, наверное, следующим местом назначения будет Гонконг или Сингапур, а может, Токио – она не знает. И вопросы про «как дела» стали абсолютно бессмысленными, так как мы обе потеряли представление о жизни друг друга.

И вот теперь Пашка. Уедет на целый год, а потом полюбит кого-нибудь совершенно американского и останется там навсегда. А я буду здесь совершенно одна, буду ходить по нашим улицам, в наши кафешки, буду думать наши мысли, то есть стану памятником тому, что было. Как Баба-яга. Историки разобрались, что она произошла от оставленной на древнем поселении никому не нужной женщины, которая умерла в своем срубе на сваях, а путники пугались торчащих из дверей костяных ног…

– Алло, Сашка, ты здесь? – Паша с тревогой всматривается в мои полные слез глаза. Читаю на ее лице благодарное потрясение от моей тоски. Вот, мой абсолютный эгоизм кому-то показался высшим проявлением любви. – Давай пойдем куда-нибудь, посидим, напьемся… Ты пойми, я же совершенно не сейчас уезжаю, а только летом!

– То есть я еще успею привыкнуть? Или у меня есть хороший шанс начать тебя ненавидеть до отъезда?

– Вот это явно лишнее. Я тебя так огорошила своей новостью, что не поинтересовалась, что тебя вогнало в такую тоску, – Пашу почти не видно за громадной оранжевой кружкой, и голос звучит измененно, словно из пещеры. Наверное, она растрогалась и немного всплакнула. Слезы проливают не только уездные дамы.

– Все довольно просто. От меня практически требуют новую книжку, прямо выламывают руки, а я заглядываю в себя и вижу только то, что ничего не вижу.

– А как было с первыми? – первых было две, Паша помнит, как с ними было, но нам нужно о чем-то сейчас говорить, и мы говорим. Не реветь же весь вечер на два голоса.

– Первая появилась от ярости, ты же помнишь, как меня взбесили театральные люди, театральная система и театральный бред. Меня так трясло, что я за месяц написала жутко ядовитый текст, ядовитее не бывает.

– И все умерли, – пирог несколько заглушает слова, но хищное выражение моей нежной подруги подчеркивает ее радость по поводу смерти всех деятелей театра. Последним ее аморальным красавцем был солист балетной труппы, так что с театром у нее свои счеты.

– У меня даже не возникало тогда проблемы, о чем писать – все выливалось, нет, все вырывалось из меня, словно я гнойники удаляю…

– Фуууу, – физиологизмы Пашку тревожат, она существо хрупкое, к натурализму и жизненности не приученное.