«Ванька Каин – московский вор, грабитель, сыщик, доносчик и поэт. Примкнул к низовой вольнице и разбойничал. Затем вернулся в Москву, явился в Сыскной приказ и предложил свои услуги. Ему было присвоено звание «Доноситель Сыскного приказа и дана в распоряжение военная команда. (…) В.К. приписывается авторство знаменитой песни «Не шуми мати – зеленая дубрава».

Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза, И.Эфрона

От автора

«Русский Картуш, русский Вийон». Так именовали Ваньку-Каина его многочисленные биографы. Даже после смерти он сохранил за собой титул «первого российского вора».

Сейчас перед читателем не историческое исследование и не биография героя, а художественное произведение, основанное на кратких данных Энциклопедического словаря, Википедии и сильно разбавленное фантазией автора. Поэтому в книге, наряду с реально существовавшими людьми, встречаются герои вымышленные.

От событий романа нас отделяют три столетия. Но читатель может обнаружить в книге совпадения с настоящим временем. Ибо логика поведения человека в той или иной ситуации зависит не столько от эпохи, в которой он живет, сколько от социального устройства общества, обстоятельств и его личных пристрастий. Так считает автор.

У читателя, естественно, может сложиться иное мнение.

Часть первая. Холоп

Отец Иоанн, тридцатилетний священник и летописец, проживающий в келье Чудова монастыря, записал события, происшедшие в Москве.

«Страшный пожар вспыхнул вечером третьего дня. Загорелся дом Милославских. Сказывают, от копеечной свечки, поставленной перед иконкой пьяненькой солдатской вдовой. Загорелось, и ветер понес огонь дальше, до самого Кремля. Людей у Кремля собралось много. Тут и монахи, и работный люд, и негоцианты из немецкой слободы. Но не смогли мужики, вооруженные баграми да топорами, справиться со стеной огня. Стояли, смотрели, прикрываясь рукавами от невыносимого жара. Огонь двинулся на толпу, и люди брызнули в разные стороны. Покидая пожарище, нашел я в стороне книжку поэзий Опица, написанную латиницей. Книга, на удивление, лишь чуть обгорела».

Отец Иоанн закончил запись, отложил перо и взглянул на книжку, лежащую у него на столе. «Кому же она все-таки принадлежит?» – невольно подумал. Он специально ходил в немецкую слободу, людей расспрашивал, но хозяина не нашел. А на пожаре русских бар не было, только наши мужики и немцы. Но мужики не только на немецком, и на русском-то читать не умеют. Загадка…

Отец Иоанн встал, натянул скуфью, и отправился в город – потолкаться среди людей, узнать новости.

Недолго бродил по городу отец Иоанн, не на что смотреть было, почернела и опустела Москва. Тут и там торчат остовы сгоревших домов и части кирпичных печей. Прохожих мало. Погорельцы разбрелись по деревням в надежде там пережить беду, а те, кто сумел при пожаре спасти свое имущество, торопятся по домам, сунув носы в воротники полушубков: холодно.

Пустынность и мороз завели отца Иоанна в трактир на Земляном валу. Дом старый, просевший в землю, окошки почти вровень с землей. Но зато внутри тепло. Казалось бы, самое место мужикам, мерзшим на улице, здесь обогреваться. Но трактирщица, маркитантка в прошлом, безденежных дальше дверей не пускает. Потому народу в трактире немного: три мужика, полицейский и два колодника в цепях. Колодники сидели у стены на корточках.

Входя, отец Иоанн впустил в трактир морозный дух. Широкое лицо трактирщицы расплылось в улыбке:

– Вовремя пришли, отче! У меня нынче вино заморское. Цвет, что кровь, а пахнет чище трав на покосе.

– Чище трав на покосах… – мечтательно произнес один из колодников.

Отец Иоанн взял графинчик вина, сел в дальнем углу, рассматривая посетителей. Три мужика показались ему немного странными. Они сидели молча перед пустыми стаканами. У большого – косая сажень в плечах – был злой вид. Второй, вертлявый, вопросительно заглядывал ему в глаза. А третий, молодой, сидел, чуть отстранясь и обреченно опустив голову. И все трое молчали. Грозно как-то молчали, что довольно необычно для выпивающей в трактире кампании.

– Ну? Долго так сидеть будешь, Ванька? – спросил большой мужик молодого.

Ванька встал, подошел к стойке и, нагнувшись, что-то горячо зашептал трактирщице. Та отрицательно покачала головой и громко сказала:

– А мне-то что до твоей беды? Я даже барам в долг не даю. Пропились, так ступайте, не хрен тут прохлаждаться!..

Ванька вернулся к своему столу и остановился.

– Прости, Семен…

– Тогда вовсе не звал бы! – зло бросил Семен. – Чего завлекать было?!..

– Отпустили бы вы меня, мужики, – жалобно попросил Ванька. – Ну, какая вам радость меня калечить?..

– Тебя отпусти, а сам под батоги ложись? – встрял вертлявый. – Барин велел Семену глаз с тебя не спускать. – И начал куражиться: – Слышишь, как на дворе воет? Это ведь это природа по тебе плачет, Ванька! Завывает, голосит аж!..

– Заткнись, Авдей, и без тебя тошно. – Семен легко хлопнул Авдея по спине, и тот уткнулся носом в стол.

Полицейскому одному пить наскучило. Он встал и направился к монаху – поговорить. Из мужиков, сидящих в трактире, никто другой для разговора его рангу не соответствовал.

– Ох, грехи наши тяжкие… – сказал он, садясь к столу. – Таскаюсь с острожниками целый день по городу, жду, кто подбросит им медяк на пропитание. А кто подбросит? Добрый хозяин в такую стужу и собаку на двор не выгонит. Мои кандальники второй день голодные ходят.

– Зимой всем не легко, – согласился отец Иоанн.

– Мог бы и губернатор из своих щедрот подкормить, раз в тюрьмах держит, – вмешался в чужой разговор Авдей. Видать мужичок был по характеру всякой дырке затычка. – А то людей в острог, а пропитание, значит, пускай сами себе ищут!

– Попридержи язык, дурень! – небрежно сказал полицейский; от завязавшейся беседы с монахом отвлекаться не хотелось. – Головы знатней твоей за такие речи на дыбе корчились.

– Я что, я ничего, – стушевался Авдей. – Я ж это так, к знакомству.

– Не обращайте внимания, господин полицейский, – сказал Ванька. – Убогий он, не понимает, о чем болтает.

– Сам ты убогий! – огрызнулся Авдей.

Расторопная трактирщица уже успела наполнить штоф водкой и поставила его на стол перед отцом Иоанном и полицейским.

– Это для вас с монахом, Прохор Прохорович. Отдыхайте. Я сейчас еще маринованных грибков принесу. И картошечки отварной с варяжской селедочкой.

– Неси, неси, Филипповна, – благосклонно сказал полицейский.

– Вот, Ванька, как люди отдыхать должны! – вскричал Семен. – А ты раздразнил только. Кто без денег, тот не должен искать поблажки!

– Хоть бы на Рождество разговеться, – проговорил один из колодников. И обо шумно и горько вздохнули.

– Налей колодникам, хозяйка, – вдруг сказал Ванька трактирщице. – Страдальцы ведь.

– Налить не трудно. Платить, кто будет?

Ванька сдернул с головы шапку и бросил ее на стойку:

– Налей! Сил нет смотреть, как они слюну глотают.

Шапка была хорошая, отороченная мехом.

– А для меня, значит, шапки пожалел?!.. – зло проговорил Семен. – Ну, молись!..

– Им сегодня уже милостыни не достать, поздно, – попытался оправдаться Ванька.

Трактирщица покрутила шапку в руках, встряхнула и крепко прижала к пышной груди.

– Добрый ты, парень. Как перед смертью.

– Полста палок всего, – сказал Семен и ухмыльнулся. – Может, выживет.

– У тебя выживешь, как же! – Авдей подскочил к полицейскому. – Это барин еще пожалел Ваньку, всего полста палок велел отсчитать.

– За какую провинность? – поинтересовался Прохор.

– Так он книжки барские тайком таскает, – лебезил Авдей, стараясь угодить полицейскому, чтобы скрасить свою предыдущую оплошность. – Больно грамотный!

Трактирщица тем временем аккуратно спрятала шапку под прилавок и налила два по полстакана бело-мутного зелья. Ванька отнес водку колодникам. Колодники жадно выпили.

– Страшно, парень? – спросил один, утирая рукавом губы.

– Спина-то, чай, моя, не чужая.

– Ничего, обойдется, – успокоил Ивана второй колодник. – Тебя бьют, а ты в голос песни ори. От боли отвлекает, и шкура вроде без чувств становится.

– За какие-то паршивые книжки человека увечить… – покачала головой трактирщица.

Семен сидел напряженно, сжав кулаки, желваки на скулах ходуном ходили, в глазах ярость. Недопивший мужик в обиде всегда страшен. Кажется, тут бы и прибил Ваньку, да нельзя при полицейском.

– Может, и не изувечу еще, может, без оттяжки бить буду, – сказал. – Слыхал, что колодник говорит? Тешь меня, пой!

Ванька молчал.

– Пой! – грозно потребовал Семен. – Пой, может, уважу.

– Ты спой, парень, – сказал отец Иоанн. – Бывает, от песни души отогреваются.

– Не могу, монах; слова в глотке комом стоят.

И тут запели колодники: на голодный желудок полстакана водки им хватило, чтобы повеселеть. Запели хорошо, слаженно, не первый раз, видимо, этой песней себя бодрили.

Вьются лентой две дорожки,

К горькой правде мужика.

По одной дойдешь к конюшне,

Сдохнешь там от батога.

По другой взойдешь на дыбу -

Хрустнут ручки–ноженьки.

Ну, а смерти равно прибыль,

На любой дороженьке.

– Не надо – закричал Ванька. – Не надо!..

– Вот! – воскликнул Авдей. – Твои песни уже чужие люди поют, а ты кочевряжишься. Был бы как все, спина была б в целости. Делай, что велят, и всё! Тешить кого, так тешить, нужник чистить, так нужник чистить! Вот домой пришел, там уж твоя власть. Бабу в угол загнал и делай с ней что желаешь!.. – И к полицейскому, льстиво: – Верно говорю?

Полицейский хмыкнул.

– Ой, ой!.. – рассмеялась трактирщица. – Ты гляди-ка! Сморчок, его ж соплей перешибить можно, а туда же: бабу в угол загнал!..

– А ведь я люблю бить с оттяжкой, Ваня, – прорычал Семен. И тут обида накрыла его с головой, вскочил. – Вот так: из-за плеча, с выдохом – ха!.. – И взмахнул рукой, демонстрируя. – Из-за плеча, с выдохом – ха!.. А как кнут коснется спины, так руку чуть придержал и на себя! Кнут входит в тело, как нож в масло! Ха!.. – Глаза его налились кровью. Рука шумно взрывала воздух, казалось, и правда, хлыстом машет. – Как нож в масло! В кожу, в тело, в душу, бога мать!.. В кожу, в тело, в душу, бога мать!..

– Не смей богохульствовать! – сказал монах.

– А то что? – Семен дрожал от возбуждения.

– Не гневи! – вставая, сказал монах.

– Это ты меня не гневи! – Семен направился, было, к монаху, но наткнулся на суровый взгляд Иоанна и остановился.

Трактирщица в испуге присела, зажав рот ладонью, колодники опустили головы.

– Лихо, – сказал полицейский.

Трактирщица налила стакан вина и поднесла его Семену, дескать, выпей, мужик, и успокойся. Семен опорожнил стакан одним глотком, и глаза его посветлели.

– Семен, а располовинить человека сможешь? – предвкушая ответ и веселясь, спросил Авдей.

– Располовинить? – тупо переспросил Семен.

– Ну да! Разрубить батогом хребет надвое.

– Не знаю, – пожевал губами Семен. – Не пробовал. – Оценивающе осмотрел Ваньку, усмехнулся: – Вечером на конюшне попробую. Там уж ни монах, ни полиция тебе не защита.

Ванька от Семена глаз не отвел.

– И восстал брат на брата своего, – с грустью произнес отец Иоанн.

– И восстал! – вскричал Ванька. – Что ж теперь, ждать пока его душа от песни согреется? Сам видишь, у него души нет! А я жить хочу!.. Не видать тебе, Семка, моей спины! – И сунул руку с кукишем в лицо Семену. – На-ка, выкуси!

– Совсем от страха обнаглел, – подзуживая Семена, сказал Авдей.

– Разберемся! – прорычал Семен.

– Разберемся! – Ванька вскинул руку с кукишем вверх: – Слово и дело!..

Колодники поднялись, цепи звякнули, и в трактире сделалось тихо. Пахнуло чем-то темным, словно кто-то незримый появился в зале.

Полицейский со вздохом глянул на полный штоф и встал:

– «Слово и дело» сказано. Должен немедленно доставить заявителя в приказ в целости и сохранности. Пошли, Иван, там поведаешь, о чем «слово».

– Пошли, – весело согласился Ванька и подмигнул Семену.

Колодники и Иван потянулись к дверям. За ними двинулся полицейский, бурча на ходу:

– Вот работа… Даже отдохнуть по-человечески некогда… Ушли.

– О чем это он? – Авдей с надеждой смотрел то на монаха, то на трактирщицу, ища поддержки. – Мы же тут не причем, верно? Ну, хоть ты подтверди, монах.

– А ну-ка выметайтесь отсюда! Живо!.. – Трактирщица сдернула шестипудового Семена с лавки. – И чтоб ноги вашей тут больше не было!.. Вон отсюда, ублюдки!..

Вытолкала Семена с Авдеем за дверь, закрыла дверь на крючок, устало опустилась на лавку и сказала монаху:

– Теперь затаскают, сволочи…

Зимой в Москве темнеет рано. В пятом часу дня уже зажигают нововведенные масляные фонари. Фонари светят желтым светом. Сыплет снег, вьется вокруг фонарей белыми бабочками.

Полицейский вел Ваньку и колодников посреди темной пустынной улицы. Снег скрипел под ногами. Звенели цепи колодников. Звон кандальных цепей и черные фигуры людей, бредущие по белому с желтыми пятнами снегу, создавали какую-то странную, пугающую своим одиночеством и безнадежностью картину.

– Располовинить меня хотели… – бормотал Ванька. – Ничего, Авдей, ты об этом еще пожалеешь…

Полицейский прислушался и догадался, о чем собирается доносить Ванька. Он, как и трактирщица, тоже опасался оказаться в свидетелях.

– Ты только меня свидетелем не выставляй, Ваня, – сказал он. – Я в трактире не был, только на минуту зашел, вина выпить. В долгу не останусь.

Ванька посмотрел на полицейского:

– Договорились.

В конторе Сыскного приказа было пусто. Дежурный следователь Белых дремал, уронив голову на стол.

Рассмотрев доносителя, спросил:

– О чем доносишь?

– Холопы боярина Мятлева Авдей и Семен поносили в трактире их сиятельство губернатора, – заявил Ванька.

– Слышал? – спросил дежурный у полицейского.

– Он не слышал, – сказал Ванька. – Он с колодниками только в дверь вошел. Трактирщица слышала. – И взглянул на полицейского. Полицейский ответил ему благодарным взглядом.

Белых заметил перегляд Ваньки с Прохором. Было что-то подозрительное в их перегляде. Но виду, что заподозрил неладное, не подал. Вмешивать полицейского в дело об оскорблении губернатора себе дороже – ляжет пятно на весь приказ, и князь обозлится. Сделать вид, что ничего не заметил, так безопаснее.

– Значит так, Прохор. Запри этого до утра, а сам возьми в казарме двух солдат, приведи обвиняемых и трактирщицу.

– Сделаю. – Полицейский повел Ваньку в камеру.

Убранства в камере – стол, две лавки и байда для отхожих дел. На столе горела лампадка. На одной из лавок лежал мужик, накрыв лицо шапкой. Когда за полицейским закрылась дверь, мужик снял с лица шапку и сел к столу. При тусклом свете лампады Ванька разглядел на лбу мужика выжженное клеймо и догадался, что там слово «ВОР», знал – так клеймят разбойников. Мужик тоже внимательно разглядывал Ваньку.

– Поговорим, что ли? В беседе ночь быстрей скоротаем. За что в темнице?

– За правду, – сказал Ванька.

– Тут все за правду, другие в острог не попадают. – Мужик ухмыльнулся. – Однако ж весело шутишь, парень. Садись.

Слово за слово, разговорились, похоже, соскучился мужик по человеческому общению. Назвался Камчаткой, беглым с каторги. Поймали его по примете на лбу, хоть и носил шапку, натянув до бровей. И еще много чего рассказал о своей лихой жизни. Особенно страшно было слушать про каторгу в рудниках. Загоняли там каторжников под землю, в штольни. Урок на день непосильный, земля промерзлая. Вот и долбили её с утра до вечера. А если кто-то урок не выполнил, оставляли всех под землей на ночь. Ночью холод в штольне жуткий. Мужики сбивались в кучу, телами друг друга грели. Кто послабей, того на край выталкивали. Случалось, те, крайние, замерзали насмерть, их потом от других киркой откалывали.

– Сволочной мы народишко, – заключил под конец Камчатка, с осуждением в голосе. – Нам главное – свою шкуру сберечь.

– Это правда, шкуру все берегут, – согласился Иван. – Меня соседи изувечить хотели, так я тоже свою шкуру спасал.

– Это каким способом? – спросил Камчатка.

– «Слово и дело» крикнул.

Камчатка цыкнул сквозь зубы и осуждающе покачал головой:

– Нельзя так, парень. Грязная и подлая вещь – донос.

– А как иначе спастись?

– В бега идти. На волю. Без воли жизни нет, одна мука. Я тоже снова сбегу.

Долго беседовали, пока предутренний сон не сморил обоих.

За день до этого

Боярин Василий Мятлев, хозяин Ваньки, сидел в комнате, отдыхал. От натопленной печи тянуло теплом, в канделябре оплывали свечи, из горницы дворовых девок доносилась протяжная песня. Уютно. И вспомнилась ему невеста Бланка, дочь польского шляхтича Сапеги. Жаль, свадьба еще не скоро, родители Бланки настояли, чтобы молодые год «проверяли чувства». И потянуло Василия на романтику. Отправился в библиотеку, стал рыться на полках и обнаружил, что отсутствуют поэзии Опица.

Долго гадать, кто взял, не пришлось: из дворовых один только Ванька знал по-немецки, – выучил в Хайдельберге, когда обслуживал боярина во время его учебы в университете.

Холоп тут же был вызван в комнаты на правеж.

Ванька вину признал.

– Как ты посмел без спроса взять книгу из библиотеки!?.. – распалялся боярин. – Решил, что тебе всё позволено?!..

Василий Мятлев был страстен, но отходчив – легко распалялся и легко отходил. Ванька это хорошо знал, случалось такое в Хайдельберге. И потому сейчас покорно ждал, когда угаснет боярский гнев.

– Ладно, на первый раз прощаю, – успокаиваясь, сказал Мятлев. – Ступай. И книгу верни сейчас же.

Ванька изменился в лице.

– Нет книжки. Потерял на пожаре. Прости, ваша милость…

– Потерял? – переспросил, словно ослышался, боярин, и глаза его вновь помутнели от гнева. – Потерял?!..

– Там такое творилось, – бормотал Ванька. – Голову потерять можно было.

– Лучше б ее и потерял! – вскричал боярин. Сколь бы человек отходчив не был, но потеря холопом нужной барину вещи, к тому же взятой без спроса, проступок, безусловно, наказуемый. Василий дернул шнурок звонка. В комнату вбежал казачок.

– Кузнеца Семена сюда! Мигом!..

Казачок стрелой умчался из комнаты. Ванька стоял, опустив голову и переминаясь с ноги на ногу.

Несколько минут в комнате висела грозная тишина. Откуда-то из-за печи застрекотал сверчок. «Плохая примета, – подумал Ванька. – Сверчок, говорят, к беде».

В комнату, сдернув на пороге шапку, вошел Семен – огромного

роста мужик с кулаками величиной в капустную голову.

– На конюшню! – велел боярин и кивнул в сторону Ваньки. – Полста палок. Бить, не жалеючи.

– Не пожалею, не изволите сомневаться, – улыбнулся Семен. Подхватил с пола одеревеневшего Ваньку, вынес из комнаты. И тут Ваньку, наконец, пробил страх. Его затрясло, как при падучей.

Семен кликнул конюха Авдея. Оба оттащили Ваньку на конюшню, уложили на скамью, задом кверху, и привязали.

– Семен, давай завтра, – лепетал Ванька, пытаясь хоть на несколько часов оттянуть экзекуцию.

– А мне-то какая прибыль? – спросил Семен, замачивая пучок розг в ведре с водой.

– В трактир сходим, штоф водки поставлю. У меня алтын с деньгой в загашнике есть.

Семен задумался. Штоф водки ему как медведю дробина, и алтын с деньгой не великие деньги. Но с паршивой овцы хоть шерсти клок. Наказанье-то не убежит, Ванька свое все равно получит.

– Лады, завтра пойдем в трактир. А до того здесь полежишь привязанный. Пошли, Авдей.

Семен с Авдеем ушли и унесли фонарь. В конюшне сделалось темно. Ванька лежал неподвижно. В углу под сеном что-то зашуршало. В стойле заржал вороной и забил копытами. «Крысы, – сообразил Ванька. – Вот и ржет конь, боится». О предстоящей порке он больше не думал, положился на Божью милость.

Отец Иоанн сидел за столом кельи и писал.

В дверь постучали. Отец Иоанн встал, открыл дверь. На пороге стояли два молодых чернеца.

– Прости, что потревожили тебя, отец Иоанн.

– Можете называть меня братом. Входите.

Чернецы вошли в келью, заговорили по очереди.

– О чём сейчас пишешь, брат? – спросил первый.

– Нам интересно, – признался второй.

– Придет время, прочту, – улыбнулся отец Иоанн. – Вы за этим пришли?

– Нет. Князь Юрьев вечерял с отцом настоятелем и попросил к себе в контору человека с хорошим почерком. Отец настоятель назвал ему тебя, – сказал первый чернец.

– Вы подслушивали? – удивился отец Иоанн.

Оба чернеца вскричали: – Нет, нет!..

– Мы прислуживали им за столом, – объяснил первый чернец.

– И отец настоятель велел тебе передать, чтобы ты утром шел в приказ, – сказал второй.

– В приказе же есть свой писец, – удивился отец Иоанн.

– Князь говорил, что их писец и палач заболели русской болезнью, – рассмеялся первый чернец.

– Оба-два в горячке лежат, зеленых чертей гоняют, – со смехом добавил второй. – И, значит, нужно тебе идти.

– Хорошо. Передайте отцу настоятелю, что с рассветом пойду.

– И правильно; князь обещал заплатить за услугу, – сказал второй чернец и вздохнул. – Вот если бы я умел красиво писать…

Чернецы ушли. Отец Иоанн вернулся к своим записям.

Он писал:

«Снова державным указом возвращен в обиход клич «Слово и дело». И означает сей клич преступление и наказание. Страшный клич и опасный. Для всех: для соседей, для знакомых, для тех, кто даже по случаю оказался рядом с человеком, этот клич провозгласившим. Ибо не известно, хочет донести он о злодеянии, или просто желает навредить кому-то из мести, из зависти. И ведь чаще последнее. Но известно другое: за «словом и делом» следуют экзекуторы, пыточные камеры, дыба, жаровни с углями. А дале рваные ноздри, каторга. Вот и страшно. И, услышав «Слово и дело», человек поспешно крестится и шепчет: – Спаси, Господи!.. Но не уберегает Господь от пыток в Сыскном приказе. Люди, там зло творящие, и не люди вовсе, а нелюди. Не потом, не трудом своим хлеб зарабатывают, а насилием. Только для вида эти оборотни в храмах молятся, духовным отцам персты лобызают. А вне храма сатане служат, за грош родных братьев, как Иосифа, продают, над отцами, как Хам, насмехаются. Ничего не меняется на земле. И как тут возлюбишь врага своего, Господи?»

Монах отложил перо и усталым взглядом посмотрел на икону, висевшую в красном углу. Тень от свечи шевелилась на стенке кельи и на лике Спасителя.

Иоанн вздохнул, посыпал песком запись, умылся в тазу, утерся и лег на полати. Но сон не шел. Опять и опять переживал он случившееся в трактире; видел белое от гнева лицо Семена, веселье в глазах Авдея, слышал клич Ваньки. Нельзя было к ночи поминать сатану, будь он проклят!..

Свеча догорела и погасла. Полная тьма окутала келью. Иоанн стал беззвучно молиться и вдруг понял, что идет ночью вдоль высокой крепостной стены. Земля под ногами пружинила. На гребне стены сидели вороны. Он шел мимо арки. Тьма за аркой казалась густой и плотной. И в той тьме мелькали прозрачные силуэты людей, тянуло жаром и серным духом. Вороны слетели со стен и клевали головы силуэтов. Ему стало жутко, и он побежал. Он мчался, что было сил. На бегу стал задыхаться, рванулся изо всех сил… и сел на полатях.

Тяжело дыша, он разлепил веки, огляделся и постепенно осознал, где находится. За окошком кельи серел зимний рассвет.

Отец Иоанн вспомнил, что должен идти в приказ, обреченно вздохнул, поднялся с полатей, закрыл тетрадь записей и стал одеваться.

Начальник московского Сыскного приказа князь Юрьев проснулся почти в полдень. На душе было муторно из-за вчерашнего проигрыша в вист. Проиграл он генералу от инфантерии Рябинкину все наличные деньги и четыреста душ крепостных с землей.

Князь встал с кровати, босой подошел к окну, выглянул. У парадного подъезда стояли запряженные сани. Возле саней топтался кучер, ждал князя, чтобы ехать в приказ.

Полгода назад князь жил в Петербурге и служил помощником Ушакова, могущественного хозяина Тайной канцелярии сыскных дел. По долгу службы часто бывал при дворе. Веселая была жизнь, заполненная дворцовыми интригами, женщинами, картами и балами. Живи, наслаждайся. Так нет, угораздило его завести роман с фрейлиной императрицы, замужней баронессой Викланд. Барон об этом узнал и вызвал князя на дуэль. Дрались на шпагах. Юрьев проткнул барону руку. Слух о дуэли дошел до Анны Иоанновны. И императрица, не терпящая дуэлей, отлучила князя от дворца.

1 2 3 >

На страницу:

Перейти

1 из 3

Другие книги автора

Мемуаризмы

Борис Ильич Хмельницкий

Дежавю

Борис Ильич Хмельницкий