Мотивы

морщинок кладом на висках,

послушен инструмент опасный

в его уверенных руках.

То ладный клоун, то – ученый,

психолог и веселый бард,

деревья он взрастил у дома,

а сыновьям – и друг, и брат.

Презрев насмешкою кручину,

труда и совести корсар, —

он скромно создает причину

Творцу гордиться в небесах.

АСТЕРОИД ЭРОТ

Нам камасутру с детства не читали,

и пальцев электрическую цепь

мы словно Фарадеи открывали

в бараке леспромхоза. По утрам

брели коровы за окном. Мешали

соседские клопы нам хохотать

над сутью бородатых анекдотов,

лишь выдавался перерыв в желаньях…

Пусть наши тайны постареют с нами.

Ты помнишь город? Сколько раз обои

мы клеили, мечтая о картинах.

Фламандцы, Поль Сезанн, Матисс

нам чудились в настенных завитках.

А рядом, в самодельных колыбелях,

плоды любви творили, – их дуэт

нас развлекал почище оперетт,

и мокрые пеленки третий год

особый создавали натюрморт.

…После ночной плетешься точно гомик.

Хотя по правде, что механик-хроник,

что сторож, наркоман недосыпаний,

как ни крути, вопрос трудостараний

во многом упирается в постель.

Где, отвернувшись, дремлющей Венерой,

нагие доверяя полусферы

блуждающей за окнами звезде, —

лежит твой незаконченный шедевр.

Вглядись, художник! В покоренных тенях —

власть Линии. Ее живой изгиб

струится от плеча, касается руки,

чуть медлит в талии и – вдохновенно —

взлетает по округлости бедра,

высвечивая женственный овал…

Приятней нет послания мирам,

откуда часто сладкоротый Эрот

не зря в мое жилище залетал.

* * *

«Встреча… ветреный… весло…» —

в многотомии словарном

отбираю сотню слов

для целительных отваров.

Тайна колдовской игры,

код алхимиков веселых,

слова – символы, миры:

«легкокрылый… луч… любовник…»

Так суровые масоны

вслед за мудрым Хаммурапи

высекали на колоннах:

«муза… милая… объятья…»

Пробираясь в пуще, грел

у огня ладони, мысли:

«теплый… творчество… хорей…

юность… ясный… ягодицы».

* * *

Живу! Влюблен! Как пахнут доски

из под растаявшего снега!

Открыт сезон. И дачник бледный

выходит на крыльцо в обносках.

Вгрызается ножовка в древо,

жучок испуганный скребется.

А рядом – взгляд серьезных, серых

глаз, от которых сердце рвется.

Незаменимый стимул жизни,

мотор для ломика с лопатой —

грудная впадинка богини

в тепле линялого халата.

Готов в опилки и полешки

Эльбрус спилить за предложенье:

– Быть может, отдохнем? – с движеньем

на старенький диван у печки.

* * *

В ее плечах – упругость лука,

а в шее – романтизм стрелы.

Но гладиаторская куртка?

Тут слезы лить.

И недогадливы ухмылки

стрельцов, их алчный полувзгляд, —

ей спать с подругою в обнимку

естественно, как защищать.

А все же грустно, отчего

нам женское непостижимо,

и для кого кольчуги звон

на теплой скрипке линий.

Но – «милая моя» – сказать

так хочется на поле брани,

и жесткость губ смягчить губами…

А – невозможно, плачь не плачь.

* * *

Словно в бессловесный мрак,

к шкурам – кремниям

провалился.

И в зрачках – ощущения.

И как будто без затей

ее «здравствуйте», —

только дрожь биополей

в общем радиусе.

Только легкий ветерок

в позвоночнике

первобытным языком

что-то прочит нам.

Может, вдруг, за темнотой-

холод и стена?

Лишь метеоритный дождь

чертит тайный знак.

И не нужен перевод

у костра для тех,

кому звездный небосвод

в собеседниках.

* * *

Она не могла

говорить ему «ты»,

он – тыкал,

при этом словно

задыхался от теплоты,

забившей той ночью горло.

Ее же,

не смог обогреть до утра, —

(диванчик общаги стынет…)

– Не уходите! – как жгущий шрам

приличному семьянину.

А за спиною —

жена в слезах

выставила хорошее…

«Не уходите…» – легко сказать,

у кого с родинку прошлое.

Ждать,

когда выпадет тайна – ночь

с той, что затопит радостью.

Ждать и молиться вором: Еще!

Хоть бы разок до старости.

* * *

Объятия без глаз, без губ,

без слов признания печально

отпустит ночь. И Анатом

неотвратимо на рассвете

сдирает ложь с души пинцетом

(как фартук его жесток, груб).

Спасительная дверь! Бегут

любовники, тая надежду,

в душевный бред, в сердечный скрежет,

забыв случайную кровать,

пока в печенку не проник

ногтем безжалостный мясник.

А с рук его стекает горечь.

А с рук его сползает, корчась,

сонм грешников. Но не убить

в тоске отчаянной, звериной,

как стон, не называя имя,

зовущее: Любви! Любить!

* * *

Но однажды,

ощутив марианский провал живота,

ты не сможешь ее не узнать —

это та,

уже и не жданная, с которой

не видя ее, говорил,

обнимал, прислушивался к дыханию,

о своем твердил,

ссорился, ждал примирений,

обдавал холодом, грел,

открывал в ней все больше,

брал, отдавал, старел,

выводил быстроглазых, крикливых,

быть может, двоих – троих,

и когда-то, почувствовав ее пальцы —

с благодарностью стих.

* * *

Ресничны поцелуи век

и опьяневший сторож сна

уже не служит. Лишь Луна

из звездной винодельни свет

струит по стеблю шеи, в грудь —

две чаши славные… Мой друг,

не выпить мне их, ждут давно

напитки живота и ног.

И по серебряной тропинке,

на зачарованной земле

ты в подколенную ложбинку

войдешь, вдыхая сладкий плен.

Но как бы ни томил глоток

зрачки и ни дурманил память, —

заветной амфоры исток

откроешь лунными губами.

* * *

Мы уже ведь идем, подруга, – крепи

наши пальцы в замке… Что-то нечисть вопит,

на болотах чадят и плюют пузыри,

сверлят спины нам гнусы, хрипят упыри,

но нельзя заплутать, не дано разойтись,

слишком мало осталось,

тем, кто поздно нашлись.

Мы выходим на поле. Струится рассвет,

тайный трепет печалью

в бледной траве.

Одинокое древо лижет туман.

Все как призрачный сон. Но это – обман.

Ты не верь, если трудно – веки сомкни

на минуту-другую. Вместе мы.

Мы выходим к жилищам. Город Зеро,

где лишь входы без выходов.

Видимо кров

здесь устраивать нам. Готова ли ты

открывать эти ставни, ворота, мосты?

Мы идем и не знаем: те, кто не спят —

пораженно за нами следят.

От кого эти блики, мерцанье во мгле?

За плечами странников – пара колец.

Две луны серебрятся по волосам,

обнимая друг друга, играя, искрясь.

И сойдясь воедино лучом круговым,

освещают идущих огнем голубым.

* * *

Неделя до приезда твоего.

Всего неделя… Ждать уже невмочь.

Ни спать, ни есть, ни думать о другом.

Год в каменной тоске. И видит Бог, —

не спился, ни скулил. Но сдерживая вой,

лунатиком у кассы трудовой

на ведомости, как в наркозном дыме,

не подпись ставил, а твое лишь имя…

Всего неделя… Правда, что змея,

разрубленная пополам стремится

горячей раной вновь соединиться?

Подобно ей ползу. Смеясь

сам над собой. Неловко мужику

так поклоняться образу, звонку,

письму, воспоминаньям, снимку,

с которым маешься, как псих, в обнимку.

А впрочем, Главный врач боготворить

тебя позволил. (Хоть закон игры

восторг предполагает обоюдный).

И если руки не в ремнях, – нетрудно

с иконостаса вновь перенести

в холодный тамбур светлые черты,

в дым сигареты, в перестук на стыках,

и в мысли о надеждах и ошибках.

Качается, будто хмельной, вагон.

На суточное перемирье обречен

сожителей плацкартных коллектив.

И лязг металла выстрочит мотив

крестами на висках. Да за окном,

как в зеркале, печальным рукавом

виденье привязалось: « долг… должна…»

А за стеной, откроешь дверь – стена.

Скрипит состав. Старея, гнутся оси

колес, планет, миров. И рычаги,

как ножки насекомых, как крюки,

снуют без остановок, вкривь и вкось

людей сцепляя: он – она – они…

Тряси, вагон! Обманывай, звени

железками. В движении забыться

приятнее, чем кислоты напиться.

Кого мы ищем в «завтра», не в «сейчас»?

Любимого? Учителя? В дороге

о друге, о товарище у Бога

выпрашиваем. О проводнике,

чей силуэт мерцает вдалеке

как выход из тоннеля, свет в окошке…

И страшно разминуться. Не узнав, —

сойти с подножки.

ПАРАЛЛЕЛИ

Как порождения веры

в белое или в черное, —

кружатся в ноосфере

призраки – мыслеформы.

Сущности идеализма

не покидают мир,

полюсы катаклизмов,

тени света и тьмы.

Сталкиваясь, разрушают

непримиримый пыл,

временно побеждая,

временно отступив.

И никому не ведом

схватки этой исход —

видимо бесконечен

диалектичный ход.

И принимая смело

битвы великой груз, —

магии черно – белой

чувствуешь терпкий вкус.

* * *

Он живет на антресоли. Стук да плюх.

Не поймешь, когда доволен. Шумный дух.

Из миров, из параллельных приблудил.

Афры, может, или Гермы – он – фродит.

Может внешностью не так он и крут —

дела божьего шутливый продукт.

Но к столу он на контакт – не идет.

И часам настенным в такт – не пробьет.

На фальшивую строку – деловой! —

направляет сердца стук. Моего.

Оттого его бачок всегда сыт.

Еще многих, старичок, обстучит.

* * *

ШУТОЧНОЕ – РЕИНКАРНАЦИОННОЕ

Переселенье душ… Кем был

я в прошлой жизни —

тараканом? Наполеоном, может быть?

Приметы прожитой судьбы

находишь в нынешней случайно.

Вот – тюбик краски. Почему

так запах масляный тревожит?

Летишь сквозь подсознанья тьму,

где средь венецианских лоджий

кого-то видишь у холста…

Вот – отзвук медного листа,

чеканщики куют посуду…

Как странен этот звук. Откуда

ты с ним знаком? Коварный Рим

жесток к своим мастеровым.

И оторопь берет, когда

услышишь птичий крик у моря

вокруг скалистого гнезда…

Ах, хорошо жить бывшей птицей!

Но не шутом. И не убийцей.

* * *

Сквозь нас невидимые нити

энергетических сцеплений

проходят, тайнами звуча.

И в этом мире откровений,

признаний, просьб, чужих волнений

мы – параллельных два луча.

Но – удивительная жизнь —

порой одной короткой встречей

лучи легко соединит, —

и между нами молчаливо

золотосветной паутиной

протянет трепетную нить.

* * *

ВАЗА И ЧАЙНИК

Стремится ваза в неземную даль,

Но мудрый чайник выдержку хранит, —

Удерживая бьющийся хрусталь,

В их тесной связи строг и деловит.

Она – порыв, томление, восторг!

Он – лишь сосуд практичный для воды…

И обречен на вечность натюрморт

Единством их союза и вражды.

* * *

ВСТРЕЧА

На семинаре чудотворцев славно,

мудреную заслушивая речь,

приметить, как воздушные созданья

знакомиться вспорхнули

с наших плеч.

Мгновение – и ангелы печали

уже вздыхают вместе в уголке:

мой – пухлощекий негерой астральный,

твой – остроплечий,

с тушью на щеке.

И, не скрываясь, ангелы веселья

уже хохочут, угадав дружка:

один – самоуверенный и смелый,

другой – с морщиной теплой

у виска.

* * *

Как уберечь в толпе тысячеглазой

вздох призраков, фантазий, свое «я»? —

Уйдешь, чтобы спастись, остаться тайной,

единственною мерой бытия…

Но если станет пусто в пресыщеньи

дыханьем одиночества хмелеть, —

Идешь опять в толпу пылинкой, тенью,

желая раствориться, умереть.

* * *

Вот циркуляр бродячим псам:

запрещено бросаться вам

на безобидных чудаков,

заплывших в тихий переулок

с задумчивостью сомнамбулы

по курсу мусорных бачков.

Возможно это бодхисаттва

идет, едва земли касаясь,

в беседе с вечною душой?

Пусть даже непривычно светит

над головою человечьей, —

двоится иль троится что…

А может, здесь поэт какой

или, того чудней, философ —

принц Гамлет, Дон Кихот, Сократ?

И гениальная идея

его живое сердце греет…

Зачем же сапиенса драть?

Оно, конечно, экстремально,

паранормально, виртуально

с небритым призраком дружить.

Завоешь, если по дороге

бредет, не поднимая ноги,

как привидение, мужик.

А все ж, есть морды поумней.

Не зря же – русский спаниэль!

Зайдешь ли ночью, подбежит

меня встречать, хвостом виляя,

и третьим глазом излучая,

поверх макушки все глядит.

Что видит он в узорах тайных,

переплетениях астральных,

в окрошке пятен – лепестков?

Но свой характер чудотворца

всегда доказывает молча

своим шершавым языком.

* * *

Мы висели вверх хвостами

сорок тысяч лет назад —

очень тесными силками

нас пленил голодный враг.

Забавляли мы округу,

оживляли серость скал…

Вот и здесь, моя подруга,

вместе ветер нас качал.

Скоро логовища пламя

наши перья опалит,

пообедает певцами

гнилозубый троглодит.

Что-то, все-таки, успели