Яркие пятна солнца

Луна позвала Ваньчжу, он приветливо выпил с нами, хотя сел не за стол, а около открытой двери, потому что смотрел одновременно телевизор, который стоял в соседней комнате и который он все же опять включил. Слово за словом, я рассказывал о своей поездке, о многодетных семьях, спрашивали о Москве, в которой никто из троих пока не бывал, я отвечал, потом стал объяснять, почему фотографирую бабочек, да и не только бабочек, а вообще красоту. Сказал, как всегда, что это, на мой взгляд, самое ценное в жизни и разразился, конечно же, комплиментами в адрес Додо… Она сияла, она светилась, молодая жизнь так и искрилась в ней, а еще я сказал, что вижу в ней что-то родственное – моя красивая бабушка в девичестве была на нее похожа…

Потом то ли Ваньчжа, то ли Луна, кто-то из них пошутил, что Додо, мол вовсе не к чему идти домой, раз она моя родственница, ведь тут в комнате вторая кровать… Погода плохая, завтра воскресенье, в школу Додо идти не надо, а мне одному здесь спать скучно и холодно. Да я ведь, к тому же, и гость.

Все смеялись весело, а Ваньчжа добавил, что Додо вообще-то взрослая уже девушка, совершеннолетняя (у них это, оказывается, в шестнадцать), а почему бы ей на самом-то деле не переехать, к примеру, в столицу, раз родственница? Тем более, что я сказал ведь уже, что неженат…

Шутки шутками, но видел я, что Додо все больше хмурится как-то напряженно, а шутки Ваньчжи и Луны ей нравятся, и смех ее становится нервным. Ах, Додо, милая девочка, думал я уже весело (хотя почему-то и с грустью), с какой приветливой внимательностью смотришь ты в открытый перед тобой мир, как искренне воспринимаешь жизнь! Надолго ли?… Шутки шутками, но я явственно ощущал, как словно незримые нити протягиваются между нами – мною и этой очаровательной семнадцатилетней девчушкой, – и взгляды, которые она на меня вдруг бросала, проникают в самую душу, и сердце мое, игнорируя разум, колотится гулко, и ком в горле растет.

И ей же Богу, не в том было дело, что мы выпили. А в том, что я вот здесь, сейчас, в сердце Грузии, и слева, совсем близко хмурится сосредоточенно и смеется очаровательная семнадцатилетняя Додо, и смотрит на нас, улыбаясь, добрая Луна, и Ваньчжа шутит с искренним добродушием, а рядом с нашим домиком – бамбук и пальмы, и горные заросли, и бабочка осталась в моей памяти, в пакетике и на пленке, а за густым пологом туч там, в вышине, светят вечные звезды, и вышла на ночную прогулку луна, неся на холодном, печальном лике своем отблеск горячего солнца! Вот в чем было дело! Золотые минуты…

И еще: не в этом ли – не в таком ли вот веселом бесстрашии радости – как раз и заключен тот самый, так тщательно выискиваемый нами смысл? – радостно думал я. Что-то я должен сделать сейчас, как-то продлить…

И встал вдруг со своего стула у двери и отправился куда-то Ваньчжа, а за ним вышла и добрая Луна. Мы с девочкой остались вдвоем…

Сейчас, вспоминая, конечно же, фантазирую я: могло бы? В фантазиях очень даже! И не было во всем том никакого подвоха, думаю, хотя теоретически он мог бы конечно быть. Ведь я журналист из столицы, мало ли, что я о них обо всех напишу, бывали случаи, когда организовывали местные власти подставы для журналистов – на всякий случай. И чтобы проверить. Но нет, нет, в тот раз – не было! Даже оскорбительным было бы думать так! А Луна и Ваньчжа просто поддались атмосфере – возможно, даже услышали, ощутили мысли мои, – к тому же с самого начала заметил я, что оба они слега неравнодушны друг к другу. Вот и вышли оба, чтобы и нас с Додо оставить на какое-то время и самим, так сказать, тет-а-тет оказаться, думаю. Добрые люди… А для меня словно призывный звук трубы прозвучал. Но…

Додо потупилась и как-то напряглась тотчас, когда вышли Луна и Ваньчжа, а я ощутил, что горло мое пересохло и сердце заколотилось в смятении. Господи, промелькнула мысль, неужели это возможно? Неужели, неужели… Что именно возможно в такой ситуации, я, конечно, не представлял, но что я обязательно должен сделать что-то, сомнению не подлежало. Но что? Это я теперь, вспоминая, фантазирую и могу моделировать что-то. А тогда…

Луны не было минуты три, мы с Додо сидели неподвижно и молча, секунды летели, а я был смущен и растерян. И просто зримо, наглядно, с глубоким прискорбием я ощущал, что золотое время уходит, истекает, иссякает, словно песок в песочных часах, но в голове у меня было пусто, совсем, совсем пусто. Черт побери…

Наконец, Луна вошла, села за стол, а я никак, никак не мог выйти из состояния странного ступора. Но Луна, взглянув на нас тоже как-то странно, вышла опять.

И тут уже, не рассуждая, не мучаясь, во внезапном порыве я вдруг неожиданно для самого себя пробормотал:

– Тебя поцеловать можно?

– Можно… – вся в трепете тотчас ответила девочка.

О, Господи, неужели… Вот он, «тодес»! И я встал со своего стула, шагнул к ней, тотчас встала и она, повернулась ко мне лицом – и я прикоснулся к послушным ее губам, оглушаемый биением собственного сердца, и почувствовал грудью ее совсем недетскую грудь, и ощущал бурное биение ее сердца. Это было мгновенное, сумасшедшее какое-то слияние, и души наши, казалось мне, тотчас тоже как бы соприкоснулись, как и губы, слились. И вспыхнуло, наверное, сияние вокруг нас…

Только бы не вошла Луна!

Но чуть-чуть мы успели. Я сел. Девочка тоже села. Голова моя шла кругом, сладость была во всем теле, сердце чуть ли не грохотало, Но что же дальше, дальше-то что?

Она потупилась, сидела неподвижно и тоже явно была взволнована. Боже мой, но ведь она же совсем девчонка, больше, чем вдвое моложе меня, и я, получается, как бы пользуюсь своим положением столичного корреспондента. К тому же – в Грузии все происходит, где горячий народ. Но… Разумеется, я по-прежнему понятия не имел, что делать дальше…Но…

Да, представьте, я ощущал, что произошло что-то хорошее и произошло правильно, чуть ли не в самом небе произошло даже! Можно сколько угодно посмеиваться и осуждать, но я искренне считаю, что нет в природе нашей ничего серьезнее, чем то, что вот так вдруг возникает внезапно… Эта тайна мужского и женского…. Да что там говорить – мы все появляемся на свет в результате этого самого! А для меня, ко всему прочему, нет ничего более уважительного и ценного, если…

Вошла Луна и сказала, что уже поздний час. И как-то вдруг буднично ясно стало, что всем пора по домам. Быстро убирали со стола Додо и Луна, а я по-мальчишески неприкаянно ходил из комнаты в комнату, волнуясь и опять совершенно не представляя, как надо себя вести. Птица-Счастья – или Бабочка-Счастья? – была, кажется, все еще здесь, но…

Додо, казалось мне, вела себя, как ни в чем не бывало, держалась опять как-то по-детски раскованно, хотя и бросала иногда взгляды, от которых сердце мое начинало бешено колотиться. А уходя сказала, чтобы я дал свою рубашку постирать, потому что на ней то ли от закуски, то ли от вина, осталось небольшое пятно. Я снял рубашку и дал. Они ушли.

О, Боже, неужели все было просто так, отчасти даже и во хмелю, неужели жизнь наша – постоянные мелкие хлопоты, страхи, а настоящее где-то там, за тучами, и солнце лишь изредка бросит свой луч, а тучи уже тут как тут, и мы постоянно чего-то боимся, а жизнь наша тем временем уходит, уходит…

Правда, перед уходом мы договорились все же, что завтра… Ведь было все это в субботний вечер, а завтра мы с сопровождающим моим (на четвертый день мне дали уже другого сопровождающего, сравнительно молодого человека, холостяка, такого же, как и я) собирались устроить день отдыха и поехать в Хулеви, к морю. Звали его Олеко, но он почему-то представился мне как Алик, так я и звал его, хотя Олеко, согласитесь, было бы лучше. И вот в воскресенье собирались мы с Аликом… Конечно, если позволит погода. Так что… Сердце замерло, когда я предложил уходившей Додо поехать завтра с нами, и она обещала.

И словно солнце вспыхнуло, когда я представил, как мы будем загорать на песке на солнце завтра, а возможно и плавать вместе в море, и заплывем подальше от всех…

Правда, погода…. Господи, ведь не может быть, чтобы тучи сыграли с нами столь злую шутку!

Но оказалось – может. И даже очень. Едва открыв глаза утром, я увидел, что льет нудный дождь, и услышал, как противно шипят заросли бамбука от ветра. И стало мне так грустно, что трудно и передать.

Наконец, под моросящим дождем пришли все-таки Луна и Додо, а с ними подруга Додо, десятиклассница Лали – черноглазая, черноволосая, круглолицая грузинка. Я сразу заметил, что Додо надела белую тесную водолазку, которая уважительно подчеркивала неоспоримое женское достоинство этой милой девочки. Женщины принесли выстиранную и выглаженную мою рубашку, которую взяли вчера, и Луна сказала, что стирала и гладила ее для меня Додо собственноручно.

Но… Неузнаваема, неузнаваема была моя девочка! Конечно, у нее болела голова после вчерашнего, конечно, действовала погода. Очаровательная улыбка лишь изредка вспыхивала на милом личике, но и она, увы, была не столь светящаяся, как вчера. Отблески, конечно, отблески, но очень уж приглушенные.

Приехал на своих ярко-красных «Жигулях» Алик-Олеко, демонстрируя всем нам свой гордый орлиный профиль красивого холостяка. Он тотчас обрадовался, увидев Додо и Лали, но ехать немедленно в Хулеви было, конечно, нельзя – дождь моросил и дул холодный ветер. Может, наладится через несколько часов?

Делать в домике было решительно нечего – хотели поиграть в карты хотя бы, а карт не было, – и добрая Луна пригласила нас к себе. Мы сели в ярко-красные «Жигули» Алика и за две минуты спустились от романтического домика в зарослях к стандартным постройкам цитрусового совхоза, в одной из типовых квартир которого жила моя кормилица.

В квартире у Луны было просторно, но очень пусто. Шкаф, стол, несколько стульев. Однако на подставке стоял новый проигрыватель, а в углу – телевизор с большим экраном. Технические эти новшества казались неуместными здесь, они тоже были словно осколками, отголосками чего-то. Все это размещалось в одной просторной комнате. В другой, не менее просторной, почти посередине стояли две кровати, а у стены примостилась железная печь с трубой – в годы войны такие называли «времянками», или «буржуйками».

Как только мы вошли, Луна включила телевизор, но там по обеим программам шли какие-то «производственные», совсем не воскресные передачи, тогда Луна включила проигрыватель и поставила пластинку. Додо и Лали ушли на поиски игральных карт, а Луна, очень обеспокоенная тем, чтобы нам с Аликом не было скучно, порылась в шкафу и, наконец, положила перед нами альбом с фотографиями. С интересом открыл я его, надеясь увидеть наконец то, что составляет истинную жизнь этой доброй женщины и, может быть, суть ее души.

Альбом был переполнен фотографиями, которые не наклеенными лежали меж страниц. Главным образом групповые снимки, где была запечатлена Луна со своими знакомыми или знакомые Луны без нее. Или одна Луна. Наконец, на одной из фотографий я увидел Луну вдвоем с мужчиной.

– Муж? – спросил я.

– Нет, знакомый, – с застенчивой и печальной улыбкой ответила Луна.

Потом я обратил внимание на то, что почти все ее фотографии сняты в одно и то же время, на одном курорте. «Фото Гугула» – стоял «лейбл» на многих из них, причем слова «фото Гугула» да еще с пышной эмблемой в стиле рококо занимали чуть ли не половину снимка. Да, неведомый Гугула упорно стремился увековечить в сердцах и умах потомков имя свое. Еще одна эмблема, поменьше, скромно свидетельствовала: «фото Миша».

Мужа, как выяснилось, у Луны не было, не было и детей, но зато она работала в детском саду, где возилась с двадцатью пятью трех-четырехлетними малышами…

Вернулись Додо и Лали с картами, мы вчетвером поиграли немного, пока Луна старательно готовила для нас чай. И по тому, с какой тихо-завистливой грустью Луна смотрела на нас и как искренне переживала она наше невезение с погодой, я окончательно убедился, что позвала она вчера Додо в мой домик исключительно по соображениям своей нерассуждающей доброты.

А Додо, солнечная вчера Додо, «родственница» моя, была совершенно неузнаваема! Теперь – не вчера, а теперь! – она словно бы играла какую-то роль, пропала очаровательная мягкость ее, голос стал отрывистым, резким, к месту и не к месту она повышала его, с удивлением я взирал на нее и видел жесты, ужимки, наверняка подсмотренные у взрослых капризных женщин, они так не шли ей. Да, без солнца и цветы сжимаются, блекнут (и бабочки). «Если хотите составить выгодное представление о прекрасном нашем мире, смотрите на него при свете солнца", – хотелось бы пожелать пришельцам. Но что же, что же делать, если солнца-то нет?

Грустным был этот день, так не похож он оказался на ожидаемый. В Хулеви мы все-таки ездили – Додо, ее трехлетняя сестричка Майко, Лали, Олеко и я, – подъезжали к морю, которое сегодня тоже было совершенно неузнаваемо: желтое, болезненное, с беспорядочными волнами и клочьями пены, которые срывал ветер. И дождь моросил без перерыва, и было холодно. Что в этом яростном разгуле стихии маленькие наши тела?

Тучи, опять мерзкие, враждебные тучи – как с бабочкой! – и что же я мог сделать теперь против них, милая, милая Додо?

Поспешно все мы уселись опять в ярко-красные «Жигули» Олеко и поехали назад в струях дождя, а Додо и Лали и сестричка Додо Майко ежились на заднем сиденье, и о чем-то Додо без конца говорила с Аликом по-грузински, а голос ее был отрывистый, резкий, он совсем не нравился мне. И явственно ощущалось, что та душа, которая вчера так нежно соприкоснулась с моей, далеко, далеко…

Я посмотрел на Алика и увидел его гордый орлиный профиль и подумал почему-то в который раз, что жить в этом многообразном мире, несмотря ни на что, прекрасно. Только вот солнца, солнца хотелось бы, солнца! А его нет… А нам сейчас оно так нужно! Боже, Боже, сделай же что-нибудь!

На обратном пути Алик завез всех нас в ресторан – пришло время обеда, – и мы чудной нашей компанией заняли отдельный кабинет, а когда еще только входили, то на пороге встретился знакомый Алика, моложавый, очень красивый грузин лет пятидесяти с гаком.

В светлом костюме, импозантный, с длинными пушистыми седыми баками, он сказал в первую же минуту нашего знакомства:

– Старость – это плохо. Это очень плохо – старость.

И в светло-карих глазах его, которые все еще упорно раздвигали сети морщин, светилась искренняя и, как ни странно, детская печаль.

– Ничего в ней хорошего нет, в старости проклятой, – повторил он на прощанье и подал нам с Аликом руку и с завистью смотрел на нас и особенно вслед скрывшимся уже в ресторане девушкам нашим.

Алик заказал три бутылки сухого вина, но девушки пить не хотели, Додо даже поморщилась с отвращением. Потом все-таки выпила полстакана. Упросил зачем-то Алик и Лали. С трудом, с опаской Лали отпила из стакана, и почти тотчас же произошла удивительная и прекрасная метаморфоза. Застенчивое, грустное, стертое какое-то лицо Лали вдруг вспыхнуло и зацвело, а черные глаза лукаво и ласково засверкали.

– Первый раз в жизни пила, – с трудом подыскивая русские слова и преодолевая грузинский акцент, сказала она мне.

А во мне чувство неловкости за это «совращение» боролось с другим чувством, более сильным – благодарности. Отнеслись ко мне, столичному корреспонденту, по-человечески, и не в первый раз я отметил это, не в первой командировке своей в одну из союзных наших Республик. Везде – люди, главное будь человеком ты, и все будет в порядке… Но вот Додо, Додо… Как понравилась мне вчера очаровательная эта девочка с почти русской внешностью, как вспыхнуло солнышко, но что же теперь… А ведь послезавтра в полдень я уезжаю.

Наконец, мы закончили трапезу (одна полная бутылка осталась) и опять сели в машину, а я по-прежнему с удовольствием наблюдал за Лали. В ресторане она еще пыталась справиться с непривычным и в машине сначала тоже, а потом вдруг широко, весело улыбнулась и сказала:

– Теперь мне хорошо.

А Алик-Олеко мчал свои красные «Жигули» по шоссе, едва дотрагиваясь до руля, а когда запели грузинскую песню – первой запела по-грузински Додо, хотя и сохраняя на лице прежнее, скучно-строгое выражение, – Алик от души подпевал и в такт песне постукивал по рулевому пластмассовому кругу мчащейся на полном ходу машины. И видел я в нем не какого-то деятеля по снабжению, кем был он в районной административной системе, а – бесстрашного лихого джигита. И хотелось сумасшедшую и опасную скорость машины сравнить с головокружительным, ветру подобным и тоже опасным скачем коня. И все-таки грустным, грустным было это сравнение…

Покатались мы так немного под непреходящим дождем и вернулись в холодный домик, вечером опять поиграли в карты, а потом телевизор смотрели…

Увы, ничего подобного вчерашнему так и не состоялось.

На другой день мы с Аликом ездили еще к одной удивительной женщине – Герою Социалистического труда, знатному чаеводу. Она, как практически все известные мне знатные труженики, оказалась живым, внимательным человеком и ничто человеческое не было ей чуждо, только вот времени на это всегда не хватало.

– Что-то грузинский чай неважным стал, индийский все ищут, – сказал я. – Солнца, что ли, мало в Грузии?

– Да нет, солнца хватает. Вот только слишком торопимся, – ответила знатный чаевод и улыбнулась.

– Что значит «торопимся»? – спросил я все-таки.

– Да ведь план у нас. Не о чае думаем порой, а о плане…

Вечером все же пришла после школьных уроков Додо, приехал проводить меня Алик и Нодар Николаевич, но опять не склеивалось у нас, и Додо была чужой и скучной. Ныло у меня сердце, мучительно искал я какую-то счастливую минуту, чтобы… Не складывалось. А потом пришлось внезапно ехать на прием к первому секретарю райкома, потому что – как сказал приехавший от него человек – завтра утром он не сможет меня принять, а мне повидаться на прощанье с начальством необходимо.

– Вы довольны поездкой? – спросил первый секретарь, крепкий, грузноватый мужчина, еще молодой и голубоглазый.

– Очень доволен, – ответил я искренне.

– Иметь много детей – это хобби жителей Хоби, – доброжелательно пошутил он, имея в виду райцентр Хоби, и провожая меня до дверей своего кабинета. – Вот я и заголовок придумал для вашей статьи, а? – добавил он, улыбаясь и не подозревая, что очерк-то мой как раз могут и не напечатать в том виде, как я хочу, хотя я и попробую.

Я не журналист, я писатель. И не обязательно напишу именно то, что нужно газете, – я им так и сказал, – мне важнее то, что увижу я своим «невооруженным» взглядом. Они согласились, и я считал себя вправе именно так и писать. В частности – и о бабочке…

Да, лет пятнадцать к тому времени – пятнадцать! – занимался я фотографированием маленьких крылатых созданий и давно уже мечтал встретить, в частности, именно такую бабочку, удивительную затейливым и пестрым рисунком своим – Поликсену! Но не ожидал встретить ее здесь, сейчас, в период весенних кавказских дождей, в тот короткий погожий просвет в конце дня.

Но – встретил!

…А каждая бабочка, между прочим, прежде чем стать крылатой, прекрасной и беззаботной, влачит упорное существование в стадии толстой неповоротливой гусеницы, которая только то и делает, что с утра до вечера ест – трудится, набирается сил на будущее. И лишь пройдя эту долгую, мучительную, но необходимую стадию жизни, она выбирает тихое местечко и там, покрывшись хитиновой броней куколки, фактически умирает… Да-да, тело гусеницы внутри куколочного саркофага почти все распадается на отдельные клетки, которые, подчиняясь таинственному закону, начинают группироваться в новое существо, и это новое, хотя и имеет со старым несомненную связь, однако же вряд ли помнит многотрудные, полные опасностей прошлые будни. И недаром древние греки сравнивали окукливание гусеницы со смертью влачащего нелегкое земное существование человеческого тела, а вылет бабочки – с вылетом прекрасной крылатой души. Психея – очаровательнейшая богиня, девушка с крыльями бабочки… А у нас? Антон Павлович Чехов писал с грустью, что у людей ровно наоборот – начинается как раз с бабочек, а потом…

Уезжал я из Грузии, оставляя Додо, но увозя все же бабочку, а точнее – трупик ее и не проявленную пока что пленку. Написал Додо прощальную записку с телефоном и адресом и передал с Луной ее и букет рододендрона, пообещав, что пришлю фотографии обязательно, и сказав, что если Додо когда-нибудь будет в Москве, то…

Но проявив в Москве пленку, разглядев как следует слайды и трупик бабочки, справившись с определителем, я обнаружил, что это все же не Поликсена. Близкая родственница ее, очень красивая, с красивым именем Алланкастрия. Но все же не Поликсена.

Очерк я написал. Но его так и не напечатали – «социальности» и рассуждений о необходимости как можно более активного деторождения в период развитого социализма в моем очерке не хватило. Мысль моя главная была в том, что не в количестве дело, а в качестве, не в материальности, а в духовности. То есть не «Будет хлеб – будет и песня», а – наоборот: «Будут песни хорошие – будет и хлеб». О бабочке и о Додо не упоминал, конечно, но и это не спасло.

– Социальности мало в вашем очерке. Социальности! Не на то вы обращаете внимание, не на то! – с раздражением сказал редактор. – Переписать надо бы…

Переписывать очерк я не стал, зато написал рассказ. Напечатают ли его, я тоже не уверен. Но – написал.

Так что обманул я, выходит, ожидания гостеприимных хозяев, о чем искренне сожалею, однако вины своей, ей-богу, не ощущаю. Неловко мне перед Нодаром Николаевичем, перед Аликом, перед отцами и матерями многодетных семей, перед секретарем райкома, перед Луной, Лали и, конечно же, перед Додо. Неловко… Но как объяснишь им, что не согласен я с требованиями редакции и вообще со многим в нашей убогой жизни, не согласен. Божье – Богу, а кесарю кесарево, я понимаю. Но не слишком ли многого хочет кесарь?

Фотографии Додо я напечатал и отослал, но ни обещанных мандаринов осенью, ни письма от нее так и не получил… Увы.

Вот так и пролетело десять дней моей жизни в далеком грузинском городке и окрестностях, но оставили они след в моей памяти все же незабываемый. Пусть не Поликсена, а Алланкастрия, пусть тучи и дождь, пусть так и не напечатали мой очерк, а потом и рассказ, пусть Додо не ответила на мое письмо, пусть! Но были счастливые искорки, и я их помню! Правда, очень хотелось бы, чтобы были искорки и у Додо!

«Норок» – по-молдавски «везение»…

Весной я получил долгожданное письмо из Молдавии от известного селекционера грецкого ореха И. Г. Команича. Иван Георгиевич писал, что орех расцвел и я могу приезжать.

Нужно было ознакомиться с работами по селекции, сфотографировать уникальную коллекцию плодов ореха, самого Ивана Георгиевича за работой, а также мужские и женские цветы дерева с красивым латинским названием «югланс регия».

В редакции журнала «Знание-сила» мне завидовали: конец апреля, в Москве лишь недавно сошел снег, а в Кишиневе весна, должно быть, в самом разгаре. Я и сам был рад: в Молдавии еще никогда не бывал, и в ботаническом саду можно будет вдоволь попутешествовать с фотоаппаратом, заряженным цветной обратимой пленкой.

Первое разочарование настигло уже в аэропорту Кишинева. Когда садился в «Ил-18» во Внукове под Москвой, моросил дождь и было холодно. А когда через два часа спускался по трапу на молдавскую землю, то было ощущение, будто мы никуда и не летели: такой же дождь, такой же холод. Только строения аэропорта другие.

К вечеру прояснилось и слегка потеплело, но все равно было холодней, чем в двадцатых числах апреля в деревне Подушкино под Москвой, где я вовсю уже фотографировал на подсыхающей, хотя и голой земле перезимовавших, разбуженных солнцем бабочек. Правда, каштаны стояли в полном цвету и кишиневские тополя и газоны были густы и зелены, как летом. В гостинице: сказали, что хорошая погода началась в марте, а в середине апреля жара доходила до тридцати, похолодало три дня назад. Так уж мне просто не повезло.

На другой день с утра мы с Иваном Георгиевичем встретились в ботаническом саду. Под сереньким дождиком медленно расхаживали по тропинкам среди больших ореховых деревьев с характерной круглящейся кроной, в которой странными культями белели пергаментные пакеты-изоляторы. Они надеваются на готовые к опылению или уже искусственно опыленные женские соцветия для того, чтобы на них не попала с ветром чужая пыльца и сохранилась чистота селекционного опыта.

Пасмурная погода угнетающе действует на меня. К тому же, глядя на мокрые кусты и деревья, я думал, что ничего интересного там не может прятаться – те же насекомые, что у нас в средней полосе, никакой экзотики, а я-то надеялся… Единственное, что хоть немного утешило, – большие земляные улитки, довольно бойко ползающие по тропинкам. Они-то чувствовали себя в эту погоду как раз превосходно. Как ни странно, снимки рогатых улиток, сделанные без солнца, чуть ли не под дождем, получились…