Дорога в никуда

Не реже раза в месяц супруги также ходили в оперу, или оперетту, гораздо чаще в кинематограф. Кроме того, Полина покупала много граммофонных пластинок. Она восстановила граммофонный «репертуар», который имелся в доме ее отца в Усть-Бухтарме, в то же время приобретала и новые пластинки. По-прежнему часто они ходили и на балы, которые устраивали различные эмигрантские организации в благотворительных целях, для сбора средств. В организации благотворительных мероприятий, в том числе и балов устраиваемых по эгидой беженского комитета самое активное участие принимала и сама Полина. Ну, а женщины на балах делали то, что делали женщины на подобных мероприятиях во все времена, танцевали, демонстрировали себя и свои наряды, кокетничали. Полина, блистая на тех балах красотой, платьями, украшениями… в то же время забывалась, глушила в себе тоску по родине, переживания за мать, о судьбе которой она так ничего и не знала.

Ивану было сложнее, он никогда не любил балов, и ходил туда, так сказать, в качестве сопровождающего жену. Сам он так и не захотел совершенствоваться в искусстве танцев, и потому Полина в основном танцевала с другими… Нет, он не ревновал, вернее с годами это чувство у него как-то притупилось и вовсе не от того, что он стал прохладнее к жене. Он просто никогда не сомневался в ней, а со временем как-то уже спокойнее стал реагировать на такие ранее не очень приятные для него картины, как рука постороннего мужчины на талии Полины во время танца, или рассматривание, откровенное или украдкой, ее декольтированной груди и плеч. Он отлично понимал, что жена просто не могла без этого, балов, театра, кинематографа… без чего он вполне мог бы обойтись. Позволяя, таким образом, ей хоть на время забыться, сам Иван все эти годы лишь волевым усилием гасил собственную тревогу, вызванную полным неведением о судьбе родителей.

Несмотря на военные столкновения осенью 29 года, Харбин продолжал жить, как и прежде, своими внутренними заботами. На Крещение опять по традиции состоялся грандиозный крестный ход, в театре, опере, оперетте, цирке гастролировали заезжие и местные труппы, в советских школах детей учили по-советски, в гимназиях-лицеях, коммерческом училище, по старому, по-русски. А когда наступало жаркое и влажное маньчжурское лето горожане устремлялись за реку, в Затон и на остров Крестовый, там располагались дачи и песчаные пляжи, любимые места отдыха русских харбинцев.

Лечение Полины уже продолжавшееся семь лет, пока не давало результатов. Она чувствовала себя совершенно здоровой, но забеременеть никак не могла. Один из врачей посоветовал ей принимать грязевые ванны. Грязь, то есть ил реки Сунгари, обладала лечебными свойствами. Летом купальщики обмазывались им с головы до ног и многие утверждали, что это сильно помогало в преодолении некоторых недугов. Так или иначе, но в городе бытовало устойчивое мнение, что грязевые ванны из сунгарийского ила помогают от многих болезней, в том числе и от женских. Иван с Полиной в самые жаркие выходные дни доезжали на извозчике до яхт-клуба, нанимали лодочника и переправлялись на остров Крестовый, где купались и загорали.

Полина не столько купалась, сколько как и большинство прочих женщин демонстрировала купальный костюм. Здесь она тоже отводила душу. Полноводная Сунгари, ее стремительное течение напоминали ей родной Иртыш. Вот только в отличие от чистой иртышской воды, в Сунгари летом вода несла в себе множество желтоватых частиц всевозможного грунта, лёсса, которые запросто могли забить носоглотку. Потому неопытному пловцу заплывать далеко было опасно. Но Иван пловец был отменный. В детстве он переплывал Иртыш в районе Усть-Бухтармы туда и обратно, в Омске, будучи кадетом, наперегонки ту же, но куда более широкую реку. Полина плавать почти не умела, но показывать этого не хотела, а предпочитала с берега предупреждать мужа, чтобы не заплывал далеко, был осторожнее, а если он все-таки заплывал, потом дома устраивала ему сцены. Там она видела как мужчины, а иной раз и не особо стесняющиеся посторонних женщины обмазывали себя речной грязью, но самой последовать их примеру она и не думала. И вот, когда доктор посоветовал ей сделать то же – а вдруг поможет… Она уже готова была и это сделать, но только не при посторонних. По данной причине летом тридцатогого года они сняли дачу в Затоне, на противоположном от города левом берегу Сунгари.

Еще в 1928 году в Харбине пустили первую трамвайную линию. Именно на трамвае теперь Иван и Полина добирались до Пристани. По ту сторону реки маячили густая зелень островов и дачной полосы Затона. Спускались с высокого берега по лестнице. На берегу группами стояли китайские и русские лодочники. Они зазывали пассажиров еще издали. Но Иван сразу примечает названия, написанные на бортах лодок, выбирает русские. На одной из лодок надпись «Зорька».

– Перевезешь, служивый? – обращается к среднего роста кривоногому мужику в выцвевшей фуражке с синим околышем.

– Отчего ж, вашьбродь, садитесь и супругу вот… – казак сразу распознает бывшего офицера и старается угодить, чтобы не дай Бог не упустить клиентов – конкуренция на перевозе высока.

Обычно в лодку сажают по пять шесть человек, но лодочников сейчас больше чем пассажиров. Потому казак не ждет больше никого, торопиться перевезти этого по всему не бедного бывшего офицера и его красивую жену в добротных платье и шляпе, в надежде на щедрую оплату за быстрый и комфортный перевоз.

– Ты братец, оренбуржец? – спрашивает Иван, когда лодка уже отплыла достаточно далеко от берега.

– Так точно! – с готовностью отвечает казак, не переставая сноровисто работать веслами.

– Сюда-то как попал, из Забайкалья?

– Нее… я из Кульджи… Как атамана нашего Дутова Александра Ильича красные лазутчики порешили, ну так мы покумекали с одностаничниками, да вот все сюда в Харбин и подалися. Три года добирались, насилу дошли. Потом и здесь бедовали. Я, и вагоны разгружал, и лес валил… А потом вот сюды, на перевоз подалси… Здесь оно получче, на реке-то. А вы вашбродь, где с большевиками воевать изволили?

– У Анненкова… рядом с вами был.

Лодочник чуть не сбился с ритма, услышав это, и со странно изменившемся выражением посмотрел на Ивана, а потом и на Полину, сидевшую на корме и отрешенно любовавшуюся видом города с середины реки. Вид отсюда открывался живописный. Во всю ширь панорама озелененной набережной с громадой красного здания Сунгарийских мельниц, ажурными пролетами железнодорожного моста, красавцем яхт-клубом, похожим на стоящий у причала белоснежный лайнер. Завороженная этой красотой, Полина не прислушивалась к разговору мужа и лодочника, и потому не ощутила смену его настроения и тональности.

– И кем же ты там был, у Анненкова-то? – резко сменил тон и перешел на ты лодочник, недобро сверкнув глазами.

– Полком командовал, – по-прежнему доброжелательно отвечал Иван, тоже не уловив смену настроения собеседника.

– Случаем не атаманским? – в вопросе звучала явная неприязнь

– Да нет… Я ведь с Бухтарминской линии, и полком своим командовал третьеотдельским он Усть-Каменогорским назывался.

– Понятно, – вроде бы как с облегчением произнес лодочник, и вновь заработал веслами, угрюмо глядя в сторону.

– А что у тебя кто-то из родственников или знакомых служил у Анненкова в Атаманском полку? – не мог понять реакции оренбуржца Иван.

– Упаси Бог… У меня брат у Анненкова служил, в Оренбургском полку. Когда мы со станицы своей отступали с Дутовым, так его жена с двумя детишками ко мне пристала, дескать, все одно пропадать, возьми с собой в Семиречье. Ну, я их и взял вместе со своей семьей… Знать бы, чем кончится, так лучше бы под большевиками мучились, может живы бы были. А так через киргизскую степь прошли чуть живые и к вам пристали, а у нас тиф страшенный, да ты сам, наверное, помнишь, ну брата жена от меня отстала, и к брату в вашу дивизию подалась. Говорили мне, что у вас к бабам плохо относятся, как к собакам, озорников много, и атаман ваш тот еще гусь был. Не послушала, уж очень к брату хотела, да и боялась за детей, что тифом заразятся. Брат мой ведь тоже у Анненкова в офицеры вышел, хорунжим был… Зарубили их всех, и брата и жену его и детей их, ваши атаманцы зарубили. Помнишь, наверное, то там где-то уже почти на границе случилось?

– Помню… – опустив глаза, будто виноватый, тихо ответил Иван.

– А ты, я гляжу, тут неплохо устроился, – по-прежнему неприязненно расспрашивал лодочник.

– Да… повезло… понимаешь, я сумел на службу устроиться, к самому Чурину, – счел нужным хоть как-то объяснить свое благосостояние Иван.

– А, ну тогда понятное дело… У Чурина хорошо, он неплохо плотит…

– Да… жить можно, – Иван продолжал испытывать какую-то неловкость за то, что ему вот так повезло.

– Ты в чине-то, каком был? Раз полком командовал, неужто полковник, вроде по твоим годам не должно быть, хотя у вас тама как грибы росли, сам-то ваш вона в тридцать лет генералом стал.

– Да нет, есаул я.

– А… тогда понятно. Тута среди наших лодочников тожа есаул один был, а уж хорунжих и сотников, и в извозчиках, и энтих на такси шоферов почтишто как нашего брата рядового. Даа, есаул, повезло тебе, и сам вона чистый ходишь, и жену в аккурате содержишь, – в словах лодочника сквозила явная зависть, которую почувствовала даже Полина, она перестала обозревать красоты сунгарийского побережья, почуяв к тому же на себе взгляд лодочника словно «раздевавший» ее…

Иван рассчитался щедро, спеша поскорее расстаться с этим вдруг нежданно-негаданно ставшим для него враждебно-завистливым человеком. Когда они уже шли по расползшимся, от еще утром прошедшего проливного дождя, улицам дачного поселка, к снимаемой ими небольшой дощатой избушке с маленьким участком земли возле нее, Полина спросила Ивана, что произошло меж ним и лодочником.

– Дутовец он, а брат его хорунжим у Анненкова служил в оренбургском полку. Помнишь, когда в «Орлином гнезде» атаманцев казнили, которые оренбургских офицеров с их женами… Ну, так вот брата его тогда те атаманцы с женой и детьми там зарубили.

Полина, вычеркнувшая из памяти те страшные дни, сейчас была вынуждена все вспомнить.

В маленьком саду при даче имелся летний душ. Сюда с реки на тачке Иван в бидонах возил целебную речную грязь. Полина закрывалась в душе, раздевалась, обмазывалась, и где-то на четверть часа превращалась в негритянку. Иногда в ней просыпалось прежнее девичье озорство и она, убедившись, что со стороны никто не смотрит, выходила из душа как была…

– Ну, как я тебе в таком наряде? – игриво спрашивала она Ивана.

– Замечательно, еще лицо намазать, да на голову какую-нибудь корзину и прямо женщина из племени африканского.

Полина при этом начинала изображать нечто похожее на фокстротные движения… Иван, естественно, «заводился»:

– Иди-ка, смывай с себя все скорее, а то я не выдержу и тебя прямо такую…

Полина со смехом убегала в душ и там смывала грязь, приводила себя в порядок и появлялась уже в халате. После чего они шли в свою маленькую дачку… Увы, и грязелечение, в том 30-м году не помогло Полине, она так и не забеременела.

26

Едва Беженский комитет успел оказать помощь в обустройстве беженцам-казакам из разоренного Трехречья, как в осень 1930 года пошел беженец-крестьянин из СССР, из Амурской и Хабаровской областей. Они бежали от насильственной коллективизации. Как и предвидел сослуживец Ивана, ездивший по делам фирмы в Москву, в руководстве компартии во второй половине двадцатых годов развернулась борьба за власть, и к тридцатому году обозначилось явное преимущество группировки, которую возглавлял Сталин. Он сумел поставить на большинство ключевых постов «своих» людей и одного за другим «убирал» основных конкурентов. Первым делом он избавился от Троцкого, которого выдворил из страны. Он бы его конечно с удовольствием просто физически уничтожил, но пока что такой всеобъемлющей властью не обладал. Одновременно руководство партии решило, что советская власть достаточно окрепла, и пришло время отказаться от НЕПа и приступить к экономическим и социальным экспериментам. Здесь первым делом планировалось провести всеобщую коллективизацию сельского хозяйства, то есть уничтожить единоличное крестьянство как класс, а наиболее хозяйственных и зажиточных мужиков раскулачить, то есть ограбить, выселить, а на взятые таким образом в деревне средства провести индустриализацию, имея конечной целью наращивание оборонного потенциала страны…

Пребывающие в Харбин беженцы, почти все обращались в Беженский комитет, где с ними беседовали его сотрудники. Многие беженцы стремились попасть на беседу к Полине. Им почему-то казалось, что именно эта красивая, модно завитая сотрудница более других проникнется их бедственным положением, ибо по ее внешнему виду создавалось впечатление, что сама она, никогда не голодала, ни от кого не бегала, и никакой грязи не касалась. Они думали, так испугать эту неженку рассказами о раскулачивании, что она расчувствовавшись, выпишет им большое пособие. Но когда начиналась беседа… беженцы бывали крайне удивлены, когда эта барынька с накрашенными губами, ухоженными ручками с наманикюренными ногтями вдруг задавала такие вопросы, о которых, казалось бы, и понятия иметь не должна. Сколько и какой скотины с собой пригнали, есть ли лошади, сколько взрослых мужчин в семье и какими профессиями они владеют, сколько детей, каково состояние здоровья, болел ли кто из семьи тифом, умеют ли читать и писать?…

Тут же Полина предлагала возможности устройства на работу, сезонную, косить траву, в прислуги, грузчики, землекопы, в наемные сельхозрабочие на хутора в полосе отчуждения КВЖД. Полина за время работы в комитете выслушала столько исповедей, как искренних, так и вымышленных, в том числе и о раскулачивании на Дальнем Востоке, что когда в 31-м году до Харбина добрались таковые из Семиречья и Бухтарминского края, она уже имела вполне конкретное понятие, что такое коллективизация, проводимая в СССР. И все равно про организацию колхоза в Усть-Бухтарме и о судьбе оставшихся там родственников она без содрогания слушать не могла.

Беженцы Коротаевы являлись крестьянами-новоселами. Они перебрались в Усть-Бухтарму после суда и конфискации имущества казаков, причастных к разгону и расстрелу питерских коммунаров. Их же собственная деревня полностью сгорела во время Большенарымского восстания. В станице им предоставили во владение бывший дом начальника Усть-Бухтарминской колчаковской милиции Щербакова. Станицу намеренно заселяли новоселами, стремясь как можно сильнее «разбавить» казачье население. У Коротаевых в семье имелось три взрослых сына, все работники. И дом им достался хороший, крепкий с многочисленными хозяйственными постройками. Коротаевы, воспользовавшись объявлением НЭПа, много сеяли пшеницы и ячменя, довольно быстро смогли разбогатеть, завели стадо коров, прикупили полуразрушенную мельницу, стали вывозить хлеб и мясо на продажу в Усть-Каменогорск… В общем, ко времени, когда НЭП прикрыли Коротаевы уже из трудящихся крестьян превратились в самых что ни на есть кулаков. Естественно, вступать в колхоз и отдавать нажитое они отказались, и их так же естественно раскулачили. И все бы ничего, да средний сын не выдержал увода со двора его любимого коня, которого он вырастил с жеребячего возраста, кормя как младенца молоком из бутылки с соской. Пошел и в сердцах поджег сельсовет, то есть бывшее станичное правление, когда там проходило заседание. Когда же пришли его брать, за него вступились братья и в драке убили милиционера…

Ну, что тут… тут уж всем пропадать. Сам глава семейства проявил решительность, взял на себя команду. Побежали в крепость в обобществленную колхозную конюшню, пугнули сторожа, вывели всех своих лошадей, запрягли телеги, покидали какие успели пожитки, и умчались. Самое удивительное, что им вооруженным, решительным, озверевшим от уже пролитой крови четверым мужикам никто не мешал, соседи заняли нейтральную позицию, гарнизон в станице уже не стоял, а местные милиционеры и коммунисты, оробев, не решились загородить им дорогу. За ними, конечно, послали погоню, и чтобы уйти беглецам пришлось бросить почти весь скарб, выпрячь лошадей, посадить верхом баб и детей, а мужикам вести лошадей в поводу и тайными тропами по высокогорью пробираться к границе. Им повезло, да и одной семье легче и затеряться в горах, и просочиться через границу. Из-за одной же не будут поднимать полки, усиливать режим охраны границы, охраняемую тогда еще не очень строго.

В Китае Коротаевы осели в Кульдже, в тамошней русской общине. Но прижиться среди белых, казаков, им новоселам, поддерживавшим в гражданскую войну Советы, было сложно. Потому дружное работящее семейство, заработав уже там некоторое количество китайских денег, тоже устремилось через весь Китай в Харбин, надеясь обустроиться там. В Харбине старший Коротаев, смекнул, что им, как пострадавшим от советской власти, вполне можно попробовать получить ссуду от беженского комитета. За время путешествия через Китай сбережения их, понятное дело, истощились. Уже в здании комитета Коротаев узнал, что одна из «барышень» занимающихся беженцами дочь бывшего станичного атамана Усть-Бухтармы и специально записался на прием к «землячке»…

Про бывших «беляков» в Усть-Бухтарме в те годы судачили много, тем более о бывшем станичном атамане, потому старший Коростелев был в курсе печальной судьбы Тихона Никитича и его жены. Так Полина, наконец, узнала, что ее мать умерла еще десять лет назад, ненамного пережив отца, и похоронена неизвестно где. Узнала, что все эти годы казаков, принимавших участие в гражданской войне на стороне белых, потихоньку забирали и судили, семьи выселяли, дома и имущество конфисковывали, и что в станице сейчас уже более двух третей не казачье население. И на этом большевики не остановились, уже в коллективизацию казаков раскулачивали независимо от достатка, разве что успевших в коммунисты вступить, или совсем обедневших не трогали, а раскулаченных высылали куда-то на Север. Рассказал Коротаев, что в доме ее родителей сделали поселковый клуб и библиотеку… И еще одна новость крайне удивила Полину. Коротаев поведал, что во главе Усть-Бухтарминского колхоза поставили не кого иного, как их бывшего батрака Танабая, который несколько лет назад вновь поселился в Усть-Бухтарме, привез с собой жену-киргизку и маленького сына. В сельсовете его приветили, уговорили вступить в партию, и вот он уже оказался во главе первого колхоза в Усть-Бухтарме.

Полина не прониклась жалостью к этому беженцу из ее родным мест, разговаривала, с трудом сдерживая неприязнь. И все же она пересилила себя, осталась внешне вежливой, чтобы расспросить и узнать все. Расспросила и о свекре со свекровью, узнала об их кончине, и о том, что в освободившийся дом, как обычно заселили молодую семью новосела-активиста….Полина не оправдала надежд Коротаевых, ссуду они получили мизерную, и работу она им подыскала грязную и малооплачиваемую. Обидевшись, они больше не заглядывали в Беженский комитет.

Так же, как в свое время Иван с душевной болью сообщал Полине трагические известия, так теперь и она должна была поведать ему горестные вести о его родителях. Как это сделать, чтобы доставить меньше боли любимому человеку? Разве есть такие «рецепты»?… Иван воспринял известие о родителях очень тяжело. Он вышел во двор, и более получаса беспрерывно курил, что случалось с ним крайне редко, ибо курильщиком он так и не стал…

1932 год стал годом коренных изменений в жизни Харбина. Но первые веяния тех грядущих событий стали ощущаться еще в предшествующем году. Япония стремясь к лидерству во всей восточной Азии стала проводить агрессивную внешнюю политику. Одним из направлений той агрессии являлся северо-восточный Китай, Маньчжурия, занимавшая выгодное стратегическое положение на случай войны с СССР и обладавшая немалыми запасами сырьевых ресурсов. В начале сентября 1931 года японские войска неспешно, планомерно приступили к захвату Маньчжурии. Китайская армия не смогла оказать какого либо эффективного сопротивления. Естественно в Харбине начало японского наступления вызвало панику – все ждали боев и бомбежек.. И действительно 26 сентября в небе над городом появился японский самолет… Но он вместо бомб разбросал листовки на русском языке. В них командующий японской Квантунской армии успокаивал именно русское население. Он объявлял, что собирается наказать только китайцев, а русским беспокоиться нечего. Тем не менее, листовки мало кого успокоили как среди «белых», так и среди «красных». Конец года прошел в тревожных ожиданиях, потому что японцы захватывая город за городом, все ближе подходили к Харбину. При такой нестабильной ситуации, конечно, стало не до праздников и веселия. Дошло до того, что высшее православное духовенство города отменило, проводимый до того одиннадцать лет кряду крестный ход на праздник Крещения Господня.

Японцы вошли в Харбин пятого февраля 1932 года без боя. На заседании харбинского отделения РОВС срочно приняли решение организовать в честь японцев манифестацию, дабы убедить их в полной лояльности русских «белых». Когда Иван придя домой сказал об этом жене… Полина не выразила восторга, заявив, что и сама не пойдет и его не пустит. Впрочем, Иван и сам особо не рвался и потому состоявшаяся таки восьмого февраля демонстрация, инспирированная активистами РОВС прошла без участия Решетниковых. Естественно, в отличие от «белых», «красные» русские, совслужащие КВЖД приходу японцев не обрадовались, но «сидели тихо». А советское руководство дороги так же втихаря стало перегонять подвижной железнодорожный состав в СССР. Естественно это не укрылось от глаз японцев, и они выразили соответствующее недовольство. Данным обстоятельством не преминули воспользоваться наиболее агрессивные «белые» и стали по своему активно помогать японцам. Они вновь объявили «кулачную» войну своим заклятым врагам, нападали на совслужащих, особенно доставалось комсомольцам и даже избивали консульских работников.

Как и ожидалось, японцы на все эти бесчинства смотрели сквозь пальцы, хотя во всем остальном установили в городе довольно строгий внешний порядок. Они, правда, как бы взирали на жизнь города со стороны, не окунаясь в ее «глубины». Потому, казалось, все постепенно успокоиться и войдет в прежнюю колею. Немалый процент «белых», как и Решетниковы, придерживались позиции, которую обозначили работодатели Полины, руководство Беженского комитета. Оно в отличие от РОВС заняло строго нейтральную позицию и решительно воздержалось от всяких заявлений и демонстраций, руководствуясь аполитичным лозунгом: независимо ни от кого, по мере сил и возможности работать на пользу русских людей, оказавшихся на чужбине.

В том же 1932 году в Харбине случилось чрезвычайное событие, которое отодвинуло на второй план все остальное – на город обрушилось наводнение невиданной силы. Вообще-то Сунгари подтапливала город едва ли не ежегодно, но в июне тридцать второго года случилось настоящее стихийное бедствие. Река разлилась местами до двадцати километров в ширину и затопила все низинные предместья и районы Харбина. В первую очередь под водой оказались прибрежная торговая часть города – Пристань с его главной улицей Китайской. Здесь затопло все дома до уровня первого этажа, а одноэтажные по самые крыши. Жители едва успевали бежать в незатопленные районы города, а обитатели первых этажей и подвалов срочно перебирались на верхние этажи. В течении почти двух месяцев в затопленных районах не курсировали автомобили, автобусы и трамваи, а единственным видом транспорта стали лодки. Только на них можно было перемещаться от дома к дому из района в район, добираться до магазинов. Владельцы квартир на верхних этажах сразу воспользовались ситуацией и резко «задрали» цены на снимаемое жилье, потому как беженцам с нижних этажей не оставалось выбора, ибо только в ближайшую верхнюю квартиру они могли перенести хоть какую-то часть своего домашнего скарба и спасти его от воды. Естественно жизнь в то лето сильно осложнилась, и вся та суета и перипетии, что еще месяц-два назад занимала умы и чаяния харбинцев, их уже совсем не волновали.

До Нового города, расположенного на возвышенности, вода не дошла, и дом Решетниковых не пострадал. Но и жители этого района не избежали общего для всех харбинцев дискомфорта, пока вода стояла в низинной части города. Затопленными оказались не только Пристань с Китайской улицей и прилегающие к ней переулки, то есть район расселения относительно состоятельных жителей. Затопило и район Сунгарийского городка, именуемый в просторечии Нахаловкой, населенный преимущественно русским люмпеном. И самый тяжелый удар стихия нанесла по Фудзядяну, где проживала большая часть неимущего китайского населения. Именно стотысячное население Фудздяна, спасаясь от воды, устремилось в район Нового города. Китайцы устраивались под открытым небом, ставили палатки и сооружали шалаши-времянки прямо на газонах, тротуарах, вблизи свалок. Особенно любили прислоняться к добротным деревянным заборам, дабы иметь хотя бы с одной стороны надежную защиту от ветра…