Дорога в никуда

– Так-так… деньги говоришь… интересно. Только ты Валя об этом пока молчи и никому больше, и Маше накажи, чтобы не болтала, забудьте. Понятно?…

У Павла Петровича появилась «ниточка», за которую он теперь мог потянуть и при желании сделать Лидии очень больно. Если, к примеру, та вздумает где-то высказаться о нем нелестно. Потянуть за «ниточку» пришлось очень скоро. Вновь прибыл посыльный от Тимофеева и сообщил, что благодаря документам «состряпанным» Бахметьевым, тот был избран командиром отряда «Красных горных орлов». Теперь свежеиспеченный командир просил помочь со снабжением отряда оружием и боеприпасами, а также сообщал, что в конце октября объявлена тайная сходка всех краснопартизанских отрядов Южного Алтая для слияния в один большой. Тимофеев сообщал дату и место схода и просил Бахметьева туда прибыть и на месте своим авторитетом помочь ему встать уже во главе всех объединенных сил партизан.

Информация не имела цены, Бахметьев не мог упустить такой шанс, хоть уезжать от семейного уюта, к которому так быстро привык, очень не хотелось. Он через того же посыльного заверил Тимофеева, что обязательно будет на сходе и поможет. Павел Петрович решил наглядно продемонстрировать руководящую роль подпольного центра, и свою как его руководителя. К тому же место встречи партизанских командиров находилось в деревне, расположенной неподалеку от места бывшей коммуны питерских рабочих, то есть недалеко от места захоронения оружия. Высшим шиком было бы прямо после того схода вооружить объединенный отряд оружием, привезенным коммунарами. Тогда бы получалось, что партизан вооружило уездное подполье, и он лично, Павел Петрович Бахметьев. При таком раскладе выбор Тимофеева командиром объединенных партизанских отрядов по его рекомендации был фактически решенным делом, и тот же Тимофеев становился по гроб жизни его должником, то есть его верным человеком. Правда, было одно но…

Для успешного выполнения этого плана, желательно было взять с собой на сход Лидию Грибунину, где она должна была как вдова расстрелянного председателя коммуны и нынешний член подпольного центра (именно так бы ее представил Бахметьев) призвать к борьбе. Но самое главное, Лидия лично должна указать место, где стояла ее санитарная палатка, чтобы в поисках оружия не перекапывать все поле. Павел Петрович рассчитывал, Красная Армия тогда подойдет так близко, что воевать этим оружием партизанам уже не придется и кровь не прольется. К тому же он не безосновательно надеялся, что атаман самой большой в Бухтарминском крае станицы Тихон Никитич Фокин сумеет уговорить своих казаков отказаться от бесполезного сопротивления и сложить оружие. Бахметьев понимал всю хрупкость своих расчетов, но ничего другого не оставалось. Продолжать предаваться семейному счастью и прятаться в страховой конторе неизбежно вело к тому, что его свои же к стенке поставят.

Лидия сначала наотрез отказалась, заявив, что никогда больше не поедет в это проклятое место. К тому же она боялась бросать детей даже на время. Когда Бахметьев предложил, чтобы ее сыновья вновь пожили у них, пока она будет в отъезде…

– Хватит, уже пожили, до сих пор отплеваться не можем. Как можно так жить, как живете вы, у вас в доме все как у буржуев. Думаете, я не понимаю, зачем вам понадобилась? Вы хотите сейчас, когда Красная Армия нас вот-вот освободит, срочно провести этот спектакль, собрать и вооружить всех партизан, будто бы вы тут чем-то руководили и с кем-то воевали. Да чтобы я вам в этом помогала… не дождетесь! То что вы делаете надо было год назад делать, а не сейчас… – Лидия не удержалась и высказала-таки то, что она, так сказать, видит его насквозь.

– Что ж, Лидия Кондратьевна, – ничуть не растерялся Бахметьев,– вы считаете, что я ничем не помогал нашим товарищам? Ну, а вы… вы помогаете своим товарищам… ну хотя бы тем же коммунарам и их семьям, которые с вами вместе прибыли и сейчас по деревням маются?

– Это чем же сейчас я могу им помочь? – несколько смешалась, явно не ожидавшая такого вопроса Лидия, предчувствуя неприятное продолжение.

– Ну, как же… хотя бы материально. Ведь касса коммуны, общественные деньги, насколько я знаю, хранились у вашего мужа, а теперь они у вас. И судя по всему, это не маленькие деньги. И вы никак о них и словом не обмолвились. А ведь вы просто обязаны передать их в распоряжение уездного подпольного комитета, то есть мне. А так, на лицо присвоение общественных средств, уважаемая Лидия Кондратьевна, – елейно-вкрадчиво сообщил Павел Петрович.

Лидия изменилась в лице. Протестовать, заверять, что у нее нет никаких денег… Но по отчески-понимающему взгляду Бахметьева она осознала, что это бесполезно – он наверняка откуда-то узнал про деньги коммуны, хранившиеся у нее.

– Я.. я… я отдам, я просто не знала как это лучше,… – не знала как оправдываться Лидия.

– Ну, конечно, я вас понимаю… Да, не волнуйтесь вы так. Оставьте эти деньги у себя. Будем считать, что ни денег, ни этого разговора не было… Ну, что… договорились?.... Вот и прекрасно. Только все-таки придется вашим детям еще в моей семье пожить, как бы это вам и не было противно…

27

Куцый полк Ивана должен был поступить в распоряжение командира Сибирского казачьего корпуса войскового атамана генерал-лейтенанта Иванова-Ринова. В августе, когда красные вторглись в пределы войска в ставке Верховного разработали план, согласно которому оторвавшиеся далеко от баз снабжения части наступающей 5-й армии красных, к тому времени взявших Курган и форсировавших Тобол… Эта армия должна была быть окружена, прижата к Тоболу и уничтожена. Успех операции сулил коренной перелом на Восточном фронте, ибо в условиях, когда началось наступление армий Деникина на Южном фронте, красные просто не смогли бы снять свои части оттуда и заткнуть такую большую «дыру» на востоке. Главная задача отводилась как раз Сибирскому казачьему корпусу. Восемь тысяч сабель, огромная конная масса – это страшная сила. У красных на Восточном фронте не набиралось и половины той конницы. Казачьему корпусу предписывалось обойти армию Тухачевского с юга и обрушиться с тыла огромной лавиной на наступающего противника, который оказался бы между молотом и наковальней, имея перед собой «наковальню» пехотный корпус Каппеля, а сзади «молот», казачий корпус.

Успех операции в основном зависел от скрытости маневра и скорости продвижения казаков. В рядах корпуса были мобилизованные сибирские казаки всех трех отделов, они с детства сидели в седле, обучались рубке и стрельбе, имели фронтовой опыт первой мировой войны – в сабельной атаке они не имели равных. Ими командовали столь же хорошо подготовленные, опытные офицеры, большинство из которых выросли в тех же станицах, но сумели либо получить военное образование в войсковом Омском кадетском корпусе и юнкерских училищах в Петербурге и Оренбурге, либо выдвинувшиеся в офицеры уже в мировую войну, за отличия в боях на германском и кавказском фронтах. Личный и офицерский состав был готов выполнить эту задачу…

Увы, у сибирских казаков не оказалось им под стать главного командира. Войсковой атаман Иванов-Ринов и его штаб бездарно провалили хорошо задуманную операцию. Пока он и его столь же нерасторопные помощники оценивали обстановку и распыляли силы корпуса на решение второстепенных задач, был утрачен элемент внезапности. Тухачевский, красный командарм из поручиков, разгадал замысел противника и успел увести войска за Тобол. После этого красные, отдохнув, подтянув тылы и резервы, начали новое наступление. Имея подавляющее преимущество в пехоте и артиллерии, они использовали его полностью, не позволяя коннице белых выходить на оперативный простор, постоянно встречая ее линиями окопов и плотным орудийным и пулеметно-винтовочным огнем.

К тому времени, когда полк Ивана прибыл в Петропавловск, Сибирский казачий корпус был уже изрядно потрепан в оборонительных боях. Конница, она хороша для внезапного наступления, широких охватов, обходов и рейдов по тылам противника, для обороны она не годится, для обороны нужна пехота, способная зарыться в окопы и держать позиции, а пехоты у белых катастрофически не хватало. Белые, упустив возможность для контрудара, теперь безостановочно отступали, все более обрастая обозами беженцев. Железную дорогу забили составами с ранеными и больными, с наступлением холодов ждали вспышки эпидемии тифа.

Ранее прибывшие на Восточный фронт анненковские полки «Черных гусар» и «Голубых улан» успели отметиться не только в боевых действиях, но и актами неподчинения местному командованию. Привыкшие верить и повиноваться только своему атаману, который лично вникал во все нужды своих подчиненных, гусары и уланы, увидев полную некомпетентность руководства корпуса, сразу утратили веру в него. Ну, а размеры казнокрадства и бардак в плане тылового снабжения вызвал эти самые «акты» Когда их в очередной раз обделили при поставках вещевого имущества и фуражного довольствия, они просто разгромили фуражные и прочие тыловые склады, взяв себе сами, сколько посчитали нужным. После этого анненковские полки разделили и держали подальше друг от друга. Так же поступили и с полком Ивана, ему самому не дали возможности встретиться с командирами «улан» и «гусар», и он был вынужден отправлять к ним нарочных, что бы они на словах передали последние распоряжения атамана в связи с изменившейся обстановкой на Восточном фронте. Иван же получил приказ выступить в расположение одной из стрелковых бригад и вместе с ней оборонять большую станицу на тракте Курган – Омск, чтобы дать возможность эвакуировать, располагавшийся там полевой госпиталь с ранеными и медперсоналом.

Несмотря на то, что полк выступил сразу же по получении приказа и быстро передвигался по подмороженной утренними заморозками степи… он опоздал. Остатки бригады, с которой полку предстояло взаимодействовать, они встретили уже восточнее станицы, которую должны были оборонять…

– Где командир!? – кричал мятущийся между всадниками расхристанный полковник в незастегнутой шинели и папахе, из под которой виднелся грязный бинт. Ему указали на Ивана. – Я начальник штаба бригады, командир погиб, я!… Там остались госпиталь и обоз!… Есаул, я вас заклинаю, атакуйте немедленно, их еще можно отбить!…

– У вас есть хотя бы рота, чтобы поддержать мою атаку ружейным и пулеметным огнем? – осведомился Иван, глядя на бредущих в беспорядке солдат разбитой бригады, повозки, тачанки…

– Нет… извините… мы дезорганизованы, все отступают сами по себе, управление полностью потеряно, и все боеприпасы в обозе остались, и пулеметы там же побросали… – полковник в бессилии беззвучно плакал.

– У вас там кто-то остался?– догадался Иван.

– Да…– продолжал горестно трястись лицом полковник, – жена и дочка… двенадцать лет…

– А там, в вашем обозе, фураж и продовольствие есть?– вопрос прозвучал как-то не к месту, но Ивану надо было «вдохновить» и озадачить своих людей, ведь они почти израсходовали взятые с собой из Семипалатинска запасы, а в Петропавловске их обеспечить так и не удосужились.

– Да, конечно, сено есть, и мука и консервы с крупой… Поспешите пожалуйста, умоляю вас!

– Коня полковнику! – скомандовал Иван.– Покажете, как нам лучше атаковать…

Все способствовало успеху этой атаки. В первую очередь то, что красные, уверенные в полном разгроме белой бригады, никак не ожидали контратаки свежей конницы противника, к тому же пошел густой, хлопьями снег и видимость резко ухудшилась. Полк атаковал классическим охватом, одна сотня в лоб и две с флангов. Пехотная часть красных, взявшая станицу, численностью до двух-трех батальонов, выставила лишь слабое охранение, а в основном бойцы рассеялась по дворам, потрошили обоз, достреливали и докалывали раненых в госпитале, располагавшейся в здании станичной школы. Те, что грабили обоз на окраине станицы, попали под лобовую атаку и их почти полностью изрубили. Однако в самой станице красные сумели организовать оборону и при поддержки нескольких пулеметов остановили атакующих, но фланговые сотни обойдя станицу ударили по ним с тыла… При виде кровавого «пиршества», что красные устроили в обозе и станице… Рубка была страшной и беспощадной, пленных не брали, да и куда их было девать. Трупы ложились на трупы. Все было кончено через час с небольшим – не менее трех-четырех сотен красноармейцев уничтожили на месте, остальные, пользуясь снегопадом, скрылись в степи, или попрятались. Казачки и оставшиеся в станице старые казаки выбежали на улицу, показывали, где хоронятся спрятавшиеся…

Иван поторапливал своих. Казаки растаскивали скирдованное сено, укладывали на подводы, кормили лошадей…

– Станишники!… Забирайте… все забирайте, пущай вам послужит, лишь бы антихристам не досталось, – какой-то пожилой, по всему зажиточный казак настежь открыл ворота и отдавал зерно из амбара, овес…

Казаки тут же на месте перекусывали, что им со всех сторон несли местные казачки…

– На, поешь, родимый… мой-то, вот так же где-нибудь…

Иван, спешившись, ходил осторожно, чтобы не наступить на распростертые в самых невероятных позах тела…

– Ваше благородие… господин есаул!? Это как же так, неужто вы сразу и уедете? Так же нельзя, на кого ж вы нас… Видите, что они тут за полдня натворили,– приставал к Ивану немолодой станичный писарь, считавший, видимо, себя оставшимся за станичного атамана, который ушел вместе с отступившей бригадой.

– Ничем не могу помочь отец… Вы, это, организуйте пока баб и стариков, чтобы эти тела куда-нибудь спрятать, или закопать. А то ведь когда они придут и увидят своих порубленных, опять озвереют… пока у вас время есть,– пожалел несчастных станичников Иван, не будучи в состоянии оказать им более существенной помощи.

Станица «Горькой линии» была большой, но не так велика, как Усть-Бухтарма, и совершенно на нее не походила. Располагаясь в голой, открытой всем ветрам степи, она как бы делилась на две части, зажиточную застроенную большими бревенчатыми домами-пятистенками и бедную, состоящую из саманных хибарок. Впрочем, сейчас и богатые дома смотрелись неважно, в них были выбиты двери, стекла, снесены ворота. То там, то здесь, на земле и ступенях крыльца видны кровавые следы и лежали трупы, как хозяев, так и красноармейцев. Кругом царило горестное ожесточение, из домов слышались стоны и женские рыдания, многие молодые и средних лет казачки бегали в порванных платьях… Они так похожи на женщин в Усть-Бухтарме. В той мирной жизни они были такие же статные, гордые, одетые в обтягивающие сверху и расширявшиеся к низу платья. Сейчас… они уже совсем не гордые, смешливые, кокетливые… они перепуганы, а многие и обесчещены. Ведь станица была отдана в полную власть победителей и они «наслаждались» здесь своей победой где-то часа четыре.

Иван не мог больше на все это смотреть. Он передал через порученцев приказ сотенным командирам:

– Всех выявленных красных расстреливать на месте… Грузить фураж и продовольствие, но все делать быстрее, через час выступаем…

Он тронул коня, чтобы выехать на окраину станицы, где размещался обоз стрелковой бригады, но по дороге остановился возле здания высшего станичного училища, такого же, как и в Усть-Бухтарме. Здесь располагался тот самый госпиталь, эвакуацию которого его полку предписывалось прикрывать. Иван спешился. Раненые, числом не менее полутора сотен частью были изрублены, частью пристреляны. В коридоре лежал труп без головы…

– Это начальник госпиталя,– пояснил кто-то.

Иван повернулся и вышел, взял повод из рук ординарца вскочил в седло и, стараясь не смотреть по сторонам, поскакал в обоз. Если в станице трупы местных уже унесли родственники и на улицах лежали только красноармейцы, то в обозе они по прежнему валялись вперемешку, и продолжающий падать снег ложился на лежащих рядом красных и белых… на застреленного уже несколько часов назад белого офицера, и разрубленного почти до крестца совсем недавно комиссара в кожанке, мертвой хваткой вцепившегося в рукоять маузера. У одной из крытых повозок с красным медицинским крестом в предсмертной судороге некрасиво оскалилась сестра милосердия. Рядом с нею валялся пистолет и стреляные гильзы. Видимо, она отстреливалась, пока не была убита. По причине, что ее не захватили живой, на ней не было разорвали платье, а юбку не задрали… в отличие от тех сестер, что красные захватили в госпитале, погибших в результате бесчисленных зверских изнасилований.

Начальника штаба бригады Иван нашел в обозе. Полковник отрешенно стоял над телом женщины. Даже с повязкой на голове, измученный и убитый горем, он смотрелся никак не старше сорока лет. Застывшей в безмолвном крике его жене по всему было не больше тридцати двух, хотя, возможно, печать смерти омолодила ее черты. Она лежала на повозке, из одежды на ней оставались какие-то обрывки кружевного белья, а тело… То было роскошное, холеное тело, в самом расцвете женской силы. Крупные хлопья снега ложились на эти прекрасные бедра, живот, грудь… запрокинутое назад лицо. Природа, словно стыдясь людских деяний, укрывала саваном ее… и морской кортик, загнанный по самую рукоять, как раз в ложбинку между большими полукружьями груди.

Ивана не так впечатлил вид растерзанных медсестер в госпитале, нечто подобное ему уже приходилось видеть в Семиречье, когда его полк по пути в Семипалатинск проходил через села, в которых побывали анненковские каратели. Мосластые тела крестьянок в разорванных платьях их грубые ладони и ступни… Примерно так же выглядели и тела медицинских сестер, которые он несколько минут назад видел в разгромленном госпитале. Даже если они и происходили не из низших сословий, то за время пребывания на войнах, в условиях тяжелой походной жизни, и нелегкого «госпитального» труда они не могли в значительной степени не «оплебеиться» хотя бы внешне. Иван, плебей по происхождению, но получивший фактически дворянское образование, очень тонко чувствовал эту разницу, особенно во внешности женщин. Жена полковника была совсем другая, такое тело могло быть только у физически здоровой, но в то же время с детства не знавшей ни тяжелого труда, ни полуголодной жизни женщины. Она удивительно напоминала ему его Полину, такие же одновременно мощные и нежные изгибы тела, восхитительно-искусной «лепки» бугорок вокруг пупка, волнующая складка внизу живота…

Иван усилием воли сбросил с себя созерцательное оцепенение, вызванное увиденным. Он тронул полковника за плечо:

– У нас мало времени, красные вот-вот подтянут резервы и будут контратаковать. Ищите ребенка… и прикройте чем-нибудь ее…

Иван отвернулся, собираясь отойти, но полковник ухватил его за рукав шинели, зашептал умоляюще:

– Есаул, я не могу… помогите… вытащите это, – он указал на рукоять кортика.

– Хорошо, – внутренне содрогнувшись, согласился Иван. – А вы, идите… ищите дочь! – уже властно проговорил он, и полковник подчинился, словно в лунатическом сне пошел прочь…

Как ни странно, дочь полковника оказалась жива и здорова. Насмерть перепуганная девочка забилась в воз с сеном и там ее обнаружили казаки, когда стали перегружать это сено на свои подводы. Она звала мать… но ей ее не показали. Иван приказал двум казакам наскоро вырыть могилу и ее единственную похоронить. Даже назначенные рыть могилу не выказали недовольства.

– Такую красоту негоже в таком поруганном виде оставлять,– говорил один из них, вонзая лопату в уже подмерзшую сверху землю.

– Вы это хотите взять? – Иван показал полковнику кортик со следами крови.

– Нет… нет! – в ужасе отмахнулся полковник одной рукой, обнимая второй прижавшуюся к нему дрожащую мелкой дрожью дочь.

Иван, сам не зная зачем, оставил кортик у себя.

28

От преследования удалось оторваться благодаря тому, что дали отдохнуть лошадям и успели их накормить. До самого Петропавловска им не встретилось ни одной организованной части белых. Там Иван получил новый приказ из штаба корпуса, занять позиции, чтобы прикрыть город с юго-запада. Выпросив день на отдых, Иван собирался на те самые позиции, когда прискакал гонец, которого он посылал в полк «Черных гусар», с пакетом уже от тамошнего командира. В депеше сообщалось, что этого одного из любимейших полков атамана Анненкова фактически больше не существует. Войсковое командование расчленило его на отдельные дивизионы и эскадроны, которые действовали в удаленных друг от друга районах. По этой причине командир «гусар» просто не мог собрать свой полк воедино и выполнить приказ атамана об отходе на Семипалатинск. Он предостерегал Ивана, что его полк также могут «раскассировать», и предлагал как можно скорее уходить к атаману, там хоть твердый порядок, а здесь сборище душевнобольных карьеристов, каждый из которых тянет одеяло на себя и все вместе они губят армию. Видимо командир «гусар» был и сам доведен до отчаяния, раз настолько откровенно не боясь, что донесение перехватят, доверился бумаге и Ивану.

Это письмо окончательно развеяло все сомнения Ивана. Он и сам морально готов был отдать приказ идти скорым маршем на Семипалатинск, но не хотел это делать, пока здесь же оставались другие анненковские полки. Послание командира полка «Черных гусар» снимало это препятствие, потому что второй анненковский полк «Голубых улан» сняли с Восточного фронта еще в сеньтябре и перебросили на Северный Алтай воевать против тамошних партизан. Таким образом, «уланы» находились к Семипалатинску гораздо ближе, чем Иван и его подчиненные.

Утром 25-го октября полк Ивана выступил из Петропавловска вроде бы, для того чтобы дислоцироваться в одном из казачьих поселков юго-западнее города, а на самом деле уже в степи круто повернул на юго-восток. Казаки с радостью восприняли решение своего командира.

– Правильно, Иван Игнатич, здеся нам всем пропадать… – это общее мнение выразил один немолодой вахмистр, когда Иван перед строем объявил о своем решении.

Но идти тем маршрутом, каким собирался он, степью через киргизские стойбища, чтобы коней кормить и поить там, без риска встретиться, как с регулярными частями красных, так и с резко активизировавшимися партизанами… Этот вполне, казалось бы, разумный план осуществить оказалось невозможно. Казаки из Павлодара и близлежащих к нему станиц и поселков, которых в полку насчитывалось почти треть, вдруг заволновались, начали переговариваться, кучковаться, перешептываться и отрядили к Ивану депутацию во главе с командиром одной из сотен, который и выразил общее беспокойство:

– Дело в том, Иван Игнатич… что мы все просим тебя, не степью идти, как ты замыслил, а через наши станицы, по тракту, стало быть. Чтобы нам, значиться, своих баб и ребятишек с собой позабирать. Сам видел, как большевики в станицах казачьих озоруют. Нельзя им баб наших с детьми оставлять. Не дай им пропасть Игнатьич…

Иван понимал, что это замедлит продвижение, замедлит сильно, но такой просьбе он отказать никак не мог. Потому маршрут движения вновь был изменен. Достигнув станиц третьего отдела, полк останавливался в них, отдыхал, а выходил с увеличившимся обозом и отягощенный беженцами. Обоз рос по мере того, как полк переходил из станицы в станицу, от поселка к поселку. Даже, если родня казаков и не хотела покидать родные места, то после рассказов об увиденном на Горькой линии, сразу же собирали пожитки, запрягали подводы, и пристраивались к полку. Когда миновали Павлодар, охваченный паникой от слухов, что на город степью идут несметные полчища красных, обоз стал уже куда больше, чем сам полк и вся эта «армада» двигалась черепашьим шагом. Казаки, теперь имевшие в обозе жен, сначала отпрашивались у командиров на ночлег, потом стали уходить и без спроса. Иван закрывал на все это глаза, ибо не имел морального права запрещать. Ведь будь в обозе его Полина, разве не ушел бы он ночевать к ней? Слава Богу, что красные находились еще достаточно далеко, и им удалось-таки, хоть и медленно, но преодолеть самый опасный участок пути без происшествий…

В период с 14-го по 30-е октября судьба колчаковских армий на Восточном фронте была решена – фронт окончательно рухнул, солдаты и казаки начали тысячами сдаваться в плен. Последним организованным сопротивлением белых стали трехдневные бои за Петропавловск, который пытались отстоять части каппелевского корпуса. Но под угрозой окружения многократно превосходящими силами противника они отступили и тридцатого октября красные полностью овладели городом.

Анненков это предвидел. Еще пятнадцатого октября, когда красные только начинали свое решающее наступление, он телеграфировал в Омск, Верховному пространное донесение:

«… Положение всего сибирского фронта сразу облегчится, если Вы прикажете всем армиям отступать на Алтай и в Семиречье. Это богатые хлебом районы, здесь много естественных, удобных для оборонительных боев позиций, и мною наведен должный порядок. Здесь Армия будет спасена… А в холодной и скудной Сибири, где до сих пор не уничтожены красные партизаны, ее ждет гибель…».