Чего почитать, если нечего почитать

Вот интересно – для чего надо было всё это последовательно измышлять, старательно высасывая из пальца – самому-то автору не противно? Впечатление – что не противно, а, напротив, очень даже приятственно; но, в конце концов, все эти русские типажи и персонажи – не его предки, и уважать их память, заботясь о какой-то справедливости и объективности, он не обязан. (Что-что вы говорите: тем более обязан проявлять деликатность, когда пишет не о своём?.. Захотели, однако! Не смешите. Деликатности и прочей толерантности-политкорректности достоин кто угодно, только не русские – это знают все.)

И потом, человек же не просто так злобствует, а – из лучших побуждений. Да-да – у него высокая идея (которая элементарно выводится из его книг, интервью и т.п.), состоящая в том, что Россия – это, конечно, позор в глазах прогрессивного человечества, но – она небезнадёжна, нет! Ведь как только начинает смиренно учиться у Запада, тесно с ним сближаться (хоть при Петре, хоть при Горбачёве – Ельцине; неплох был и Февраль 17-го, да только преждевременен, вот и облом!) – то становится вполне достойна похлопыванию по холке: молодца, продолжай в том же духе, и когда-нибудь знатные господа могут даже пустить в свою европейскую гостиную, посадить на краешек дивана.

Но поскольку в целом пока российский народ как был, так и остаётся запущенным ребёнком (любимая акунинская сентенция), его следует просвещать неустанно и воспитывать соответственно. Поэтому всё, что хоть сколько-нибудь составляет непохожесть, самобытность и самостоятельность его родины, требует насмешки и пренебрежения, осуждения и шельмования; а вот понятие «Европа» («Эуропа» – синоним слова «идеал») – напротив, самого безусловного поклонения. Каждый русский должен иметь комплекс исторической неполноценности. Для его же блага. Каждый нормальный школьник вправе осознавать, что он цивилизационно и культурно, морально и умственно выше всех этих царей и бояр, мещан и попов, крестьян и солдат прежних времён, создававших и отстаивавших для него страну, в которой родился. Ибо так скорее Россия отринет самоё себя и сможет, наконец, слиться с благословенным Западом – ведь именно там восходит Солнце, не правда ли?..

Р.S. История России не даёт покоя беллетристу по-прежнему. Вот появились на прилавках два его новых увесистых тома (прекрасно изданных, дорогих!): «История Российского государства. От истоков до монгольского нашествия» и «История Российского государства. Ордынский период»; к первому в названии добавлено «Часть Европы», ко второму, вестимо, «Часть Азии» (иначе, как чьей-нибудь частью, Россия, понятно, быть не может, и всё тут). Если человеку хочется попретендовать на лавры нового Татищева-Карамзина-Соловьёва эт сетера – кто ж запретит и кто осудит? Дело само по себе неплохое. Более того – закрадывается даже робкая надежда: а вдруг, окунувшись в такой глобальный предмет с головой, автор волей-неволей проникнется его сложностью, нешуточностью, неоднозначностью, откинет предвзятость свою и тенденциозность, проявит хоть какое-то понимание-уважение? Многая знания иногда тому способствуют… Так что, признаться, – и хочется приобрести да приобщиться, и колется… Как думаете, – стОит?..

КЛАДБИЩЕНСКИЕ ИСТОРИИ АКУНИНА-ЧХАРТИШВИЛИ

Акунин Б., Чхартишвили Г. Кладбищенские истории. – М.: КОлибри, 2004.

Кто такие Акунин и Чхартишвили, публике, кажется, объяснять не надо. Просто раньше фамилии эти стояли в разных местах: «Б. Акунин» на сверхтиражных детективах, а «Г. Чхартишвили» – на обложке книги «Писатель и самоубийство», предназначенной в основном для узкого круга специалистов, а также внутри книжек японских авторов – там, где указывают переводчиков. На этом же новом, отлично иллюстрированном издании обе фамилии впервые стоят рядом, хотя разделение труда продолжается: сначала Георгий Чхартишвили выдаёт эссе о каком-нибудь знаменитом кладбище, а затем Борис Акунин радует детективной историей, якобы однажды там случившейся… Всего таких парных документально-вымышленных повествований в книге шесть: о московском Донском, лондонском Хайгейтском, иокогамском Иностранном, иерусалимском Еврейском кладбище на Масличной горе, парижском Пер-Лашез и нью-йоркском кладбище Грин-Вуд.

Что ещё за некрофилия такая? – с брезгливым ужасом могут воскликнуть люди, не отличающиеся спокойно-философским подходом к теме смерти. Акунин-Чхартишвили смиренно разъяснит в предисловии: «С некоторых пор я стал чувствовать, что люди, которые жили раньше нас, никуда не делись. Они остались там же, где были, просто мы с ними существуем в разных временных измерениях… Всё, что когда-то было и все, кто когда-то жил, остаются навсегда».

Далее автор признаётся: «… я сочиняю романы про ХIХ век, стараясь вложить в них самое главное – ощущение тайны и ускользания времени. Я заселяю свою выдуманную Россию персонажами, имена и фамилии которых нередко заимствованы с донских надгробий. Сам не знаю, чего я этим добиваюсь – то ли вытащить из могил тех, кого больше нет, то ли самому прокрасться в их жизнь»

Что ж, дать шанс никому не известным, канувшим в вечность соотечественникам прожить новую, пусть и литературно-вымышленную жизнь и тем самым «всплыть» в нашей действительности – затея, согласимся, и интересная, и благородная. Ну, а к какому всё-таки умозаключению приходит наш автор (авторы) после своего историко-художественного исследования полудюжины крупнейших некрополей мира?

Главная мечта человечества – избавиться от страха смерти… Это означает не вообще уничтожить смерть, а исключить смерть неожиданную, непредсказуемую и преждевременную, которая обрушивается на человека, когда он ещё не насытился жизнью и не выполнил своего предназначения.

Если предположить, что подобная цель, сформулированная эссеистом Г. Чхартишвили, будет когда-нибудь с помощью науки достигнута, то как же люди станут уходить из этой жизни, когда она им в самом деле надоест? Об этом – заключительная, уже не детективная, а научно-фантастическая новелла беллетриста Б. Акунина под говорящим названием «Хеппи-энд».

ПАМЯТИ БОРИСА МОЖАЕВА

В принципе, он и сейчас мог бы ещё быть с нами. И девяносто лет, стукнувшие 2 июня, были б вполне по плечу человеку крепкого крестьянского корня, флотской закалки, полученной в юности. Отлично можно себе представить старика высокого роста и высокого лба, с густой седой бородой и умным цепким взглядом… Мало кому удаётся стареть красиво, благородно, словно просветляясь лицом – Можаеву удавалось. Это отметил ещё Солженицын в своей статье на смерть друга – когда он, Можаев, ушёл от нас 17 лет назад, в 96-м.

Хотя – чем бы могли порадовать эти годы его, прирождённого и убеждённого «деревенщика», автора незабываемых «Мужиков и баб», «Живого» и прочих романов-повестей о крестьянской жизни минувшего века, а помимо того – целого массива публицистики, посвящённой сельскому хозяйству и экологии? Тем, что принудительная коллективизация – «Великий перелом» (хребта русского народа, по Солженицыну) ныне уже и вполне «просвещёнными патриотами» стала по умолчанию считаться чем-то пускай и тяжёлым, но совершенно необходимым, а потому простительным этапом «модернизации»? Тем, что беспробудное, беспросветное иго советской бюрократии, давившей в зародыше всё живое, нестандартное, хоть сколько-нибудь выдающееся, теперь едва ли не поголовно воспринимается вполне ностальгически? Что северная и «нечерноземная» деревни по-прежнему покинуты, люмпенизированы, «не вписаны в рынок»? Что мы-таки вступили в ВТО и теперь покорно ждём окончательного удушения своего сельхозпроизводителя?

Но смиренно ждать «будь, что будет» стыдно только тем, кто не «делал, что дОлжно». Можаев – сделал на своём месте и в своё время всё, что ему было должно, исполнив этот самый «долг, завещанный от Бога». Разве что последний роман, «Изгой», дописать не успел – тот, что тематически продолжает «Мужиков и баб», знаменитую его дилогию-эпопею, чью вторую книгу опубликуют только во время перестройки, ибо подобного про коллективизацию и вызванный ею крестьянский мятеж не мог себе позволить никто. (Да и первая-то, показавшая ту же деревню во время нэпа и не принятая ни в один из журналов, вышла чудом, при призывах Московской писательской организации рассыпать набор.)

Но прежде славу принесёт ему «Живой» («Из жизни Фёдора Кузькина») – повесть, на свой страх и риск опубликованная в «Новом мире» Твардовским. «Первым правозащитником» назовут потом беспаспортного колхозника Кузькина по прозвищу Живой, что сумеет бросить вызов властям предержащим и добиться-таки отмены своего рабского положения ещё до хрущёвской «вольной». Любимов поставит по «Живому» на Таганке спектакль, который запретит к выходу мадам Фурцева; увидят его зрители только через долгих двадцать лет…

Напишет он и о городском провинциальном житье-бытье – про то, как простой обыватель, «зубной техник и член домкома» по фамилии Полубояринов по почти анекдотическому поводу вступит в схватку со всемогущей бюрократией местного розлива; эта повесть-шутка «Полтора квадратных метра» возмутит тов. Андропова (интересовались литературой тогда наши вожди, ничего не скажешь!) и вызовет его гневное вопрошение «де, мол, долго ли будет этот писатель глумиться над нашей действительностью!..»

Просто удивительно, как прошла тогда в печать «История села Брёхова, писанная Петром Афанасиевичем Булкиным» – где вся советская история колхозного крестьянства будет преподнесена в ключе уже даже не сатирическом – комедийном, так что все драмы и трагедии предстанут действами прежде всего фантастически нелепыми, каковыми в первую голову и являлись…

Можно сказать без сомнения: если хочешь действительно что-то понимать в России, всерьёз разобраться с переломным в её судьбе ХХ веком – не обойтись тебе никак без прозы деревенщиков, крестьянских детей, впервые взявших слово в литературе и впервые сказавших о своём народе изнутри, а не извне. Без Белова, Распутина, Астафьева, Шукшина; без Абрамова, Яшина, Носова, Екимова и так далее (много там талантов, никак не меньше дюжины наберётся). И без Можаева, разумеется, который всегда немного особняком: демократ среди почвенников и патриот среди всемирно отзывчивых…

Здорово, что есть возможность пересмотреть старые наивные советские фильмы «Хозяин тайги», «Предварительное расследование» – с Золотухиным (милиционером Серёжкиным), с Высоцким, попутно отметив, что созданы они по ранним, «дальневосточным» можаевским повестям, ознакомиться с коими тоже отнюдь не грех.

Или раскрыть, скажем, «По дороге в Мещеру», и с первых же строк: «Она проходила мимо нашего села и называлась столбовой дорогой, большаком, Касимовским трактом, Крымкой, Владимиркой, Муромской дорогой…» заворожиться ширью, проникнуться грустью этого незатейливого вроде бы очерка…

А там и больше: окунуться в стихию «Мужиков и баб», со всей их полифонией, «крестьянским хором», нескончаемым диалогом безымянных персонажей из толпы или залов собраний, с байками, хохмами, анекдотами, песнями, поговорками, ритуалами, обычаями, драгоценными приметами времени… Осознать, как всё с тех пор оскудело и измельчало, чего мы теперь лишены (нет, – чего нас лишили!). А потом взять незаконченного автобиографического «Изгоя» и с горечью догадаться, что отец главного героя, сгинувший в лагере на Дальнем Востоке (тот уже заброшенный лагерь хоть одним глазком мечтает увидеть сын), – это и есть один из центральных персонажей «Мужиков и баб», незабвенный Андрей Иванович Бородин, прототип отца Можаева. Стало быть, уцелевшему в описанном мятеже на Рязанщине – не уцелеть после, в тридцатые…

Раздавлен безжалостной историей Можаев-старший, но есть зато его образ в литературе, запомнился, как запомнились и Фёдор Кузькин, и старица Прошкина, и Булкин, и Полубояринов, и другие разнообразные персонажи – свидетели и свидетельства великой и ужасной эпохи. Остались, к счастью, нам на память.

Но имеется ещё, отметим напоследок, и литературный образ самого их создателя – Бориса Андреевича Можаева. И не об «Изгое» тут речь – речь уже о солженицынском «Красном колесе», где с него списан главный крестьянский герой эпопеи – Арсений Благодарёв. «Живое воплощение среднерусского мужичества» – назовёт Можаева Солженицын и добавит: «С живого легко, легко писалось».

Что ж, помянем ушедших, заглянув в эти книги. Лучшего, пожалуй, тут и не придумать…

СКАНДАЛИСТ В. КАВЕРИНА

Каверин В. А. Скандалист, или Вечера на Васильевском острове. – М.: Текст, 2004.

Что обычно приходит на ум при упоминании о Вениамине Каверине? Ну, разумеется, «Два капитана» – отличный роман для подростков. Ну, «Освещённые окна» и «Эпилог» – хорошие мемуарные книги для всех, кто интересуется историей советской литературы. Дальше, увы, вспоминаются не слишком интересные, вполне соцреалистические вещи, которые совершенно не тянет перечитывать… Однако издательство «Текст» доставило нечаянную радость, выпустив отдельной книгой роман, который доказывает подобному неискушённому в каверинском творчестве читателю, что была у того и прекрасная ранняя проза. «Скандалиста» Каверин написал в двадцатишестилетнем возрасте, будучи членом литературной группы «Серапионовы братья», куда входили такие знаменитые фигуры, как Михаил Зощенко, Вс. Иванов, Константин Федин, Николай Тихонов…

В романе воссоздан современный ему Петербург начала двадцатых годов прошлого столетия, ещё голодный и неустроенный, не отошедший полностью от военного коммунизма, где при всём при том бурлила культурная жизнь, не прекращались духовные поиски. Фигурируют профессора Петербургского университета, старики, рождённые одной эпохой, вскормленные другой и напрасно старающиеся жить в третьей, студенты, пришедшие с гражданской войны, аспиранты-филологи, учёные, писатели, художники… Сюда-то и приедет из Москвы небезызвестный писатель с репутацией скандалиста, который даже бродячих псов спрашивает: «… согласен ли ты со мной, что у нас не литература, а катастрофа?» и который, само собой, выступит в качестве возмутителя спокойствия в и без того бурной полубогемной жизни.

«– … Мне до отъезда нужно ещё убить одного человека, Боря.Это не цитата. Я говорю серьёзно.— И не метафора?

— И не метафора».

Многие из персонажей явно имеют реальные прототипы, однако не похоже, чтобы автор затевал игру с читателем «Угадай, кто?», как это делается, например, в других известных романах о пореволюционном Петербурге – «Сумасшедшем корабле» Ольги Форш и «Орфографии» нашего современника Дмитрия Быкова. Каверин просто описывает окружающую его реальную действительность, и реализм этот получается магическим – не оттого, что происходит нечто сверхъестественное, а оттого, что само время и место действия, а также мастерство их воссоздания не могут не оказывать на читателя совершенно завораживающего, магического впечатления.

НАПЕРЕКОР ГЕНДЕРУ: ВЗЛЯД НА ЖЕНСКУЮ ЛИТЕРАТУРУ 2005 г.