Анна, Ханна и Юханна

Он их подзуживал, прости его Господь.

Именно тогда Ханна сбежала в хлев. Она, правда, очень боялась мальчишки, который принимался щипать ее, стоило только матери отвести от него взгляд.

Она мгновенно уснула на сене, как измотанная за день ломовая лошадь, и проснулась оттого, что сын Ловисы пытался задрать ей юбку. Ханна старалась вырваться, но он держал ее крепко, и она поняла, что сейчас умрет. Поняв это, перестала сопротивляться. Рикард оказался тяжелым как бык. Он навалился на нее, втиснулся в нее, и Ханне показалось, что она сейчас разорвется на куски от жуткой нестерпимой боли. Она просила Бога забрать ее.

Потом ей показалось, что она и в самом деле умирает, но к полудню, к своему удивлению, очнулась, окровавленная и истерзанная. Она попробовала пошевелить сначала кистями рук, потом плечами, а потом ногами. Решение она приняла сразу, хотя сначала это была лишь неясная мысль: скорее домой, к маме.

Она медленно брела по лесу, оставляя за собой кровавый след. Последний километр ползла на четвереньках, но у нее хватило сил, добравшись до двери, вползти на крыльцо и позвать мать.

В первый и последний раз в жизни Ханна видела, как ее мать плачет. Девочка легла на кухонный стол, а мать выжимала тряпку за тряпкой, но не могла остановить кровь.

– Господи, господи, – беспомощно повторяла Майя-Лиза, но в конце концов сумела взять себя в руки и послала старшего сына за Анной, местной повитухой, принимавшей многочисленные роды Майи-Лизы. Повитуха сумеет остановить кровотечение. – Скорее, скорее! – крикнула она вслед мальчику.

Она собралась было снять с дочери разорванную одежду, но помедлила. Вдруг с внезапно вспыхнувшим гневом вспомнила, что Анна была не только повитухой, но и разносила сплетни от дома к дому, выбалтывая самые сокровенные тайны своих пациенток.

Майя-Лиза не могла понять, спит Ханна или потеряла сознание. Кухня была уже похожа на бойню, и Майя-Лиза громко взывала к милосердию Бога, а проснувшиеся дети во все глаза смотрели на обеспамятевшую сестру.

Но вот наконец пришла Анна, как всегда спокойная и уверенная в себе. Смешав какой-то порошок с нутряным салом, она смазала вульву Ханны получившейся мазью.

От прикосновений повитухи девочка очнулась и принялась тихо плакать. Повитуха склонилась над ребенком и спросила:

– Кто?

– Черный Рикард, – прошептала девочка.

– Я так и думала, – угрюмо пробормотала Анна. Немного погодя она дала девочке какой-то отвар, сказав, что это окончательно остановит кровь и погрузит Ханну в глубокий целительный сон. Один Бог знает, оправится ли она когда-нибудь, сказала Анна, да и замуж она теперь едва ли выйдет.

Майя-Лиза не выказала никакого огорчения по поводу обоих замечаний Анны, безропотно проглотив стыд. Она отослала детей в спальню, поставила варить кофе, прибралась в кухне и при этом обнаружила, что вместе с Августом исчезло и висевшее на стене ружье.

Майя-Лиза вскрикнула так громко, что разбуженные дети снова высыпали в кухню, но Анна только фыркнула:

– Дорогуша, успокойся, мы все равно ничего уже не изменим.

– Он же устроит там побоище! – голосила Майя-Лиза.

– Я так не думаю.

В этом Анна оказалась права. Когда Август добрался до Люккана, Рикарда там уже не было. Оба крестьянина выпили водки, успокоились и договорились, что Рикард женится на Ханне, как только девочка войдет в возраст, а до этого Иоэль и Ловиса будут относиться к ней со всем уважением, как к родной дочери.

Правда, из этого соглашения ничего путного не вышло. Ханна сказала, что скорее утопится в речке, чем выйдет за Рикарда. Майя-Лиза была близка к обмороку. Ловиса тайными тропами навещала сына и просила его ради Христа не показываться дома. Старуха Анна поговорила с ленсманом и сказала, что если малютка все расскажет, то Рикарда засадят до конца его дней.

Но ни Август, ни Майя-Лиза не хотели доводить дело до полного разрыва с люкканской родней.

Молва облетела все дома, люди стали сторониться Ловисы и редко заглядывали в Люккан. К тому же в один прекрасный день стало ясно, что Ханна беременна и дело скоро подойдет к развязке. Начали поговаривать, что никакого насилия не было и все произошло по обоюдному согласию. Повитуха Анна не зря работала языком.

Когда у Ханны второй месяц кряду не пришли месячные, Майя-Лиза в сотый раз постаралась уговорить себя видеть причину в том, что девочке порвали все внизу. Но как-то утром Ханну стало тошнить. Повитуха помяла ей живот, сделала большие глаза и сказала, что неисповедимы пути Господни. Отыскав в лесу полянку, где росла дикая петрушка, она приготовила отвар, но была вынуждена констатировать, что едва ли он подействует на малыша в животе Ханны.

– Дело зашло слишком далеко, – заключила она.

В тринадцатый день рождения, пятого июля, Ханна родила своего первенца, хорошенького крепкого мальчишку с черными глазищами. Роды протекали тяжело. Когда наконец все мучения остались позади, Ханна испытала прилив странной нежности к новорожденному мальчику.

Несмотря на то, что он был копией своего отца.

Это достойное удивления чувство заставило Ханну склониться к малопонятному на первый взгляд решению. Она поняла, что родителям будет трудно прокормить двух едоков, а значит, надо возвращаться в Люккан. Хозяин его клялся всеми святыми, что к Ханне станут относиться как к родной дочери, и, пока был в состоянии, Иоэль держал свое слово. Он сильно привязался к мальчику, который рос не по дням, а по часам. Это был удивительный и к тому же веселый и крепкий ребенок.

Ханна работала, как и прежде, за двоих, а Ловиса отнюдь не стала более дружелюбной, несмотря на свои постоянные речи о милосердии, которые она особенно рьяно вела после того, как избавилась от миссионера, который являлся на хутор раз в месяц и собирал свою паству в соседском сарае.

Все трое ждали возвращения Рикарда, но вслух никто не поминал о нем ни единым словом. По селу ходили слухи, что кто-то видел его в окрестностях.

Именно тогда Ханна решила сходить к колдуну, жившему в лесу за Чертовым ущельем, выше по течению реки. Она уже давно об этом подумывала, но боялась, наслушавшись сплетен о старике и его колдовских штучках.

Утром она попросила Иоэля присмотреть за малышом. Было воскресенье, и Ханна сказала, что пойдет в церковь. Дед заговорщически кивнул: это хорошо, что кто-то по своей охоте идет в дом Божий, сказал он, не смутившись злобного взгляда своей хозяйки. Ловиса крикнула вслед Ханне, чтобы та не забыла помолиться в доме Божьем.

До церкви предстояло одолеть добрую милю по берегу реки, а потом был крутой подъем под жарким солнцем – дорога вела вдоль порогов. Но в спокойной воде Ханна нашла брод, а оттуда оставалось еще полчаса пути до крытого черепицей дома в конце тропинки. Дом Ханна отыскала легко – когда-то она была здесь с матерью и поклялась никому и никогда об этом не рассказывать. Сердце ее бешено колотилось от страха, но старик и его старуха смотрели на нее без всякого удивления. Они поняли: девочка хочет получить руническую молитву. Ханна не посмела говорить и только кивнула, с ужасом посмотрев на угол дома, где рунические колдуны, согласно обычаю, хранили отрезанные конечности мертвецов, и конечности эти по многу лет висели потом под балками потолка.

Но никаких человеческих конечностей Ханна не увидела. Нет, это лошадиное копыто, а уж оно-то ни в коем случае не могло ее смутить. Она уже не раз видела такие в углах домов, куда матери обычно не пускают детей.

Старуха положила руки сначала на лоб Ханне, потом на сердце. Одновременно она говорила с мужем на странном, незнакомом языке. Старик, кивая, выстругал небольшую палочку и принялся вырезать на ней руну за руной. Закончив работу, он многозначительно улыбнулся и сказал, что теперь она может отбросить прочь свой страх и стыд.

Ханна отдала старикам несколько скопленных ею мелких монет, сделала глубокий книксен и с облегчением пустилась в долгий путь до дома, пряча в лифе волшебную палочку. Вернувшись, она получила пощечину за долгое отсутствие и для того, чтобы впредь не вела себя так плохо. Как распутная девка, сказала Ловиса. При этом она как-то странно прятала глаза.

Два дня спустя домой заявился Рикард, надутый как петух – в высоких сапогах и мундире с белыми пуговицами. Он важничал, посмеивался над родителями, удивляя их своим солдатским видом. Говорил он громко, даже не говорил, а вещал, что никогда не станет крестьянином и не будет влачить жизнь с какой-то там батрачкой. Ханна поняла, что у него нет ни малейшего намерения жениться на шлюхе.

Дрогнул он только один раз, когда в дверях кухни появился четырехлетний карапуз и засмеялся ему в лицо. Бравый солдат повернулся на каблуках и позорно ретировался.

Плач Ловисы перешел в громкие рыдания. Но ее муж посмотрел на ребенка и Ханну. Оба с трудом скрывали радость. Никто из них не произнес ни одного слова в утешение.

Ханна время от времени сжимала под блузкой палочку с рунами. Потом она несколько дней просыпалась по утрам со странным ощущением, будто кто-то нежно гладит ее по руке.

В середине лета в деревню приехал мужчина родом из Вермлана. Говорившие с ним люди рассказывали, что он мельник и хочет восстановить старую мельницу на Норвежских порогах. Молодые считали его стариком. Люди постарше говорили, что он в самом расцвете сил. Но все были едины в том, что он очень мало и неохотно рассказывал о своей жизни. Только старой Анне он поведал, что его жена и дети умерли и он не смог больше оставаться в Вермлане, не смог управляться с мельницей, где его нестерпимо мучило одиночество.

Он стал пить, чтобы отделаться от тяжких воспоминаний. Об этом он тоже рассказал Анне.

Он ходил по домам, ища сочувствующих слушателей. Везде он убеждал крестьян, что они просто обязаны молоть зерно на мельнице у порогов, как делали встарь они сами, их отцы и деды. Но в конце концов он понял, что для того, чтобы снова запустить старую мельницу, ему придется здорово попотеть.

И он колебался. Люди здесь были скрытны, тяжелы на подъем и более скупы на слова, чем его прежние земляки. В домах было мало радости, а кофе, который предлагали ему хозяева, был жидковат и отдавал жженой рожью.

Он приехал сюда из местности более щедрой, более тучной и более разговорчивой. Из родных мест его выгнала зависть, заставлявшая смотреть, соизмерять и сравнивать. Но здешняя природа была скупа, и та же болезнь процветала и тут, да к тому же и пропитание в этих местах добывать было труднее, и тяжелое чувство зависти отравляло каждую встречу с людьми.

Да и с мельницей дела обстояли неблестяще – требовались неимоверные усилия, чтобы привести ее в порядок. Парапеты вдоль порогов рассыпались, мостки сгнили, лестницы в самой мельнице были в плачевном состоянии. Однако дубовая сушилка сохранилась, так же как колесо и плотина у озера. Жернова были из лунгносского камня и выглядели как новенькие. Он прикинул высоту падения воды – футов тридцать и решил, что ее силы будет достаточно.

Сарай и коровник были в порядке, как и надежный, добротный жилой дом – с маленькими комнатками, но с большой кухней.

Таково было положение.

На своем веку ему пришлось побывать во многих уголках Финмаркена, видел он леса и живописные берега Кларэльва, но никогда не приходилось ему встречать такую дикую красоту. Он смотрел на отвесные стены достигавших неба гор, на соколиные гнезда в расселинах скал, наблюдал величественный полет этих птиц над крутыми обрывами. Он жадно слушал громовой шум порогов и тихий шелест темных северных озер, видел мягкие луга, на которых паслись овцы. Он нисколько себя не обманывал. Поля здесь были тощие, но леса абсолютно нетронутые и местами непроходимые. Они были такими же в доисторические времена, думалось ему.

Это было уже что-то.

Чуткий по своей природе человек, он умел слушать горы и озера, пороги и высокие клены. Лешие разговаривали с ним тихими, едва слышными голосами.

Среди новых его соседей был и кузнец, казавшийся отличным малым. Дружба с кузнецом – это первое дело для любого мельника.

Однако самая трудная проблема – это деньги. Он понимал, что ему придется продать старую мельницу в Вермлане. Эрик Эрикссон из Фрамгордена был, как и все крестьяне, изрядным скупердяем, но скрепя сердце согласился помочь с ремонтом.

Единственным человеком в деревне, с которым Бруман мог вести задушевные разговоры, была старая Анна, повитуха. Она, между прочим, варила лучший в округе кофе, и мельник все чаще и чаще наведывался в ее кухню. Именно Анна выразила словами то, о чем он уже давно думал, но не смел признаться даже самому себе.

Ему нужна женщина, работящая и терпеливая. В лесу тяжко жить одному.

После этих слов в кухне повисло долгое молчание. Он вдруг ощутил страшную усталость, мучившую его все последние годы. Он стар, слишком стар, чтобы начать жизнь сначала.

– Я уже не радуюсь жизни, – сказал Бруман.

– Ты же молодой мужчина, – возразила Анна.

– Мне уже за сорок.

– Это лучшие годы для мужчины.

– С женщинами мне не везет, – горестно произнес он.

Анна все обдумала к его следующему вечернему визиту. Она как будто невзначай завела разговор о Ханне, о несчастной девочке, которой так не повезло в жизни. Это был такой стыд. И все же эта девочка родила внука Эрикссонам из Фрамгордена. Мельника глубоко тронула история о страшном насилии, Анна прочитала это по его глазам и окончательно поняла, когда он произнес:

– Ей не позавидуешь.

Он выпил водки и домой шел не спеша, слегка пошатываясь в темноте. Он ни о чем не думал, но Анна видела его насквозь, угадывая его животные чувства.

Когда Йон Бруман добрался до своего заброшенного и пустого дома у мельницы, он словно в первый раз увидел его комнатки и кухню. И увиденное породило весьма практическую мысль: да, ему нужна хозяйка. Когда он улегся в кровать, эта мысль превратилась в неудержимое вожделение. В висках стучала кровь, член одеревенел. Господи, господи, как же давно у него не было женщины.

Он вспомнил Ингрид, и желание угасло, член опустился. Ничего хорошего не было у них в кровати. Да и вообще, как она выглядела? Он помнил только, что жена постоянно пилила его из-за денег, которых вечно не хватало, и ругала за то, что он пил водку по субботам.

Жену он помнил смутно, но Юханна, его дочка, которую воспаление легких убило в возрасте восьми лет, стояла перед ним как живая.

Как ему не хватало любимой малышки.

Он проснулся на следующее утро, и мысли его приняли окончательную форму. Девочка эта рано повзрослела. На нее можно надеяться. То, что у нее есть ребенок, – это хорошо. Он мечтал о малютке, но понимал, что своих детей у него уже никогда не будет. Да и вообще, не так уж это и глупо – девочка унаследует богатый хутор.

Не откладывая дела в долгий ящик, он отправился в Люккан.

* * *

Ханна, как обычно, проснулась с ощущением странного предчувствия и точно в экстазе обхватила руками палочку с рунами. Потом разбудила сына, спавшего в кухне, в кроватке с соломенным тюфячком.

– Рагнар, малютка, – позвала она.

Ей невероятно нравилось выбранное ею имя, так как у нее хватило сил его добиться, невзирая на сопротивление обеих семей – ни у кого из них в роду такого имени никогда не было. Но потом они подумали и решили, что незаконнорожденному нет нужды носить традиционное имя.

Но Ханна, называя сына, вспомнила мальчика, учившегося с ней в школе.

Теперь она понимала, что ее замысел удался. Сын был очень похож на того школьного друга – такой же солнечный мальчик, всегда общительный, веселый и дружелюбный. Вот и сейчас, на рассвете, только открыв глаза, он уже улыбался матери.

Она прибралась в кухне и приготовила завтрак. Свекор пришел, как только каша была готова, тяжело сел за стол и принялся за еду. Ханна стояла у него за спиной с тарелкой в руке и ела, как она привыкла когда-то, с сынишкой на руках – ложечку Рагнару, ложечку себе.

Они оба, она и Иоэль Эрикссон, любили эти утренние часы. Ловиса в утренней трапезе не участвовала – ей надо было прочесть столько молитв!

Через несколько часов пришел приезжий мельник. Девушка внимательно на него посмотрела и подумала, что он представительный, у него широкие плечи и коротко постриженная бородка – как у знатного господина. А он, прищурившись, рассматривал Ханну. Господи, что он на нее так уставился?

Он и в самом деле смотрел на нее во все глаза. Да, она неброская, но очень внимательная. Из тех, кто смотрит и умеет видеть. Силы ей тоже не занимать, она смогла пережить и горе, и стыд.

Как же она молода, подумал Бруман, лет шестнадцать – немного больше, чем было бы Юханне, останься она в живых.

Он вдруг застыдился своего вечернего вожделения и утренней практичности. И не успел оправиться от смущения, как в кухню ворвался ребенок, маленький мальчик с большими, исполненными любопытства глазами, в которых не были ни тени робости или страха. Он посмотрел на мать и засмеялся. Это был искренний, радостный смех, такой необычный, даже вызывающий, в этом небогатом доме.

Мельник протянул мальчику руку и сказал:

– Ну здравствуй. Меня зовут Йон Бруман.

– Здравствуй, здравствуй, здравствуй, – пролепетал малыш и положил обе ладошки на руку мельника.

Впервые в жизни кто-то уважительно поздоровался с Рагнаром, и глаза Ханны сверкнули от счастья. Но тут в кухню, тяжело топая, вошел Иоэль Эрикссон и с порога сказал:

– Тебе давно пора. Мальчика возьми с собой.

Еще спустя секунду появилась Ловиса и принялась ворчливо ругать Ханну за то, что та забыла сварить кофе. Девушка торопливо исчезла за дверью. Йон Бруман проследил за ней взглядом, отметив, какая прямая у нее спина, спина, которую она привыкла гнуть в поле с ребенком на руках. Решение созрело мгновенно: он заберет их отсюда обоих – и ее, и мальчика.

По пути домой Йон зашел к Анне. Он был немногословен. «Делай что хочешь, старушка, но устрой так, чтобы я смог поговорить с девочкой».

Сказать это было легче, чем исполнить – с тех пор как Ханна стала в Люккане снохой, свободного времени у нее не было ни минуты. Но Анна нашла выход. Она пошла к Майе-Лизе, поговорила с ней, и та послала в Люккан одного из сыновей. Мальчишка должен был сказать, что Ханну ждут дома на праздник, погостить у родителей.

* * *

В субботу Бруман поднялся спозаранку и принялся за уборку дома. Мебели у него было мало – стол и скамья, – поэтому уборка не заняла много времени. Хоть и бедно, но зато чисто.

На плите стоял старый глиняный горшок. Йон хорошенько его вымыл и отправился в лес нарвать цветов. На дворе стоял конец августа, Йон миновал березовую рощу и нашел наконец то, что искал, – полянку с белыми и синими колокольчиками. Они уже, правда, начали вянуть, но Йон оборвал подсохшие листья и поникшие цветки.

В конечном итоге букетом он остался доволен.

Днем в субботу старая Анна взяла Ханну с собой в Бротен. Майе-Лизе Анна сказала, что они обе – она и Ханна – пойдут в лес. Анна хотела нарвать растений для приготовления лекарств. Майя-Лиза удивилась, но Ханна обрадовалась – она любила бродить по лесу.

Они подошли к дому у мельницы, где Ханну с нетерпением ждал Йон Бруман. Анна сказала, что ей надо поискать белену на северных холмах, и исчезла.

Йон показал Ханне свое жилище. Она нашла его просто величественным. Превосходный дом, с комнатами и кухней – с двумя окнами с видом на озеро, да еще ночная сторожка.

Йон говорил без умолку, но Ханна не столько вникала в смысл его слов, сколько вглядывалась в выражение лица. Ему нужна женщина в доме, и Ханна незаметно сжимала в руке амулет.

Когда же Йон заговорил о свадьбе, Ханна впервые по-настоящему изумилась.

– Но мальчик… – выдавила она из себя в конце концов.

Бруман поспешно кивнул: конечно же он подумал и об этом. Мальчика она возьмет с собой, и он, Йон Бруман, станет о нем заботиться. Они очень быстро договорились, что Йон примет на себя ответственность за ребенка.

Она не совсем его поняла, и он стал терпеливо ей объяснять, что ему надо поговорить с ее родителями, с пастором, а потом оформить все необходимые бумаги, чтобы его назначили опекуном Рагнара.

– Мы пока совсем мало друг друга знаем, – сказал он.

Тут Ханна улыбнулась в первый раз и сказала, что ей кажется, будто они уже лет десять знакомы.

– Жизнь наша будет нелегкой, – сказал он. – Придется много работать.

– К работе мне не привыкать, да и запросы у меня невелики.

Она явно испугалась, и Бруман поспешил исправить свою оплошность:

– Еды хватит и тебе, и малышу.

Ханна улыбнулась еще раз, вспомнив слышанную в детстве поговорку – в доме мельника никогда не бывает хлеба. Но улыбка быстро угасла, когда Ханна посмотрела на разбитые мостки и вспомнила, как погиб прежний мельник: он вышел на мостки, доска под ним подломилась, и он упал прямо в водопад.

Вскоре вернулась Анна и заговорила о том, что все дело надо сохранить в тайне. Ни одна душа не должна ничего знать до оглашения обручения в церкви. Сперва следует выправить все бумаги об опекунстве, и чтобы люкканские Эрикссоны не вступились за Рикарда и не сохранили его отцовства.

– Тебе надо как можно скорее переговорить с Августом, этот человек умеет молчать, – заключила Анна.

Ханна вернулась домой в сумерках с грызущим чувством, что на нее свалилось слишком многое. Она станет матерью и хозяйкой в таком же большом доме, как в Люккане. Мальчик обретет отца, как обещал Бруман. Конец стыду и позору, думала Ханна. Кончатся разговоры об ублюдке и потаскухе.

Но это слишком, сказала она себе. Счастье, свалившееся на нее, было избыточным, она не заслужила его. Но, подумав, Ханна сладко потянулась, тряхнула головой и подумала, что уже давно за него расплатилась.

– Это справедливо, – произнесла она вслух и подумала: «Никогда не верила, что Бог может быть таким справедливым».

Ей будет не хватать мебели, которой нет в доме мельника, полотенец и многого другого, что имелось у нее здесь. К тому же она как-то не подумала о мужчине, с которым отныне будет делить жизнь и постель.

Придя в родительский дом забрать сына, она боялась, что не выдержит и все расскажет – удивительная тайна просто взорвет ее изнутри. Но нет, ей надо было спешить назад, в преисподнюю люкканской усадьбы.

Ханне было легче скрывать свою радость, пока она застилала тюфячок, укладывала и баюкала сыночка, отодвинув на задворки сознания чувство торжества.

«Черт, – шептала она в исступлении, – черт, как же это будет здорово, когда я смогу рассмеяться в лицо всем этим чванливым свиньям и сказать им все, что о них думаю».

Потом она испугалась и принялась просить милосердного Бога, чтобы простил ей эти злые мысли.

Засыпая, она думала о букетике цветов. Она никогда не видела мужчин, да, впрочем, никогда и не слышала о таких мужчинах, которые собирают в лесу цветы и ставят их в горшок. Это странно, но очень нежно – это она поняла. Хватит и того, что она увидела цветы на столе Йона Брумана – по крайней мере летом.

Ночью ей снились пеларгонии, цветы в горшках. Она видела такие цветы один раз в жизни – на окне пасторского дома.

Несколько дней спустя по округе разнесся слух о том, что мельник уехал домой, в Вермлан, решив не восстанавливать старую мельницу на Норвежских порогах.

Это ложь, подумала Ханна.

Но прошла неделя, а от Йона Брумана не было вестей. Впервые в жизни Ханна впала в отчаяние. Это было тяжелее всякого стыда, и она поняла, что именно надежда делает человека уязвимым. Нельзя надеяться и верить в божественную справедливость.

– Вставай скорее! – прикрикнула на нее Ловиса. – Что сидишь как привидение? Если заболела, то отправляйся домой к матери.

Но Ханна не могла уйти в темноту с ребенком. Осень в этом году пришла рано, сильный ветер срывал сухие листья с ветвей, и сейчас, в раннее воскресное утро, они хрустели под ногами, пока Ханна шла к коровнику на дойку. Там, в темноте, ее ждал Август.

– Святой отец, – удивленно произнесла Ханна, – что вы здесь делаете в такую рань?

Пастор прижал палец к губам и указал рукой на дом.

– Они спят, – прошептала Ханна.

Тут она узнала, что Йон Бруман побывал у пастора в понедельник, договорился о венчании и попросил пойти к Ханне с предложением. Помимо того, они поговорили о церковных документах на мальчика.

– Я позаботился о том, чтобы во время оглашения в церкви было сообщено и об опекунстве Брумана, – сказал Август с затаенным удовольствием.

Бруман уехал в Вермлан, чтобы перевезти оттуда мебель и другие пожитки в дом у мельницы на Норвежских порогах. Он вернется через несколько недель, и тогда состоится бракосочетание.

– Отчего же вы так долго не шли?

– У нас с матушкой не было ни единой свободной минутки. Надо было выкопать картошку до наступления холодов, а то нам не хватило бы ее и до Рождества.

Ханна согласно кивала, не в силах его упрекнуть. Она тяжело опустилась на скамеечку и продолжала кивать, а он стоял в дверях коровника и говорил, что ей пора приниматься за дойку. Она, плача, взялась за работу, и горячие соленые слезы падали в теплое молоко.