Резидент

Капитан Рогов оставался вызывающе бодр, и, похоже, предстоящий переход его совсем не угнетал. Доброжелательно улыбнулся подсевшему рядом Романцеву и предложил табачку:

– Может, закурите, товарищ старший лейтенант? Как-то оно помогает.

– Не время, – отказался Тимофей, – скоро выходим. Будем идти всю ночь.

В глазах Рогова сквозило некоторое ожидание, видно, догадывался, что Романцев подсел к нему не случайно. Но разговор не торопил, терпеливо ждал, когда Тимофей заговорит о главном. В свою очередь, Романцев внимательно присматривался к Роговову: гордец, упрямец и, похоже, ничего не боится. Трудно разгадать, какие именно черти поселились у него в душе. В сравнении с остальными, выглядевшими подавленными от долгого унизительного отступления, капитан смотрелся молодцом, словно сбитые в дорогах ноги не про него. Даже иной раз посвистывал какую-то замысловатую опереточную мелодию, чем невероятно раздражал измотанных бойцов. Складывалось впечатление, будто капитан идет не по захваченной врагами территории, а участвует в боевых учениях. Вот сейчас закончится очередной марш-бросок, и можно будет малость передохнуть, утереть пот со лба и потравить какие-то забавные житейские истории. Вот только нет никаких учений, а есть война, где можно в любую минуту получить пулю в живот или напороться на мину. Нужно топать к своим, несмотря на голод и смертельную усталость, чтобы собраться с силами и гнать врага в обратную сторону.

– Тут вот какое дело… У меня к вам претензий никаких нет, люди бывают разные, и нужно это принять. Но бойцам всего этого не объяснишь. Я не могу за них ручаться и контролировать всецело ситуацию тоже не в силах…

– Кажется, я вас понял, вы хотите, чтобы я ушел, – перебил Рогов. – Иначе меня могут убить.

– Если быть предельно откровенным, то да.

– Нечто подобное я предчувствовал, – кивнул Рогов. – Уж больно взгляды бойцов мне не нравятся. Хорошо… Буду плестись где-нибудь в хвосте, а там просто уйду в лес. Надеюсь, не повторю тех ошибок, что были в вашем отряде. Спасибо за предупреждение!

Еще через полчаса отряд Романцева двинулся на восток. Капитан Рогов пристроился замыкающим. А когда Тимофей оглянулся минут через пятнадцать, то его уже не было. Более он с ним не встречался…

– Что вы можете сказать о Рогове?

– Капитана Рогова я знал всего лишь несколько дней. Бойцы его не любили, в чем-то подозревали. Но я проверил у него документы, в том числе партийный билет, и не нашел ничего такого, что могло бы подкрепить их подозрение. Правда, он был не похож на остальных, это надо признать. Было в нем какое-то барство. Не знаю, откуда оно в нем… Потом мне стало известно, что бойцы просто хотят устроить над ним самосуд, и, чтобы этого не произошло, я посоветовал капитану уйти из отряда. Во время одного из переходов он затерялся в лесу. Как дальше сложилась его судьба, я не знаю. Больше его не видел и ничего о нем не слышал. Все это я уже подробно рассказывал при первом разбирательстве.

– Да. Мы проверили. Капитан Рогов пропал без вести.

– Здесь моей вины нет. Без вести пропал не только он один. Ему не повезло. Повезло другим, мне, например, и моего отряду, сумевшим выйти из окружения. А ведь порой казалось, что это невозможно.

– В вашем отряде много было офицеров?

– Семеро.

– Но подчинялись бойцы только вам, несмотря на то что они были старше по званию.

– Так точно… Были и такие офицеры, которые отсеивались по ходу движения. Их тоже было много. Всех не запомнишь, – хмуро ответил Романцев. – Много было перестрелок. Однажды вошли в деревню, а там немцы… Устроили за нами погоню с разыскными собаками, насилу оторвались, пришлось пробираться через топкие болота, где и тропы-то никакой не было. – Немного помолчав, он добавил: – Но я помню лицо каждого бойца, которого вынужден был отправлять на смерть.

– У нас нет никаких претензий к вашим поступкам во время выхода из окружения. Действовали вы, как опытный офицер, – ровным голосом признал подполковник Кондратьев. От приятельской интонации не осталось и следа, сейчас с ним разговаривал искушенный оперативник, имевший железную хватку. Для Кондратьева этот разговор был сродни шахматной партии, которыми он баловался в редкие минуты отдыха. Имей он на Романцева что-нибудь поконкретнее, беседа протекала бы в другом ключе. Чего же он тогда от него хочет? – Все красноармейцы, выведенные вами из окружения, в один голос утверждали, что у вас ярко выраженные лидерские качества. Установили железную дисциплину, пресекали всякую партизанщину.

– Да, это так. Если бы случилось как-то по-другому, то наша встреча просто не состоялась бы.

Кондратьев очень внимательно посмотрел на капитана, потом взял со стола лист бумаги и продолжил:

– Но тут вот какое дело… Политрук Заварухин пишет, что вы приказали расстрелять перед строем двух красноармейцев. Их фамилии Хворов и Мустафин. Это правда или он все-таки вас оговаривает?

…Упомянутый случай произошел на семнадцатый день окружения неподалеку от села Хавроши, когда они пробирались к основным частям. Двигались лишь ночью, опасаясь быть обнаруженными, а днем, спрятавшись в укрытие и выставив караул, отдыхали. Существовал большой риск напороться на минные поля, но, видно, удача была на их стороне, а может, просто поступали крайне осмотрительно, стороной обходя подозрительные места.

Едва ли не каждую ночь приходилось вступать в кратковременные перестрелки, но немцы, увлеченные наступлением по всему фронту, не особенно отвлекались на мелкие группы частей Красной армии, находящихся у них глубоко в тылу.

Рядовые Хворов и Мустафин заступили в караул, когда отряд устроился на длительный привал: следовало осмотреть и перевязать раненых бойцов, отдохнуть, перекусить из скудных запасов и решить, как действовать дальше. Связь с командованием пропала, но штаб округа эвакуировался в Пирятин. Значит, нужно было следовать в этом направлении.

Во время проверки постов выяснилось, что часовые, прихватив с собой несколько гранат и патроны, скрылись в лесу. Организовывать преследование было опасно: решили упрятать следы своего пребывания и незамедлительно двигаться дальше. Еще через два дня на сбежавших бойцов натолкнулась разведгруппа, вышедшая в дозор, – разбив небольшой бивак, дезертиры спали под открытом небом, отложив карабины в сторону. Их тотчас обезоружили, связали и привели в расположение отряда…

– Нет, все было не так… Я их не расстреливал, – глухо произнес Романцев.

– Ах, вот как? – удивился подполковник. – Вы хотите сказать, что политрук Заварухин слукавил?

– Правильнее сказать, у политрука Заварухина проблемы с памятью… Нам было жаль патронов… Я приказал их повесить. А потом, в том месте, где мы находились, шуметь было нельзя.

– А вам известен приказ товарища Сталина о командирах, злоупотребляющих своей властью? Вместо того чтобы заниматься воспитательной работой, использовать метод убеждения, они просто подменяют повседневную разъяснительную беседу откровенными репрессиями, – строгим тоном проговорил Кондратьев. – Вам известно, что в результате самодурства или просто из-за вседозволенности некоторые офицеры перешли через край! – Подняв напечатанные листы, он продолжал: – Вот здесь у меня лежит донесение, что командир полка застрелил сержанта только потому, что тот медленно слезал с машины. Видите ли, чести ему особой не оказал… А этот сержант был геройский парень! Раньше времени из госпиталя выписался после ранения в руку, чтобы в свою часть попасть! Рука у него не зажила как следует, поэтому он и не смог быстро сойти с кузова. Да вот, на свою беду, натолкнулся на такого офицера-самодура! Полковника, конечно, судил трибунал, наказали по всей строгости, но сержанта очень жаль… А вот другой случай, – вытащил Кондратьев из кипы бумаг еще одно донесение. – Полковой комиссар избил красноармейца только потому, что тот закурил в его присутствии. И таких записок с превышением полномочий у меня предостаточно! На каждый такой случай мы реагируем незамедлительно, и виновный получает по заслугам!

Романцев нахмурился. Своей вины он не ощущал, действовал строго по Уставу, а Кондратьев упорно уводил его в спорную зону, где озвученный приказ можно истолковывать двояко.

– А как тогда прикажете относиться к предателям Родины? Мало того что эти двое струсили, так они еще подвергли смертельной опасности своих боевых товарищей, расположившихся на отдых. Если бы мы не заметили вовремя их отсутствие, то немцы могли бы нас взять в плен или просто расстрелять спящими! Такие случаи не единичны, и вы об этом знаете не хуже меня, – выдержал Тимофей взгляд подполковника.

– Меня смущает другое, ваше решение попахивает партизанщиной, а вы все-таки командир регулярной армии, пусть и находившейся в окружении.

– Предатели были приговорены и расстреляны данной мне властью в период боевых действий. На это тоже есть особый приказ товарища Сталина.

Подполковник Кондратьев немного помолчал, после чего со значением произнес:

– Вижу, у вас есть ответы на все мои вопросы. Хорошие они или плохие, это еще предстоит решить, но вы мне объясните такой случай: у одного из офицеров, влившихся в ваш отряд, обнаружилась немецкая листовка. Как же вы с ним изволили поступить?

Кондратьев обладал недюжинным чутьем, оперативной хваткой, выбраться из его «дружеских объятий» было непросто. Впившись взглядом в Романцева, он старался подмечать малейшее движение лицевого нерва.

– Действительно, такой случай был… Речь идет о старшем лейтенанте Несчетном Глебе Валерьевиче, заслуженном офицере, награжденном в Финскую орденом Боевого Красного Знамени…

– Вы видели его документы?

– Так точно! Ничего такого я не обнаружил. Военный билет был в порядке.

– Продолжайте.

– Наша дозорная группа натолкнулась на него уже истекающего кровью в одном из оврагов, где он скрывался от немцев. Ранен он был в руку. Пролежал бы еще день-другой, и спасти его было бы уже нельзя.

– Значит, вы с ним побеседовали?

– Да. Записал его фамилию, имя, из какой он части. Все это зафиксировано в моем блокноте. Потом все сказанное мною подтвердилось особистами.

– Вы не интересовались, откуда он родом, кто его родители?

– В окружении было не до политбесед, нам нужно было выжить.

– Что было потом?

– У нас оставались кое-какие медикаменты. Наш фельдшер обработал его рану, наложил чистую повязку. Дело пошло на поправку. Потом красноармеец Баширов доложил мне, что видел у Несчетного листовку.

– А я вот полагаю, что вы ошибаетесь, у меня был обстоятельный разговор с бойцом Башировым, он рассказал, что старший лейтенант был некурящим. И со слов Баширова, прежде чем Несчетный положил листовку в карман, он внимательно ее прочитал.

– Баширов не докладывал мне о таких деталях. Хочу сказать одно, когда я проверял у старшего лейтенанта документы, то никаких листовок не видел. Даже если она у него и была, то он использовал ее в качестве курева.

– Вам известно, что произошло между Башировым и Несчетным?

– Знаю, что они не ладили, – несколько устало произнес Романцев. – Всякие конфликты я старался пресекать в корне, но за всеми отношениями я уследить не мог. Может, между ними случилось что-то и посерьезнее, но я не в курсе.

– Что потом стало с этим Несчетным?

– К сожалению, он был убит в одном из столкновений, – выдержал Тимофей жестковатый взгляд подполковника.

– Почему вы отказались от назначения в Москву?

– Мне поручено расследовать убийство старшего лейтенанта Григоренко, и я хочу довести дело до конца.

– Вы свободны, товарищ капитан, – сухо произнес Кондратьев и уткнулся в бумаги.

От казенной строгости подполковника на душе у Тимофея малость отлегло.

Глава 3

Беги, емое!

Романцев вернулся в штаб дивизии. Прочитал полученные донесения от осведомителей. В них не содержалось ничего такого, что было бы достойно внимания: кто-то жаловался на скудное питание, кому-то не дали обещанный орден, а кто-то, не обращая внимания на предупреждения командиров, собирал с земли немецкие листовки на раскрутку. Здесь тоже было свое объяснение: в последнее время с бумагой возникла некоторая напряженка, бандеровцы подожгли склад с имуществом, в котором сгорело десять тонн бумаги, предназначенной на курево.

Тимофей решил пройти на передовую. Все-таки его работа не только штаб, а общение с личным составом. Возможно, кому-то захочется выговориться, а кого-то и подбодрить нужно. На войне любая помощь впору!

Закрыв дверь штаба, он вышел в коридор. Ему навстречу двинулся сержант Сорочан:

– Товарищ капитан, а вы далеко?

Капитан невольно усмехнулся: вот разбаловал бойцов, скоро они рапорт начнут с него требовать, и весело спросил:

– Для какой надобности интересуетесь, товарищ сержант?

– Старшина Щербак приказал присматривать за вами. Ведь что делается-то в округе!

– Ах, вот оно что. А сам-то он где?

– У него дело какое-то в штабе полка образовалось, – широко заулыбался боец.

– Какое еще дело? – удивился Романцев. – Почему я об этом ничего не знаю?

– Дело личного характера. Ему там одна связистка нравится, Марусей ее зовут. Только, на мой взгляд, ничего ему там не светит. Не он первый к ней подкатывает.

– А я думал, что его ничего, кроме службы, не интересует. Схожу к бойцам, посмотрю, что там.

– Тогда мы с вами, товарищ капитан, – вскинулся сержант и, не дожидаясь согласия Тимофея, окликнул стоявшего невдалеке бойца: – Ткачук, ко мне!

Романцев неодобрительно покачал головой, но возражать не стал, понял, что не подействует, все равно увяжутся – боялись старшину Щербака, которого считали пострашнее средневековой чумы!

– Хорошо. Знаю, что не отстанете!

Штабной «Виллис» с открытым верхом стоял у самого крыльца. Тимофей уверенно сел за руль, терпеливо подождал, когда разместятся бойцы, после чего серьезно поинтересовался:

– Ну что, теперь можно ехать?

– Все в порядке, товарищ капитан, езжайте! – ответил Сорочан.

– Ну, спасибо!

Подъехали к деревушке Ковила, за огородами сразу начиналась передовая. Машину Романцев остановил метров за триста от линии окопов, поставив ее за небольшой сарай таким образом, чтобы была не на виду. Поднялся на пригорок, поросший хлипким лесом, и посмотрел вниз. С него хорошо просматривалась ячеистая линия обороны, растянувшаяся фронтально километров на десять, она плавной кривой огибала лесок и прямой линией сбегала к небольшой шустрой речке. Оборонительные позиции состояли из трех укрепленных полос, отстоящих друг от друга метров на пятьсот. На первой полосе три линии окопов с ходами сообщения, служащими для переброски подразделений на передовую и для эвакуации в тыл, построены блиндажи и специальные убежища, так называемые «лисьи норы», рассчитанные на двух-трех человек, в которых можно укрыться во время артобстрела. Искусно вписываясь в рельеф, позанимав господствующие высоты, стояли бетонированные доты, а впереди окопов понатыканы противотанковые «ежи».

На линии соприкосновения последние две недели образовалось некоторое затишье. Красноармейцы, воспользовавшись передышкой, занимались обычными житейскими делами: приводили обмундирование в порядок, брились у осколка зеркала, мусоля огрызки карандашей, писали домой письма.

Лишь иной раз случались вялые стычки, гремели непродолжительные артобстрелы. Все это напоминало оппозиционную войну. Но возникшая ситуация долго не продлится: о предстоящем наступлении были наслышаны все. Его ощущение просто витало в воздухе. Вот только никто не мог знать, когда оно начнется. Затянувшееся ожидание тяготило, действовало на нервы.

Неожиданно в первой линии окопов Тимофей рассмотрел какое-то оживление. Доносились отдельные крики, а со стороны немцев вдруг усилилась стрельба – прозвучали короткие лающие очереди. Достав бинокль, Романцев приложил его к глазам.

От немецких позиций, пересекая простреливаемое поле, в сторону передового рубежа расторопным зайцем бежал солдат. Ему невероятно везло – пулеметные очереди буравили у самых его ступней землю, заставляли пригибаться, петлять, он вовремя прыгал в воронки, дожидался, когда утихнет стрельба, затем быстро поднимался и вновь совершал стремительные броски вперед. В какой-то момент он упал, заставив многих ахнуть. Казалось, что солдат более не поднимется, но через минуту он вскочил и снова кинулся к окопам под одобрительные крики красноармейцев. То была настоящая игра со смертью, которая буквально завораживала, парализовывала, не давала возможности отвести взгляд.

Романцев, сопереживая бегущему солдату, неожиданно для себя начал негромко приговаривать:

– Ну, давай, беги!.. Беги, е-мое!.. Только не падай…

Будто бы услышав его мольбу, боец вновь выскочил из воронки, ловко перекатился в другую. У самой его головы фонтанчиком брызнула земля, заставив поглубже врыться в землю. От разрыва снаряда вздрогнула земля, обдав его комьями спекшейся глины.

Столь же внимательно наблюдал за бежавшим и капитан Ерофеев. Выглянув из своей ячейки, он не удержался от восклицаний:

– Беги! Не упади… Мать твою!..

Раза два Ерофеев невольно ахнул, когда беглец, спотыкаясь, вдруг упал на землю, но облегченно вздохнул, увидев, что ему удалось подняться и продолжить стремительный бег.

До первой линии окопов оставалось каких-то метров двести пятьдесят. В мирной жизни расстояние небольшое, но для войны – невероятно длинная дистанция. Здесь можно погибнуть на каждом шагу. Не удержавшись, капитан прокричал стоявшему рядом пулеметчику:

– Давай поможем хлопцу! А ну-ка, вдарь длинной очередью по левому флангу! – Трескуче заработал пулемет, заставив прекратить стрельбу. – Так его, гада!!. Попал! Давай еще!.. Ну-ка, дай, я попробую! – оттеснив пулеметчика, Ерофеев поддержал бегущего длинными очередями, заставив немцев пригнуться. – Теперь по правому вдарим! Ага, заткнулись, гады!

Воспользовавшись образовавшейся паузой, боец, пригнувшись, что есть силы устремился к первой линии окопов. Упал, уткнувшись лицом в перепаханную осколками землю, но уже в следующую секунду вскочил пружиной и, обманув припасенную для него пулю, прыгнул на бруствер и скатился прямо на самое дно окопа под ноги возбужденных красноармейцев.

– Ну, ты, брат, даешь! – воскликнул кто-то из бойцов. Я в своей жизни таких везунчиков еще не встречал!

– Сразу видно, в рубашке родился! – дружно загудели остальные.

Подхватив упавшего под руки, поставили его на дно окопа и одобрительно хлопали по плечам, спине.

– Посмотри, даже царапинки на нем нет.

Перепуганный, раскрасневшийся, беглец и сам не верил в свое чудесное спасение. С какой-то виноватой и смущенной улыбкой он посматривал на обступивших его красноармейцев, восхищенно взиравших на него. Равнодушных не оставалось, а капитан, уже немолодой дядька лет под пятьдесят, подвинув костистым плечиком плотную толпу, счастливо улыбался и крепко тискал в объятиях перебежавшего бойца:

– Как же тебе удалось-то? Вот как?

Перед ним стоял тщедушный молодой солдатик, от силы лет двадцати. Смущаясь от всеобщего внимания, он как-то неловко, даже немного застенчиво пожимал плечами, а потом просто объяснил:

– Даже не знаю как… Просто жить очень хотелось. – И тут же жалостливо протянул: – Закурить бы мне, братцы, уж и не помню, когда в последний раз табачок смолил.

– Кури, браток, – протянул цигарку коренастый боец, стоявший рядом. – Только запалил. Табачок что надо. Крепкий! До самых кишок пробирает. Затягивайся на здоровье!

– Да постой ты, – попридержал коренастого боец лет тридцати пяти с орденом Боевого Красного Знамени на порыжевшей гимнастерке. – Чего парня дедовским самосадом травить? От него даже тараканы дохнут! Ты вот лучше мой табачок попробуй… Трофейный! Дымок сладкий, будто конфету жуешь.

Солдатик робко потянулся к умело скрученной махорке.

– Погодь, лучше возьми у меня папироску, – громко произнес капитан, раскрыв дюралевый трофейный портсигар. – Это тебе не какой-то там фрицевский табак. Немцы в куреве ни хрена не смыслят! Они больше для форса курят. А нам, русским солдатам, что покрепче подавай! А потом, такого табака ты во всей дивизии не сыщешь. Знаешь, оставлял его про запас… Думаю, вот как пойдем в наступление, как вдарим фашистам под самый хвост, тогда и закурю где-нибудь в немецких окопах. Но раз такой случай, так чего жалеть!

Солдатик был неказистый, тощий, какой-то весь угловатый, смотрел на окруживших его бойцов с опаской, будто ожидал какого-то подвоха. На узких, еще не сформировавшихся юношеских плечах грубоватыми складками свисала истлевшая гимнастерка, явно с чужого плеча. Через дыры на штанинах виднелись почерневшие худые бедра. На ногах – стоптанные старые кирзачи с драными голенищами.

С первого взгляда он вызывал жалость. Именно таким достается больше всего: и нагоняй от начальства, и самая черная работа, первая пуля – тоже про них. Большинство таких недотеп погибают в первом же бою, а вот этому повезло. Оставалось удивляться милосердию судьбы, столь трепетно оберегавшей тщедушное тельце.

Тонкая ладошка бережно взяла предложенную папиросу. Красноармейцы, принимавшие участие в разговоре, одобрительно и понимающе закивали, сполна оценив щедрость ротного. Папиросы на передовой – вещица не частая и особо ценимая. Если и выпадает счастье затянуться таким табачком, так только одну на двоих. Такой удачный перекур воспринимался как праздник и напоминал о гражданской и такой далекой мирной жизни. Более привычен для солдат самосад, который в ходу от простого солдата до командира полка.

Взяв папиросу, беглец прикурил от предложенного огонька и глубоко, насколько позволяли его скукожившиеся легкие, втянул в себя горьковатый дымок.

– А хорошо, братцы! Лучшего табачка в жизни не курил.

– Тебя как звать-то? – добродушно спросил капитан Ерофеев и отцепил от ремня флягу.

– Макар.

– Хорошее имя. Русское, старинное. А родом откуда будешь?

– Из-под Могилева, – отчего-то сконфузившись, произнес паренек.

Капитан одобрительно кивнул и скупо улыбнулся:

– И город хороший. Бывал я в этом городе. В зелени весь, как сад! С этим городом у меня кое-какие воспоминания связаны. Дивчина одна в нем жила, женихался я с ней, да вот… как-то не случилось. А вот теперь даже не знаю, жива ли.

Докурив, паренек закрыл лицо руками и совершенно по-детски шмыгнул носом:

– Не смотрите… Сейчас пройдет… Столько было… Ведь живой! Сто раз могли убить. А я себя всегда невезучим считал. Ведь другие были лучше меня, удачливее, а они в земле лежат. Я сейчас… Я успокоюсь… Вы простите меня, – утер он рукавом слезы. – Тут столько горя, а я о своем.

– Глотни спиртику, успокоиться тебе надо. Он сейчас в самый раз будет, как лекарство, – посоветовал ротный. – Не боись, разбавлен как надо, не обожжет! Можно сказать, что ты второй раз родился. Не каждому так везет, паря! Такая стрельба была, в соседней дивизии слышно было!

Макар сделал два глотка и устало присел на брус:

– Крепкий… Братцы, кажись, я захмелел. Голова кругом пошла.

– Это с непривычки. Ничего, закалишься на наркомовских! – пообещал коренастый солдат.

– Может, у вас хлеб найдется? Давно ничего не ел.

– Прохоров! – строго окликнул капитан ординарца. – Что такое получается? Парня спиртом напоили, а закуски не дали! Это как же мы гостей встречаем? Как-то не по-христиански получается! Давай, принеси похлебку с хлебом и еще что-нибудь… У меня там в вещмешке еще кусок сала заныкан, тащи его сюда! Ну что ты на меня так осуждающе смотришь?

– Товарищ капитан, вы же сказали, до случая.

– Чего жмешься, Прохоров? Сейчас и есть тот самый особенный случай! К нам гость с той стороны прибежал, уцелел чудом, а ты для него кусок сала жалеешь. Ты, случайно, не хохол?

– Бабка у меня была украинкой.

– Во-во, сразу видно!

– Сейчас принесу, товарищ капитан, – сдался ординарец и тотчас скрылся в блиндаже.

Выскочил через минуту, держа в одной руке литровой котелок, до самых краев заполненный борщом, в другой – кусок хлеба с салом.

– Вот держи!

Макар ел быстро, но не жадно, уверенно справлялся с голодом, который буквально излучали его большие серые глаза. Добрался и до сала. Сначала вволю надышался его пряным перченым запахом и только потом откусил маленький кусочек, вкусно заел его черным хлебом. Откусил еще такой же небольшой кусочек и покачал головой:

– Ничего более вкусного в жизни не ел.

– Ты как у немцев-то оказался? – спросил ротный, припрятав в карман портсигар. Курить папиросу не стал. Достал расшитый бисером кисет, высыпал из него табачок на тонкую бумагу и, ловко свернув цигарку, аккуратно провел по краешку листка языком, заклеивая.

– Долгая история. В сорок втором случилось. Под Харьковом… Такое пришлось пережить, что и в аду не встретишь. Ведь мы даже повоевать толком-то не успели. Только из поезда начали выгружаться, а тут немецкие бомбардировщики налетели. Наш поезд в щепки разбомбило! Когда очнулся, вокруг меня лишь трупы да куски разорванных тел лежат. А по полю немцы цепью идут и раненых из автомата добивают. Не то куражатся, не то милосердие проявляют. Подошли ко мне, что-то стали спрашивать. А голоса я их не слышу, только в голове у меня гудит. Один из них автомат мне в грудь наставил и с улыбкой так на меня смотрит. Думал, все, конец!.. Мне эта улыбка долго потом снилась… Смотрю на него, а страха у меня никакого нет, просто подумалось, вот как оно быстро закончилось. Даже глаза закрыл… А тут меня кто-то в спину толкнул, и я едва не упал. Оглянулся, а там другой немец стоит и показывает на пленных красноармейцев, стоящих в сторонке, таких же бедолаг, как и я. Дескать, туда иди, там тебе место… – Солдатик замолчал, думая о чем-то своем.