Ускользающая тень

Внутри апартаментов тепло и уютно, хотя по всей Вейе температура держится прохладная. Коридоры большие и похожи на туннели. Стены выложены полированными панелями корневого дерева, на потолках висят лампы. Повсюду картины и другие произведения искусства, включая несколько небольших скульптур деда Ринна. Мимо меня проходят горничные в красных формах, лица скрыты вуалями. Должно быть, кроме них, все спят.

По коридорам и винтовым лестницам направляюсь к нашим апартаментам. Внутри темно. Подхожу к большому круглому окну с видом на город и сквозь узорчатую решётку смотрю вниз. С такой высоты вид на Вейю открывается просто завораживающий.

Думаю о том, что сделала сегодня. Хозяева дают мне много разных заданий, но это, запугивание и наказание провинившихся, самое неприятное. Хотя Экан, конечно, сам виноват. Правила ему известны.

Иду в спальню. Под одеялом в темноте зашевелилась гора. Ринн что-то бубнит, но слишком тихо, ни слова не разобрать.

– Это я, – говорю на всякий случай.

Ринн ворочается.

– Где была? – бормочет он.

Раздеваясь на ходу, подхожу к кровати и ложусь на свою половину. Ринн сонно обнимает меня.

– Пройтись выходила, – отвечаю я, но Ринн уже спит.

Глава 26

Помаленьку выздоравливаю, и меня снова выгоняют на работу. Опять поднимаю и опускаю знакомые металлические решётки, сквозь которые течёт всё тот же мутный поток расплавленных минералов.

И снова Фейн мой напарник. Сначала я боялась, что он встретит меня бурными изъявлениями благодарности или начнёт жалеть, или ещё хуже – будет терзаться угрызениями совести и винить себя. Но ничего подобного. Фейн приветствует меня застенчивой улыбкой. В первый раз вижу, как он улыбается. Потом, ни слова не говоря, берётся за работу. Он опускает, я поднимаю, он поднимает, я опускаю. Сегодня особо не напрягаюсь и позволяю Фейну задавать удобный для него темп. Больше не чувствую необходимости нарочно себя мучить. Я и так измучена.

Проходит некоторое время, и вдруг изо рта будто сами собой начинают литься слова. Я больше не могу молчать. Теперь былая необщительность кажется мне глупой. Жизнь продолжается, и я не намерена проводить её в одиночестве. Разрываюсь от потребности что-то сказать, что угодно. Поэтому выпаливаю:

– У меня сын твоего возраста.

Фейн, наблюдавший за серой жижей, льющейся по траншее, вскидывает удивительно густые ресницы.

– Какое есть его имя?

– Джей. Он младший офицер в эскаранской армии.

Тут надо бы чувствовать гордость, но ощущаю лишь страх. Что ж, я уже привыкла.

– Можно спросить, какое есть твоё имя?

– Орна.

Фейн молчит. Я продолжаю. Начав, остановиться уже не могу. Я вообще-то от природы разговорчивая, и теперь дамбу наконец прорвало. Я хочу говорить.

– Ты Дитя Солнца, да? – напрямик уточняю я.

– Нас ещё зовут Далёкие. Мы на наш язык зовём себя Сура Сао.

При последних словах его странный горловой акцент становится особенно явным.

– А правда, что вы живёте на поверхности? И никогда не спускаетесь под землю?

Фейн смеётся:

– Неправда. Бывает, спускаемся. Да, мы живём на поверхность, под небо. Охотимся на звери, а звери – на нас. Едим растения Каллеспы, путешествуем иногда. Но у нас тоже есть дома, как ваши, мы живём в пещеры и строим города.

Фейн поднимает голову к потолку кузницы, который в дыму и не разглядишь.

– Гой-шью начинается, – грустно произносит он. – Скоро мои люди перейдут на другое место.

– Что начинается?

– Сезон ночей.

– А у нас он называется сезон спор, – рассказываю я. – Начинает дуть ветер, и грибы размножаются. В середине сезона спор становится так много, что кое-где их из моря вёдрами вылавливают.

– Понимаю, – говорит Фейн. – Можно тебя просить? Если буду плохо говорить ваш язык, исправляй. С тобой говорить полезнее, чем с мучителем.

– Ты, наверное, хотел сказать – с учителем, – усмехаюсь я. – Мучитель – это тот, кто кого-то мучает. Хотя, конечно, и такие учителя бывают.

Фейн улыбается:

– Видишь? Уже учусь. Хочу первый из наших поступить в университет в Бри Атке.

– В Бри Атке? В эскаранский университет?

– Конечно. Где ещё есть Бри Атка?

– Произведёшь фурор, – говорю я. Фейн не понимает. Говорю проще и медленнее: – Все очень удивятся.

– Понимаю.

– Кое-кто из наших вообще не верит, что ваш народ существует.

Фейна это смешит. Его смех заставляет остановиться проходящего мимо охранника. Тот рявкает на Фейна по-гуртски, чтобы тот не отвлекался от работы. Фейн с пристыженным видом берётся за дело, весёлости как не бывало. Но когда охранник отходит и скрывается в темноте кузницы, Фейн поднимает голову и хитро улыбается мне. Невольно улыбаюсь в ответ. Уж и не припомню, когда в последний раз это делала.

– У нас рассказывают историю про ваших людей, – начинает Фейн. – Давным-давно все люди жили наверху. Гурта, эскаранцы, Дети Солнца, банчу, хааду. Все были одна раса, с'тани. У вас это слово значит «старики», но это не очень правильно. С'тани были большой урод…

– Народ, – механически поправляю я. И тут же качаю головой, удивляясь самой себе. – Извини. Всё, молчу.

– Я хочу, чтобы ты исправляла.

– Так ты никогда свою историю не расскажешь. Будем застревать на каждой ошибке. Давай я тебя потом учить буду. А сейчас просто говори.

Мальчик так удивился, что даже замер, и я сбилась с ритма.

– Будешь меня учить? – переспрашивает он.

И только тогда осознаю, что предложила давать ему уроки. Причём абсолютно искренне и добровольно.

Всё больше становлюсь похожа на себя прежнюю. Как будто изнутри отторгается некое инородное тело, душевная заноза. Несмотря на боль, тело моё кажется более лёгким и подвижным, чем раньше. Чувства обострились. Больше не кажусь себе отстранённым наблюдателем, следящим со стороны за всем, что творится вокруг.

Кажется, что прекращать горевать – предательство. Но на самом деле я всё ещё горюю. Стоит только подумать о Ринне, и грудь сжимается так, что начинаю задыхаться. Но теперь горе не разрушает меня изнутри. Внутри начинает возникать что-то новое. Я это чувствую, но как назвать, пока не знаю.

А ещё у меня есть Джей. Он сейчас где-то на фронте. А дома в ящике спрятано письмо для него. Письмо, о котором никто, кроме меня, не знает.

– Ты нормально? – беспокоится Фейн. Я уже долго молчу.

– Нормально, – отзываюсь я. – Значит, договорились? Буду тебя учить.

– А я тебя научу про с'тани, но потом, – говорит Фейн. Он понял, что сейчас голова у меня занята другим и слушать внимательно я всё равно не смогу. Поразительная чуткость у этого паренька.

Некоторое время работаем молча, и я в первый раз по-настоящему задумываюсь – какая всё-таки цель у нашей работы? Не может быть, чтобы никакой, как мне раньше казалось. Может быть, поднимая и опуская решётки, мы дробим твёрдые части отходов? Или просто взбалтываем их, чтобы не свернулись? Я не учёный, во всех этих тонкостях не разбираюсь. Но вдруг мне становится очень любопытно. Как-то неохота делать то, смысла чего не понимаешь. Это раньше мне было всё равно, а теперь ситуация поменялась.

На следующий оборот Гендак вызывает меня снова. На этот раз обходится без вступления с битьём и одиночным заключением. Очень любезно с его стороны. Вооружённые ножами охранники ведут меня в его кабинет. Там меня снова пристёгивают к креслу. Убедившись, что я привязана надёжно, охранники уходят. Но Гендак всё равно старается ко мне не приближаться. Сидит на расстоянии. Не хочет рисковать.

– Почему вы только со мной разговариваете? – спрашиваю я.

– Вы необычный человек. Женщина из Кадрового состава. У вас женщины редко участвуют в битвах.

– Кадровый состав – это особый случай. Нам дают разные поручения, иногда и на фронт отправляют.

– И много у вас женщин?

– Несколько, – отвечаю я. В этот раз у меня нет ни малейшего желания подстраиваться под Гендака. Он явно усыпляет мою бдительность, задавая вопросы, ответ на которые мог бы узнать и сам. Гендак хочет, чтобы я утратила бдительность, начала доверять ему. Скоро заведёт разговор на более серьёзные темы. Решаю взять инициативу в свои руки.

– Я тут единственная женщина. Почему?

– Мы не берём в плен взрослых женщин. Если во время набегов берём в плен девочек, они становятся рабынями. Вырастают в наших домах и становятся служанками. У нас таких слуг много.

Интересно. Я ни одной не видела. Должно быть, в тюрьме они не работают.

– А взрослых женщин, значит, не похищаете?

– Нет, только убиваем. Женщин в тюрьме содержать слишком сложно. Из-за них среди мужчин возникают беспорядки.

– А почему для меня сделали исключение?

– Я уже сказал – вы необычная. Солдаты растерялись. Не знали, как с вами поступить. Вот и привезли вас сюда. – Гендак задумчиво хрустит костяшками пальцев. – Вы до сих пор живы только благодаря мне. Многие предпочли бы от вас избавиться. Вы уже доставили нам немало проблем.

– Так отселите меня в отдельную камеру, – предлагаю я. А что, это мысль. Чем меньше охраны, тем легче сбежать.

– К сожалению, не получится. На такое моего влияния не хватит.

Снова умолкаем. Смотрю на Гендака. Жду, что он скажет.

– Вы должны понять – в нашем обществе строго наказываются люди, нарушающие законы. А всё эскаранское – одежда, политика, сексуальная невоздержанность… По уровню культуры вы стоите не выше животных. Дело не в том, что гурта жестоки. Просто вас принято рассматривать как отсталых, неразвитых.

Понимаю, что Гендак просто пытается объяснить поведение моих тюремщиков с объективной позиции, но ответ мой звучит ядовито.

– Мы не нарушаем ваши законы, – говорю я. – У нас они даже за законы не считаются. Ваши порядки – полный бред, у себя мы их устанавливать не намерены.

Гендак мрачнеет. Его разозлили мои уничижительные высказывания об их самом уважаемом и почитаемом руководителе.

– Да, конечно, для вас значение имеют одни лишь деньги. Кто богаче – тот и сильнее. Такова ваша плутократия. Вашим обществом правят купцы, позабывшие о морали.

– А вашему обществу смелости не хватает хоть на шаг отступить от традиций. Слова первого человека, который написал о своих взглядах в книге, превратили в законы. Объясните, как могут люди с такими развитыми культурой и искусствами быть настолько отсталыми в юридических вопросах?

У Гендака так и рвётся с языка сердитый ответ, но он понимает, что я его провоцирую. Я вижу, как он сдерживается. Слова Гендака звучат холодно, однако без малейшей злобы.

– А если бы всё было наоборот и эскаранцы захватили гуртскую женщину? Как бы вы с ней обошлись?

– Трудно сказать, – отвечаю я. – Ведь у ваших женщин есть милая привычка совершать самоубийства, лишь бы не сдаваться в плен.

– Эта традиция называется маацу. Они скорее готовы умереть, чем быть обесчещенными. Таков их выбор. В этом истинное благородство гуртских женщин.

– Да уж, очень благородное. Слышала, на совершеннолетие вы дарите девушкам склянку с ядом, чтобы они вешали её на цепочку и носили на шее. А что будет, если в момент опасности женщина своей склянкой не воспользуется?

Можно подумать, я и так не знаю.

– Её либо изгонят, либо казнят.

Приподнимаю брови и многозначительно гляжу на Гендака.

– Долг гуртской женщины – сделать всё возможное, дабы не покрыть себя позором, – произносит он.

– А как определить, что позор, а что – нет?

– По законам, – поясняет Гендак.

– Ну конечно, – киваю я. – Правитель Маал предусмотрел все случаи жизни. Что носить, как совершать ритуалы, как себя вести, каким оружием пользоваться, какие слова произносить в разных ситуациях, на каких женщинах жениться… Когда уж ваши люди научатся жить своим умом?

– Вы читали законы? – удивлённо восклицает Гендак.

– В переводе, – вру я. На самом деле я прочла оригинал, от корки до корки. Книга представляет собой перечисление правил, регулирующих все стороны жизни гурта. Сочинил их древний гуртский диктатор, и за неисполнение законов полагаются жестокие наказания. Династия Маала включает в себя двадцать пять поколений. Только недавно она прекратила своё существование в силу естественных причин. Каждый потомок следил за тем, чтобы законы продолжали соблюдаться и впредь. Со временем их соблюдение превратилось в непременное условие жизни общества. Спорить с ними или пытаться изменить в настоящее время – чуть ли не святотатство. Традиции поддерживаются Старейшинами и Законниками, да и наказания, насколько мне известно, ничуть не смягчились. С гурта обсуждать преимущества и недостатки законов Маала бесполезно. Они для них уже настолько естественны, что гурта вообще не понимают, как можно жить по-другому.

Гендак молча разглядывает меня. К его долгим паузам я уже привыкла. Разговаривать с ним я не против, но он ничего от меня не узнает. Наоборот, сама постараюсь что-нибудь вызнать. Может, Гендаку и правда интересно услышать мою точку зрения, а может, он собирает информацию, чтобы потом использовать её против нас. Пока я согласна ему подыграть. Кроме того, Гендак ясно дал понять: буду упрямиться – потеряю его защиту. А если это случится, мне тут и пяти минут не выжить.

– Расскажите, кто такие Должники.

– Должник – это человек, который обязуется оплатить свой долг перед кланом пожизненным служением, – осторожно отвечаю я. – Например, человек берёт у клана деньги в долг или просит о какой-то услуге. Он должен возвратить клану соответствующую сумму или оказать соответствующую услугу, а если человек этого не сделал, он принимает на себя пожизненное служение. Чем больше долг, тем больше поколений в семье должны служить клану. Мой долг распространяется только на одно поколение, на меня. А в самых серьёзных случаях служить обязаны по семь поколений.

– Значит, у вас в Эскаране дети с рождения становятся рабами? Кстати, а у вас самой есть дети?

– Нет, – отвечаю я. Не собираюсь рассказывать этому человеку ни про Джея, ни про Ринна. Этого он из меня не вытянет. – Пожизненное служение – дело добровольное, никто никого не принуждает. Это сознательный выбор.

– Но у ребёнка нет выбора.

Вспоминаю Ринна. Он был как раз одним из тех, к кому пожизненное служение перешло по наследству. Его это всегда злило.

– Выбор, сделанный родными и близкими, влияет на жизнь любого ребёнка, и с этим ничего не поделаешь.

– И за что же вас заставили принять это пожизненное служение?

– Никто меня не заставлял, я сама решила. Клан Каракасса оказал мне величайшую услугу, когда мне было десять лет. За это я поклялась служить им всю жизнь.

В моем голосе невольно звучит гордость. Поворачиваюсь в кресле, чтобы Гендак мог видеть моё голое плечо.

– Этот знак – символ клана, которому я поклялась в верности. Тот, что на лице, означает, что я – Должница. Ни один другой клан не даст мне работу. Даже самую чёрную. Никто не рискнёт, побоятся. Поссориться с кланом Каракасса – значит с голоду умереть.

Гендак откидывается на спинку кресла и изучает меня своими бледными, мёртвыми гуртскими глазами. Некоторые романтичные дураки считают гурта элегантными, изящными, наделёнными особым обаянием. Я же вижу только нездоровую бледность, и глаза у них будто плёнкой затянуты. И ничего поэтического в их напевной речи нет. Наоборот, звуки на редкость отвратительные и вдобавок зловещие. Значит, если поймёшь врага, легче будет с ним поладить? Я понимаю гурта как никто другой и от этого ненавижу их только сильнее. Ринн бы, как всегда, сказал что-нибудь правильное. Например, так – ты замечаешь только то, что хочешь. А хочешь ты их всех ненавидеть за то, что они с тобой сделали. Это и раньше было правдой, а теперь – тем более.

– Стало быть, у вас существует система долгового рабства. Для нас это такая же дикость, как для вас – наши порядки, – задумчиво произносит Гендак. – Мы, по крайней мере, не порабощаем своих же соотечественников. Впрочем, допускаю, что нет хороших и плохих народов, всё дело в точке зрения.

– Нет, – возражаю я. – Всё в дело в том, кто одержит победу. Кто победит, тот и прав.

Столовая представляет собой прямоугольный каменный зал с девятью длинными столами, расставленными вокруг центрального очага, в котором варится или жарится на решётках и шампурах пища для заключённых. Тут ещё жарче, чем в камере. Теперь, когда я по-настоящему стала чувствовать себя пленницей, так и хочется вырваться на свободу. Если не считать разговоров с Гендаком, жизнь моя ужасно однообразна. Кузница, столовая, двор, камера. В другие части тюрьмы нас не водят.

В этот раз нам сварили похлёбку с клёцками из спор. В миске плавают хрящи пополам с жиром. Я вообще не особо брезглива. К тому же понимаю – надо набираться сил. Первое время я ела просто потому, что не хотела привлекать к себе лишнего внимания. Так было проще. Но теперь проглатываю всё на огромной скорости. С набитым ртом разговариваю с Фейном, да ещё и ложкой размахиваю. Не знаю, что на меня нашло. Вдруг откуда ни возьмись появились силы, и я понимаю, что мне хочется есть. Теперь я снова начала ощущать вкус пищи. Впрочем, в этом конкретном случае лучше бы не ощущала.

Фейна очень радуют произошедшие со мной перемены. Вдобавок ему теперь есть с кем поговорить. Оба мы до сих пор ели в полном молчании. Зато теперь на нас смотрит вся столовая.

Рассказываю всё, что разузнала про нашу тюрьму. Фейну это очень интересно. Я многое узнала, слушая разговоры других заключённых. Да и охранники при нас даже голос не понижают. Ну как же, кто, кроме них, может понимать их великий язык?

С первого дня Фейн стал среди заключённых отверженным, поэтому не знает самых простых вещей. Впрочем, причина, возможно, в том, что он не дал себе труда выяснить нужную информацию. Фейн вообще кажется мне удивительно пассивным, особенно в такой непростой ситуации.

Вот я и рассказываю ему всё, что знаю. Нас держат в гуртском форте под названием Фаракца, находится он у самой границы. Мастерские, а также наша кузница, прачечная и пекарня располагаются в самом центре форта. Поблизости от них – половина, отведённая учёным, а наши камеры – в пещерах под фортом.

То, что я выяснила от Гендака, все и так знали. Нас здесь держат потому, что мы можем принести какую-то пользу – среди прочего, для врачевателей или экспериментаторов. Мне с Гендаком повезло, он со мной просто разговаривает, а с другими жертвами учёных происходят поистине ужасные вещи – их разбирают на органы, на них испытывают новые лекарства, на них заклинатели отрабатывают хтономантические процедуры. После всего этого несчастные не выживают. Законы запрещают гурта поступать подобным образом с соотечественниками, однако о других народах никто не позаботился.

Ходят слухи, скоро сюда прибудет один из Старейшин. Они вроде наших заклинателей камня. Только у нас такие люди к политической власти не стремятся, а у них Старейшины контролируют всю законодательную сферу. Вернее, новых законов они не издают, а сохраняют уже имеющиеся. Эти люди следят за исполнением воли Маала через много лет после его смерти, и власть их неоспорима. Так диктатор правит своим народом даже из могилы.

Заключённые боятся его прибытия. Старейшина ещё пострашнее врачевателей. Говорят, его подопытных приковывают цепями в подвале, и многие из них остаются калеками.

– Кажется, догадалась, – говорю я Фейну. – Вот для чего они наблюдают за нами во дворе и меняют распорядок дня. Или то отменят купание, то снова введут. Следят, как это на нас влияет.

– Может быть.

– Попадись мне эти врачеватели, – бормочу я, – возьму нож и быстренько им покажу, как надо правильно резать.

Фейн отводит глаза. Кажется, мой тон его беспокоит.

– Они сделали тебе зло, – произносит он. – Они тебе не просто враги.

Этот парень будто читает мои мысли. Всё ловит на лету.

– Они убили моего мужа, – говорю я, прежде чем успеваю остановиться. Слова вылетают сами собой и повисают в воздухе. Горло сжимается, на глаза наворачиваются слёзы. Злясь на саму себя, опускаю взгляд. Нет, плакать я не собираюсь.

Фейн долго молчит. Наконец произносит:

– Понимаю.

Уж кто-кто, а Фейн и правда понимает.

– Но твой сын живой.

Поднимаю глаза:

– Ты этого не знаешь.

– Я одно знаю – ты живая, – отвечает Фейн, да так самоуверенно, что придушить его хочется. – А ведёшь себя, будто нет.

– Кто бы говорил! – взрываюсь я. – А ты сам разве не сдался? Сидишь тут и ничего предпринять не хочешь.

– Я не сдался нисколько, – возражает Фейн. – Я жду. А ты сдалась.

От злости ударяю по столу.

– Я никогда не сдаюсь, понял?! – ору в ответ.

Сидящие рядом заключённые оглядываются, а Фейн невозмутимо смотрит на меня, будто терпеливый родитель на разбушевавшегося ребёнка. Чувствую себя ужасно глупо. Готова сквозь землю провалиться. Снова продолжаю есть. Постепенно другие заключённые отворачиваются и начинают болтать друг с другом. Охранники расслабляются.

Некоторое время ем молча, в голове крутятся мрачные, яростные мысли. Фейн заставил меня взглянуть на себя со стороны, и то, что я увидела, мне не понравилось.

Я совершенно зациклилась на себе. Забыла обо всём, предавшись горю. Не помнила, кто я и что я. Спряталась за переживаниями, будто за защитной подушкой. Но с меня хватит.

У меня есть обязанности. Дела. Жизнь, к которой я должна вернуться. У меня есть сын, который, возможно, считает меня погибшей. Но я жива. И вообще, я из Кадрового состава или нет? Никто не смеет держать меня под замком.

Фейн наблюдает за мной, и я понимаю – он знает, о чём я думаю. С удовлетворённым видом парень возвращается к еде, а у меня внутри всё кипит.

Пора наконец выбираться отсюда.

Глава 25

Гурта даже представления не имеют, с кем связались. Все их жалкие предосторожности меня не удержат. Скоро я вырвусь из их тюрьмы.

Такой бодрой и активной не была ни разу в жизни. Поверить не могу, что та молчаливая, унылая тень, которую сюда привезли, – это я. Как я могла проявить такую слабость? При одной мысли передёргивает.

Надо было с самого начала готовить побег, вместо того чтобы упиваться собственными страданиями. Мой сын где-то там, далеко, воюет. Мне отлично известно, что система связи у нас работает медленно. Скорее всего, из Корока ещё даже не сообщили, что произошло. Джей не знает, что его отец убит, а мать пропала без вести. Невыносимо думать, что он может считать меня погибшей. Как представлю, как ему об этом сообщает какой-нибудь чиновник в грязном бараке в какой-нибудь дыре около границы…

Джей не знает, что я выжила. А я не могу быть уверена, что жив он. Но я должна разыскать Джея. Теперь это для меня самое главное. Необходимо сказать сыну, что он может возвращаться домой. Его отец погиб достойной смертью. У Джея нет причин оставаться на фронте. Дома я храню письмо, которое может вызволить его из армии. Джей вернётся в университет. Снова будет со мной, с Рейтой, в безопасности. Главное, чтобы с ним не успело ничего случиться.

Я внимательна и бдительна, от моего взгляда ничто не ускользает. Запоминаю, кто из охранников терпеть не может друг друга, кто с кем играет в фишки. Кто кому должен денег. Когда нас ведут из кузницы в камеру, из камеры во двор, из двора в столовую, запоминаю расположение коридоров. В уме выстраиваю схему этого места и, сидя в тёмной камере, представляю, как иду в одну сторону или в другую.

Начинаю замечать, что охрану совершенной не назовёшь. Их люди небрежны – ещё бы, уверены, что из форта, где размещён гарнизон, не убежишь. Думают, если запирать двери, ведущие в другие части здания, всё будет в порядке. Периметр тюремной секции тщательно охраняется, но внутри к этому делу относятся халатно. Охранники никогда не устраивают перекличек, не пересчитывают заключённых, не сверяются по спискам. В кузнице мы постоянно меняемся друг с другом местами, а им всё равно, лишь бы работа была выполнена. Заключённых время от времени забирают. Одни возвращаются, другие нет. Никто ни за кем не следит. Исчезнешь – даже не хватятся.

Законы у гурта, конечно, суровые, но от природы они народ неорганизованный. Ими управляет общество, и сами себя контролировать гурта вовсе разучились. Люди они легкомысленные, в их учреждениях среди работников вечно царят какие-то склоки и свары. Их армия в основном терпит поражения как раз из-за всей этой расхлябанности. Готовность жизнь отдать за дело – это, конечно, хорошо, но без чёткой системы и дисциплины далеко не уедешь.

Мне про гурта всё известно. Сумела сбежать один раз, сбегу и во второй.

Начинаю обдумывать план. От многих вариантов приходится отказаться. Иначе меня обнаружат в два счёта. Охранники обратят внимание, если дверь будет открыта или пропадёт ключ, и обыщут весь форт сверху донизу. Вряд ли я смогу скрыться ото всех, кто-нибудь меня непременно поймает.

Кроме того, есть одна дополнительная трудность. Я бегу не одна. Со мной будет Фейн.