Тридцать тактов в стиле блюз

– Что делаешь в выходные? – спросила она.

      Сам не знаю зачем, но я решил подзадорить ее и ответил, что буду кататься с друзьями на яхте. Фэя напряженно улыбнулась хищным, осторожным оскалом, выражая одновременно страстное желание заполучить добычу и опасение получить отказ. Ее межбровье запульсировало планом действий. Наконец, она произнесла, надувая губы:

– Найдется место для одинокой, безнадежно влюбленной женщины?

      Мне стало стыдно за себя и больше не хотелось продолжать эту пошлую игру. К тому же, я вдруг вновь ощутил в руках шелковый поясок пеньюара.

Потирая большой палец указательным и средним, я нежно погладил это воспоминание о Брук и попросил Фэю оставить меня в покое.

– Импотент! – швырнула она мне, выходя из кабинета тяжелым, широким шагом.

      Очевидно ее самолюбие, устав от потаскушьей невзыскательности, наконец-то оскорбилось и вспылило.

      Около полудня позвонил Вилфорд. Он выразил опасение, что в яхт-клубе мы можем столкнуться с преследователем и не сможем ничего выяснить. Я согласился, удивляясь, что сам не сообразил сразу. Ни мне, ни Вилфу с Флер не стоило там появляться. Кто-нибудь нас обязательно узнал бы, а если тот парень еще и работает в клубе, тогда тем более не удастся получить о нем информацию. Нужен был человек, которого никто не знал бы в клубе, не лишенный артистизма, умеющий втираться в доверие и которому мы смогли бы доверить пусть не всю, но хотя бы часть истории.

– Не знаю что делать, – ответил я Вилфу. – Я ни с кем близко не общаюсь, кроме вас двоих. Поездку конечно стоит пока отложить, тем более, что вечером у меня есть одно дело в городе, после которого, я надеюсь, добавиться еще одна деталь. Может потом встретимся?

– Хорошо, Джадд, – проговорил Вилфорд сдержанным, официальным тоном, по которому я понял, что он уже не один и продолжать разговор ему неудобно.

      Договорились созвониться вечером.

      Несколько часов я еще пытался заставить себя поработать, но напрасно – думал я только о подходящей кандидатуре "шпиона-разведчика".

– Извини за беспокойство, – все еще с оскорбленной интонацией произнесла Тэйт, войдя в кабинет без стука. – Курьер принес это для тебя.

Она протянула мне пакет с документами, стараясь замаскировать конфуз за строгим выражением лица, достойным драматической актрисы, но маска чинности была ей не по размеру, потому, склонности сорвали ее легко и непринужденно – амплитудным покачиванием бедер при ходьбе.

      Фэя эффектно вышла, а мне вдруг пришла в голову идея, что она именно тот человек, который нам нужен, но как и под каким предлогом уговорить ее шпионить для нас? Нет, Фэя не станет делать что-то для кого-то. Совершенно необходимо убедить ее, что это очень нужно ей.

      Я решил, что справился с задачей наполовину, отыскав "актрису", а сценарий для Фэи оставил Вилфу. В конце концов, он лучше разбирается в людях.

      Вечером, я, как и обещал, заехал к антиквару.

      Мне показалось, что он посмотрел на меня участливее обычного, а затем, не произнося ни слова, прошмыгнул в маленькую узкую дверцу за конторкой. Ждать не пришлось. Почти сразу же дверца распахнулась снова и оттуда вынырнула маленькая, сухопарая женщина. Я не ожидал увидеть  столь элегантную, хорошенькую, довольно молодую особу. Очевидно удивление отразилось на моем лице, потому что миссис Джанксален иронично дернула правым уголком рта, а протягивая руку для приветствия посмотрела прямо мне в глаза – снисходительно и немного печально.

      Я поймал свое отражение в двух голубых "галактиках", опоясанных густыми ресницами и поспешил отвести взгляд, но он предательски скользнул вниз по фигуре миссис, так, что от смущения вынужден был оттолкнуться от носков ее туфель, отрикошетить от несуразного, дряхлого комода и остановиться на дверце, за которой произошла удивительная метаморфоза, превратившая непривлекательного мистера Джанксаллена в изящную, миловидную женщину.

– Эмма, – представилась она, возвращая мой взгляд к своему лицу. – Вы хотели меня спросить о записке?

– Да-да, – спохватился я, – точнее о том, кто ее принес.

– Молодой человек. Симпатичный, высокий, светловолосый. Я особо не запоминала его. Так, в общих чертах. Я сказала ему, что мне кажется странным, такой способ передачи сообщения, но он ответил, что всего лишь выполняет вашу просьбу и, поскольку вы наш постоянный клиент, я не отказала.

– Я ни о чем таком не просил. Он обманул вас и меня дурачит, – сказал я с такой досадой, что по Эмминому лицу пронесся вихрь эмоций.

      Она опешила, встревожилась, а потом, за считанные секунды, приняла оборонительную позицию и строго спросила:

– У вас еще вопросы ко мне?

– Да, мне очень хочется задать вам бестактный вопрос, – выпалил я и в этот момент услышал свой голос со стороны, как чужой, принадлежащий какому-то бесцеремонному, нахальному типу.

– Я этот немой вопрос прочитала в ваших глазах, как только вышла в торговый зал. Поверьте я часто отвечаю на него, разными способами, но чаще всего молчаливым презрением. Люди хотят видеть равенство, забывая о том, что оно далеко не всегда проявляется внешне.

– Вы правы. Мне очень стыдно. Прошу прощения, – сконфуженно мямлил я, но она продолжила возмущаться.

      Я понял, что причинил этой хрупкой женщине боль, напомнив о сомнениях в успешности их брака, которые, скорее всего терзали ее, а такие как я, подпитывали, укрепляли их и не давали от них избавиться.

      Так я думал, и потому решил, что мужественно выдержу заслуженную взбучку за дерзкое, бестактное поведение, дослушаю ее внимательно и постараюсь, все таки, оставить о себе приятное впечатление, но она вдруг замолчала, прищурилась, слегка откинула назад голову, сделала шаг назад, словно снимала с меня мерку, а потом скрестила руки на груди, поежилась, нервно передернула плечами и тихо спросила:

– Вы не допускаете, что истинное положение дел может сильно отличаться от ваших выводов о них? Все судите о певчих птицах по перьям?

      У меня внутри словно в гонг ударили. Едва сдерживая волнение, я спросил:

– Вы читали записку?

– Что?! – взвизгнула она так громко, что мистер Джанксаллен выскочил из своей каморки и быстрым шагом подошел к нам.

– В чем дело? – мягко поинтересовался он.

      Эмма посмотрела на него нерешительно, но потом ответила:

– Я очевидно не к месту ввернула цитату, которую мистеру… Вы не представились, хотя это невежливо, я ведь назвала свое имя!

– Джадд, меня зовут Джадд. Простите я не хотел быть грубым, просто вы точно повторили содержание записки.

– Это строчка из стихотворения.

– Вот как? Вы не могли бы прочитать его полностью или назвать поэта?

      Теперь лицо Эммы окрасилось смущением.

– Но, я не понимаю, – пробормотала она растерянно, – это мое стихотворение.

– Значит записку писали вы?

– Ничего подобного!

– Это стихотворение опубликовано где-нибудь?

– Нет.

– Как же все это понимать? – спросил я и вытащил из кармана смятый розовый лист. – Вот, может почерк покажется вам знакомым? – протянул я записку антиквару.

– Почерк мне не знаком, но мне кажется я могу объяснить это совпадение, – ответил он и надолго замолчал.

– Ну же! – воскликнули я и Эмма одновременно.

– Стихотворение опубликовал я, – прохрипел он, а затем, откашлявшись, добавил: – Точнее, когда-то я выгравировал несколько строк на обратной стороне основания статуэтки, которую долго не мог продать и вскоре после этого ее купили, – он опустил голову и снова замолчал, как будто с непривычки, так долго говорить, устал и ему требовалась передышка.

– Кто купил статуэтку? – спросил я и стал ждать подтверждения своей догадки.

Светловолосый каланча из яхт-клуба представлялся мне уже конченным злодеем и я готов был отменить план разведки и вступить с ним в рукопашный бой, набить эту наглую рожу, но мистер Джанксаллен снял паузу и пробасил:

– Ее купила пожилая дама. Давно. Это все, что мы можем вам сообщить. Вам пора.

      Мне действительно пора было уходить, я чувствовал, что сегодня  уже ничего не удастся от них узнать, но я попросил записать мой телефон и позвонить, если кто-нибудь из них вспомнить то, о чем забыл сейчас рассказать. Они оба поспешно, с облегчением и нетерпением согласились.

       Я вышел на улицу и позвонил Вилфорду.  Мы договорились о встрече в пабе и я поспешил к автомобилю. Мне не терпелось все ему рассказать.

– Нам не хватало пожилой дамы для ясности, – подытожил мой рассказ Вилф. – Послушай, антиквары ведь должны вести какой-нибудь учет, записывать покупателей?

– Я подумал об этом, но решил, что Джанксаллен откажется сообщать имя женщины и потому даже не пытался, к тому же, я впал в странное, несвойственное мне состояние крайней ажитации, вел себя дерзко, а потом чувствовал неловкость и стыд. Да и с момента покупки прошло несколько лет, женщина была пожилая… Черт, я слышал это четверостишье раньше и видел эту статуэтку! – воскликнул я и ощутил как от живота к горлу, к вискам и обратно циркулируют недоумение, воспоминания, домыслы, насыщая мою кровь подозрениями и страхом, от чего наступило состояние легкой контузии, длящееся неуловимое мгновение, но имеющее длительные последствия в виде тягостных размышлений, упаднического  настроения и раздражительности.

Вялым, каким-то обессиленным, голосом я пояснил:

– Эту статуэтку купила моя мать.

– Но ведь она живет…

– Да, далековато от наших мест, но тогда она гостила у нас с Брук и помню, хвастала этой вещицей.

– Что это за статуэтка?

– Точно не помню. Какой-то человек, мужчина с большим кошелем или мешком с деньгами, но при этом он сам полуголый, завернут в римскую тогу. Похож то ли на скитальца, то ли на торговца. Он держит маленькую птичку, кажется щегла.

      Я вспомнил, где читал эти строки, их я помню хорошо, а бронзовую фигурку – не очень.

– С большим мешком изображали Меркурия.

– Да-да. Теперь понятно почему он одет, как древний римлянин. А что по символике?

– Знаю только очень популярные факты, что Меркурий покровитель торговцев, искусства, астрологии, тайных учений, чего-то там еще, а, да, он сын Иллюзии и проводник в царство мертвых.

– А щегол тут причем?

– Ну может это связано с поверьем о том, что щеглы приносят добрые вести, так же как и вестник богов Меркурий или Гермес у древних греков.

– Непонятно зачем нужно было гравировать стихотворение, которое никак не дополняет изваяние, а по мне, так вообще не соответствует ему? Вот поэтому я его и запомнил, только не сразу понял, почему текст записки кажется знакомым.

– Ты так и не показал мне записку. Я конечно с удовольствием выслушал описание миссис Джанксаллен, но думаю нам сейчас важнее разобраться с посланием, а не с прекрасной посланницей.

– Меркурий в женском обличье, – прыснул я.

– В этом что-то есть. Эта парочка торгует предметами искусства, статуэтка связана с твоей семьей, записку отдают именно им, в которой, как я понял, процитированы выгравированные строчки. Да покажи мне ее наконец!

      Я достал мятый листочек, отдал Вилфу и наблюдал за ним, пока он читал.

– А еще Меркурий проводник в царство мертвых, – протянул задумчиво я.

      Вилфорд посмотрел на меня своим особым, пронизывающим взглядом, а потом мягко, как пациенту, которого нельзя раздразнить, заметил:

– Антиквары застряли на границе между царством мертвых и живых.

– Об этом я не подумал, я думал о Брук.

– Знаю, – остановил  меня Вилф, – совершенно необходимо узнать полную версию стихотворения. Ты должен ее заполучить!

– Но она замужем?!

– Я имел ввиду полную версию стихотворения, – рассмеялся Вилф и я подхватил эти странные, рванные, наполовину человеческие, наполовину звериные звуки, выплескивающиеся волной безудержности и естественности.       Я хохотал, все интенсивней и громче, просто так, позабыв уже о причине, вызвавшей смех. Вилфорд давно остановился, но моей истерике не мешал, терпеливо ждал пока она иссякнет.

      Утерев слезы и почувствовав легкую тошноту, от переизбытка смеха, я остановился и выдохнул с облегчением. Мне действительно показалось, что я уменьшил вес происходящего, сняв с него доспехи, спаянные из громоздких сегментов прошлого и будущего, позволив обнажиться насущному, актуальному переживанию – влечению к женщине, живой женщине.

– Странная идет игра, – подытожил Вилф, возвращая мне записку. – Дело в том, что нам нужно определиться продолжим мы быть игроками или постараемся выйти из игры, если это возможно?

– По-моему поздно задавать этот вопрос. Нас втянули в нее без нашего желания.

      Вилфорд посмотрел на меня удивленно и несколько смущаясь, что приходиться объяснять элементарные, кажущиеся очевидными, вещи, спросил:

– Ты что же считаешь, что такое возможно?! Все о чем мы слышим, думаем, говорим – процесс, в который мы уже добровольно втянуты, даже если ты еще раздумываешь и сомневаешься. Безучастное участие – это оксюморон, мой друг.

– Ненавижу, когда разговор затягивает петлю и мне ничего не остается, как задохнуться отсутствием возражений, – отшутился я.

– Я врач, Джадд и привык изучать следствие, пока не обнаружу причину, понимаешь? Если бы дело касалось только меня, я бы попытался разобраться в этой истории, но я не могу подталкивать к этому тебя, Флер, втягивать вашу Фэю. Мне кажется, что это может быть опасно!

– Помнишь ты дал мне совет не сопротивляться своим галлюцинациям, а "досмотреть" их, так сказать? Иначе я застряну между царством живых и мертвых, не так ли?

– Спорный вопрос, но если без философии и с точки зрения психотерапии – да.

– Так вот, каждый из нас должен понять почему, вдруг, всколыхнулось прошлое и пошло на наши жизни такой мутной волной? Кто за этим стоит? Оставить эти вопросы без ответа – значит решить жить в лабиринте, вместо того, чтобы попытаться найти выход.

– Флер сказала мне примерно тоже самое. Какой же у нас план?

– Пока я думал связаться с мамой и расспросить о статуэтке и стихотворении, узнать, что ей известно.

– Тогда я жду от тебя новостей, а до тех пор не будем ничего предпринимать. Мне пора. Флер переехала ко мне.

– Свершилось, – съехидничал я, почувствовав, как зависть и доброжелательность смешиваются во мне в вязкую жижицу.

      «Что же это живет в нас людях? – думал я по дороге домой. – Странные пропорции! Неужели это и есть золотое сечение личности? Та самая Ф, даже своим видом утверждающая баланс сил; бесконечность, пересеченная вертикальной прямой, разделившей пространство на соотношения сторон, взвешивающая их на своих скругленных плечах, на которых, поэтому, так сложно удержаться скользким противоположностям, сползающим по ним в нулевую точку безразличного равновесия.

      Как называлось то, что я ощутил по отношению к своим друзьям? Хорошо это, плохо, ни то, ни се?! Быть может имя этому – соразмерность, но для ее обозначения придуман знак процента, а он похож на растерявшуюся, съехавшую «Ф». Испытываем ли мы хоть что-нибудь в чистом виде или на отрезке АВ всегда есть кочка С?

Похоже, что есть все таки лабиринты в которых придется остаться жить.»

      Приняв душ, уютно устроившись в постели, убедившись, что время еще не слишком позднее, я позвонил миссис Бабкок – моей матери.

– Привет, Эви, – я всегда обращался к ней по имени и говорил "мама", только в ее отсутствие, уж не знаю почему.

      Она никогда не пыталась это исправить, говорила, что так даже лучше – меньше условностей и статусов.

– Джадди?!

– Почему ты каждый раз, удивляешься моему звонку так, будто тебе звонит премьер министр в три часа ночи?

– О, все же не так сильно, ведь ты звонишь немножко чаще, чем он.

– Не начинай, Эви.

– Ладно, но правильнее сказать не продолжай, ведь я не могу не начинать уже то, что началось?

– Эви, как ты поживаешь?

– Если цель твоего звонка другая, прошу, не заходи издалека. Итак?

– Ну ты язва!

– Это ты хотел сказать мне перед сном?

– Нет. Вспомнил, что у тебя есть одна статуэтка, которая меня интересует.

– Какая? Ты же знаешь, я их коллекционирую.

– Кажется, Меркурий. Я не уверен… со щеглом.

– И что тебя так в ней привлекает?– настороженно поинтересовалась мама, но тут же, не дожидаясь ответа на свой вопрос, принялась пояснять: – Видишь ли, я показала статуэтку знакомому антиквару и оказалось, что фигурке около трех сотен лет! И это действительно Меркурий, об этом говорят крылатые сандалии, кадуцей, но вот щегол, который сидит на нем и который привлек мое внимание больше всего, когда я… покупала… статуэтку, добавлен к ней совсем недавно.

– Так и думал, – перебил я не в силах сдержать эмоции, – Жулик!

– Да ты дослушай, Джадд, – попросила Эви, – Когда мистер Эртон, мой знакомый оценщик…

– Да ладно, Эви, может просто Роланд? Я ведь все понял во время нашей последней встречи.

– Джадд! То, что он Роланд, не отменяет того, что он мистер Эртон. Не понимаю, какое противоречие ты тут находишь? Так вот, он обнаружил на лапке у щегла инициалы. Буквы совсем крошечные, он рассмотрел их только в увеличительное стекло, да и то, потому, что снял птицу с жезла. Так бы никто и не узнал об этой детали. К тому же, щегол оказался гораздо более древним, чем "Меркурий" и происхождение его, судя по составу бронзы, не европейское.

– Удастся установить кому принадлежат инициалы?

– Мало вероятно, но Роланд увлечен исследованиями и поисками. Я сообщу тебе, если удастся, что-то выяснить.

– Эви, а ты не могла бы прочитать мне стихотворение выгравированное на подставке статуэтки?

– Погоди минутку.

       Слышно было, как Эви открыла дверь кабинета и переставляла в шкафу фигурки своей коллекции, а я, мысленно, прошелся по родному дому вместе с ней. Как давно я там не был, как захотелось мне очутиться среди всех тех вещей, мебели и книг, которые были немыми свидетелями моего детства и юности, которые все еще хранили эпизоды каждого дня в деталях, о которых я давно позабыл. Они единственные наблюдатели самых искренних мгновений, когда я оставался наедине с собой, ведь это часто бывает такой тайной тайн, в которую можно посвятить только неодушевленных очевидцев.

Хотя, неодушевленными их сложно назвать. Один их запах, с огромной скоростью, переносил меня во времени, соединяя его разнополюсные концы, мощным разрядом, вдыхая в меня цельность и жизненность.

– Нашла, наконец! Шрифт очень мелкий. Искала лупу. Слушай!

«Щеглом заливалась синица:

– По перьям не судят, кто певчая птица!

Не делают аиста звонким певцом

Широкие взмахи белым крылом.

Однако, известно, что легкость пера,

Весомость вселяет в простые слова.»

Это все, Джадди.

– Это, скорее всего, лишь часть стихотворения. Я надеялся, что тебе известно продолжение или хотя бы причина, по которой его выгравировали на старинной статуэтке. Мне оно кажется неуместным. Не понимаю почему ты купила эти детали от разных конструкторов? Причем здесь Меркурий?!

– Мне кажется, что стихотворение больше относится к фигурке птицы. Если тот магазин, где ее купила…, – она осеклась, а затем поспешила продолжить, – где я покупала статуэтку, все еще работает – тебе лучше узнать у них.

– Да уж. У них сложно что-то выпытать.

– Джадд, ты так и не сказал, почему интересуешься статуэткой?

– Я не статуэткой интересуюсь, а поэтом, точнее поэтессой, чье легкое перо нацарапало на трехсотлетней фигурке посланца богов свои простые слова. Ты мне очень помогла. Спасибо, дорогая Эви. Спокойной ночи!

– Удачи тебе, мой многострадальный сын. Мы с мистером Эртоном, Роландом, вскоре навестим тебя.

– Но…, – начал было я, но мама предусмотрительно положила трубку.

VI

      Сквозь сон я не сразу понял, что это мой телефон, так настойчиво пытается меня разбудить. Звонили с неопределенного номера, потому мое "Алло" прозвучало вопросительно.

– Доброе утро! Это Марк Джанксаллен.

– Мистер Джанксаллен, рад, что вы позвонили. Я собирался заехать к вам снова.

– У меня очень мало времени, прошу, дайте мне возможность объяснить зачем я вам звоню.

– Я слушаю.

– Эмма была против, но я считаю вы должны знать. Приходите вечером в театр. Я оставлю вам билет у охранника. Назовете мою фамилию. На этот спектакль полагается приходить в костюме или хотя бы в пиджаке. Начало в 19:30.

– Зачем?

– Увидите, – уже шепотом произнес антиквар и завершил разговор.

– Хорошенькая установка на целый день, – произнес я вслух, жалуясь самому себе, – не лопнуть до вечера от любопытства.

      Я взглянул на часы. Было так рано, что я даже разозлился на Джанксаллена. Не столько из-за того, что он нарушил приличия столь ранним звонком, сколько из-за того, что уснуть мне конечно теперь не удастся и время ожидания увеличилось. Мой день до вечера пополнился несколькими беспокойными часами, которые я мог скоротать в зеркальной реальности сна, искривляющей привычный облик времени.

      Валяться в постели не хотелось – интрига зарядила бодростью, сжала пружины нервной системы.

      Я встал с кровати и выглянул в окно. Ночной цвет как раз начал линять от темно-синего до серого, кремового, розового, рассветного.

      Как редко удается подсмотреть этот интимный момент, когда время обнажается, становится видимым, пока не подберет подобающий наряд для разного времени суток: пастельный утренний, насыщенный дневной, дымчатый вечерний, глубокий ночной.

       Мне тоже не мешало подумать о подходящем костюме на вечер. Последний раз я был в театре года три назад, с Брук. С тех пор я больше ни разу не носил пиджак. Нужно хотя бы примерить его, посмотреть в каком он состоянии, найти его, для начала.

      Я открыл свою половину шкафа, другой – пользовалась Брук и я только посматривал на створки, каждый раз, когда переодевался. Выбросить или раздать ее вещи я так пока и не решился.

      Пиджака нигде не было. Я пересмотрел все отсеки – захламленные и еще хранящие намек на упорядоченность. Нашел давно неношеные вещи, некоторым обрадовался, как радуются при встрече со старыми знакомыми, с которыми давно не виделись и от которых рассчитывают услышать, что-то новенькое, свежее, но через короткое время понимают, почему связь с этими приятелями давно прервалась. Все эти вещи, были мне либо не по размеру, либо уже не в моем вкусе.

      Пиджак был необходим. Без должного облачения в театр не пропустят. Одолжить у Вилфорда не получиться – он носит одежду на пару размеров больше.

      Может Брук упаковала его и повесила в своем шкафу? Она была очень опрятна и поругивала меня за неряшливость.

      Я решился открыть ту часть шкафа, в котором хранил свой скелет.

      Ничего особенного не произошло. Все причины, которые я находил до этого, чтобы не трогать одежду жены, показались нелепыми и надуманными.

      Я провел рукой по свисающим с вешалок блузкам и платьям, едва касаясь, словно будил их от долгого сна. Они откликнулись легким шелестом и запахом залежалого.

      Решив, что не дам волю сентиментальности, я стал целенаправленно искать пиджак, стараясь делать это бесстрастно. В конце концов, я увидел свисающий чехол для одежды и понял, что нашел то, что искал.       Обрадованный находкой, я рванул плечики с перекладины слишком сильно. С соседних вешалок посыпалась одежда. Когда я возвращал ее на места – наткнулся на ветровку. Тонкая куртка показалась мне слишком тяжелой, к тому же, она не держалась на вешалке, левый карман явно перевешивал, из-за чего ветровка все время соскальзывала.

      Я не без трепета сунул руку в карман куртки и извлек небольшую бархатную коробочку.

      Значит Вилфорду не показалось и этот Светловолосый (как мы его окрестили, пока не узнаем настоящего имени), все таки, подсунул что-то Брук.

       Я поспешил открыть ее. Там лежал маленький фрагмент, обрывок карты. Все, что можно было различить на нем – это голубую прожилку пролива, ведущего к острову, который я не плохо знал (именно там находился наш домик, который мы называли хижиной).

      Первое, что полезло в голову – Светловолосый и Брук были любовниками, поэтому я со злостью захлопнул коробочку и только тогда заметил на крышке золотые буквы – «WGF».

      Часы в гостиной отмерили восемь равномерных отрезков, сообщив мне, что я опоздал на работу.

– Вот и хорошо, – ответил я непримиримому, неумолимому распорядителю, отмеряющему каждому из нас фрагмент вечности своими ножницами-стрелами.

       Я позвонил в офис и предупредил, что сегодня меня не будет, причем, проговаривал это безапелляционным тоном и пока директор возмущенно сопел, подбирая меткие слова для моего вопиющего поведения, я поблагодарил его за понимание и первый завершил разговор.