Ослиная Шура

– Страдалица ты моя. То есть не моя. Ко мне в гости собираться не стоит, да и рано тебе, поживи ещё. Я ведь вовсе не мегера какая, и не скелет с косой. Ой, как меня человеки только не обзывали, какие только прозвища мне не придумывали, обидно даже! Ведь каждый приходит в этот мир только потому, что заранее соглашается на встречу со мной. Отчего же все от меня шарахаются? Особенно материалисты боятся. Глупо, правда? А ты верующая?

Шура ничего не ответила. Она во все глаза смотрела на незнакомку и молчала, боясь поверить в её признание. Ещё Шура молчала не потому, что ответить было нечего, а просто человек обычно не сразу въезжает в происходящее. Для осмысления время надобно: кому больше, кому меньше. Да и о чём с ночным видением разговаривать? Хотя где-то когда-то Шура слышала, что это возможно, но не верила. Или верила?

Собеседница снова мило улыбнулась, чисто по-женски поправила причёску, подоткнула одеяло.

– Знаешь, это даже хорошо, что мы встретились, – продолжила она. – Иногда так одиноко бывает, впору расплакаться. А вот так по-бабьи с кем поболтать – вовсе редко случается. Так что не серчай за моё многословие, каждый ищет свободные уши, чтобы высказаться, чтобы выслушали. Вот и я такая же, ничто человеческое мне не чуждо. Жаль, уходить уже пора, но на прощание утешить могу: не скоро вдругорядь свидимся, и не спеши ко мне в гости. А потому остерегайся знакомого по имени Роберт. Ты ещё не всё в этом мире сделала. А каждый за свою жизнь должен расплатиться не только оставленными детьми – дурное дело не хитрое. Человек обязан подарить миру часть своего внутреннего «я», то есть душевной радости, а не разливать потоки горечи, скорби и крови…

Послышался звук открываемой двери. Шура повернула голову: в комнату вошёл Герман. Он не спеша, закрыл за собой дверь, повернулся и сделал несколько шагов. Потом заметил, что лежащая на кровати девушка очнулась, и постарался изобразить дежурную улыбку. Шурочка попробовала подняться на подушках, с удивлением отметив, что сиделка, только что находившаяся рядом, вдруг исчезла, испарилась неизвестно куда, будто её и не было.

– Лежи, лежи! – запротестовал Герман, останавливаясь в ногах кровати, глядя на подружку уже совсем по-иному, можно сказать, по-домашнему.

Нет, лицо Агеева совсем не изменилось: всё те же большие серые глаза на лице с модной небритостью на щеках. Вообще-то небритость превратилась в аккуратную небольшую бородку, но так было даже лучше. Он смотрел тепло и ясно, так что всё происшедшее показалось дурным сном, наваждением, дантовым кошмаром десятого или одиннадцатого круга, но никак не реальностью.

– Я тебя не хотел тревожить. Всё-таки отдых необходим после мистерии посвящения, а тебе – особенно, – голос у Германа тоже был прежний, родной. Всё как всегда, как раньше. Что же случилось? Может, действительно галлюцинация или болезнь?

Но так явственно? чувственно? осязаемо?

– Тебе это не привиделось в кошмаре, – ответил Герман на немой вопрос. – Ты прошла обряд посвящения и сила, дарованная тебе отныне, превратит твоё творчество в волшебство. Любой шаманский обряд, христианская литургия или месса посвящения – это оживление символов инфернального мира. Именно они помогают разбудить дремлющие в человеке потаённые силы. Хотя язык символов основательно забыт, подсознание перегружено этими до поры до времени дремлющими знаками. Сегодня просто была разбужена эта часть твоего эго, то есть, собственного «я». Увидишь, очень скоро картины твоей кисти будут верхом совершенства и самым настоящим венцом искусства. Тебя ждёт великое будущее! Сможешь радовать своим искусством всех окружающих.

– А я просила об этом?! – Шура села на кровати, но, заметив, что до сих пор обнажена, снова закуталась в одеяло. – И принеси мне одежду. Немедленно! Хорошенького понемножку. Обойдусь как-нибудь без твоей драгоценной дружеской помощи!

– Что с тобой? – удивился Агеев. – Что-нибудь не так?

– Ты зачем устроил маскарад невидимок?! Бесовское театрализованное представление?! Я тебе не кролик подопытный для подобных мистерий! – Шура дерзко вскинула голову, пытаясь помахать хоть немного кулаками после состоявшейся драки.

Но, встретившись с глазами Германа, снова ставшими на какое-то время холодными и скользкими, как тело гремучей змеи, стушевалась, замолчала, опустила голову. По спине, вдоль позвоночника, пробежали знакомые холодные мурашки. Такое с Шурой случалось только в очень неприятные минуты, когда женская интуиция сообщала телу о реальной опасности.

Скользнув взглядом по необъятной постели, она заметила полотенце, оставленное девушкой. От него до сих пор ещё пахло ароматическим уксусом, и запах освежал, прояснял мысли и чувства. Грозовая пауза затягивалась, а Шурочке вдруг совсем расхотелось ссориться. Ведь ничего, собственно, страшного не произошло!

Ну, обряд, ну посвящение. Сейчас многих посвящают кого в масоны, кого в художники, кого в дружбаны президента. Вон, первый президент Ельцин, вернувшись из Америки, сфотографировался в масонском плаще, и рожа при этом у него сияла, как начищенный пятак. А его ленинбургский наследник, похоже, не на много отстал от своего учителя. Может, не всё уж так страшно?

– Кто здесь был? Что за девушка? – перевела она разговор на более безопасную тему.

– Ты о чём? – не понял Герман. – Какая девушка?

– Да вот эта, сиделка твоя, – Шура показала на полотенце. – Она была тут, ухаживала за мной. Всё это, конечно, довольно мило с твоей стороны, но лучше не надо было доводить меня до такого состояния. Во всяком случае, вполне можно предупредить меня о каких-то там мистериях заранее. К тому же я не тяжко больная, чтобы сиделку приставлять.

Где-то в глубинах сознания девушки всё ещё ворочался недовольным червячком, давал себя знать нездоровый свободолюбивый протестантизм, когда хочется всё крушить, всех зарезать. Поэтому просто необходимо было хотя бы просто поворчать. Пусть не по поводу мистерии, так хотя бы по поводу сиделки!

– Но в этой комнате никого не было, уверяю тебя, – Герман пристально посмотрел на Шуру. – Я сам закрыл дверь ключом, когда оставил тебя здесь.

– А это откуда? – Шура вновь ткнула пальцем в полотенце.

– Это я тебе на лоб положил, чтобы быстрее в себя пришла. Да и отсутствовал-то я всего ничего, так что сюда никто не мог войти. Тебе, скорее всего, что-то опять привиделось.

– Привиделось? – хмыкнула девушка. – Ну да, к ней в гости собираться не стоит, рановато мне.

– М-да, – Герман прошёлся по комнате, налил из сифона, стоящего на журнальном столике с кривыми ампирными ножками, воды, но пить не стал. Вернулся к Шуре, приподнял ей подбородок двумя пальцами, заглянул в глаза.

– Чрезмерная эмоциональная и психическая нагрузка. Ну, ничего. Отдохнёшь денёк-другой, всё придёт в норму, снова будешь белой и пушистой.

– И дерзкой? – кисло усмехнулась Шура.

– Всенепременнейше! – подхватил Герман. – Благодарить ещё меня будешь за заботу. А сейчас я пойду, распоряжусь насчёт твоей одежды.

Дверь за ним тихо закрылась. Шура встала. Босиком прошлёпала к зеркалу в такой же витой раме, как и ножки у журнального столика и принялась с удивлением разглядывать отразившуюся в нём почти незнакомую красивую статную женщину. На смуглой коже почти не было морщинок. Даже на шее! Пушистые чёрные ресницы, блеск растерянных глаз видела она в зеркале и не могла поверить. А брови! Из выщипанных капризным изломом превратились в нетронутые тонко очерченные, как у молодой девочки.

– Господи! Что это?..

Денёк-другой, обещанный Агеевым, обернулся в месяц-два, поскольку Шура была вроде бы заряжена какой-то необъяснимой энергией. В самое необычное время она вдруг начинала писать. Иногда, в глухие неурочные часы девушка неожиданно для себя, как заведённая кукла, бралась за работу. Но кисть вдруг падала из рук, весь свет становился не мил, за окном кричал очередной петух очередного дня. И жизнь кончалась, затухала до вечера, до самого того времени, пока павлиний хвост полночи не прохаживался нежным опереньем по окошкам берложьей-мастерской, не будил в Шурочкиных закоулках душевных новое в новом, истинное в истинном. Вот тогда для неё наступал очередной момент неистовства.

Она жила затворницей, не ощущая потребности общения с себе подобными. Даже дочка с матерью выветрились из сознания, будто живущие где-то в другой стране или на другой планете. Лишь на горизонте сознания, на околице человеческих чувств, как неотделимая часть отделённого прошлого, мелькал иногда Телёнок Роби.

Но Телёнок тоже исчезал, едва успев лизнуть пространство мокрым шершавым языком да промычать что-то невнятное. Шура не ведала, просто не хотела знать, что творится в подлунном. Телеящик или мусоропровод, как она иногда называла телевизор, пылился в изгнании – мордой в угол.

И только всё возрастающая потребность – работать! – радовала её смятенное сознание. Она снова и снова бралась за кисть. Переделывала какие-то старые работы, начинала новые, один раз даже ездила на этюды в Звенигород. С каждым днём, с каждым часом всё явственнее чувствовала она разгорающийся внутренний огонь, требующий выхода, выплеска на холст, в какофонию красок, образов и творческих мыслей.

Как-то, бродя из угла в угол по царству Хламорры, Шура наткнулась на портрет, долго смотрела, задумчиво накручивая, раскручивая, накручивая снова на указательный палец кончик собственного локона. Потом, вытерев лоб тыльной стороной ладони, взяла портрет и решительно потащила к мольберту. Портрет? Собственно, это был ещё обыкновенный подмалёвник, изначальный набросок. Незадолго до того, как Герман заманил её на мистерию духов, он предложил написать этот портрет.

– Послушай, девочка, как ты относишься к творчеству Врубеля? – вопрос задан был как бы невзначай, чисто риторически.

– Кого? – спросила Шурочка, будто не расслышав вопроса.

– Врубеля, – повторил Герман. – Никто в этом мире не относится к этому художнику однозначно.

– Не знаю, почему ты спросил именно о нём, – отрешённо пробормотала художница, – но я когда-то виртуально была в него влюблена. Все его демоны, приправленные Лермонтовской поэмой, с детства будоражили моё воображение. Потом влюбилась в прекрасного художника Андрея Ковалевского. Почему-то его работы мне казались связанными неразрывными узами с творчеством Врубеля, хотя в образах картин ничего похожего не наблюдалось. И однажды я даже стихи Ковалевскому написала:

Я вовсе не лезу из кожи,взвалив непохожести груз.Но, Боже мой, как же похожимильоны блистательных муз.И я умираю от болимильонов протянутых рук.Какие-то странные ролиигриво играют вокруг.В кипение жизни, как в тину,я кину оставшийся рубльИ демон напишет картинус названьем«Поверженный Врубель».

– Браво! – Герман театрально зааплодировал.

– Я понимаю – белиберда, но тогда мне это казалось находкой, – извиняющимся тоном промолвила девушка. – Просто каждый автор всегда верит в свою необычность и астрономическую талантливость, какие приходят на границе с гениальностью.

– Не скромничай впустую, вещица получилась занятная, – обрезал Герман. – А спросил я о художнике вот почему: известно, что и Врубель, и Дюрер, и Босх, и ещё косой десяток художников были довольно набожны, но писали демонов. Ну, может, не совсем демонов, но жильцов только инфернального мира, то есть, проклятых ангелов. Не странно ли?

– Ничего странного, – пожала плечами художница. – Все писатели, музыканты, а тем более художники очень легко проникают в инфернальные и параллельные миры, по себе знаю, так что созданные образы гораздо более реальны, чем все вместе взятые материалисты, реалисты и атеисты. Кстати, атеизм – тоже вера, только с обратным знаком.

Герман кивнул: такой ответ его явно устраивал.

– А ты не хотела бы попробовать свою кисть на эту тему?

– Я? – удивилась Шура. – У меня немножко другое амплуа. До сих пор я пыталась показать ранимую и довольно уязвимую душу любящей женщины под ракурсом ещё никому неизвестным. Признаюсь, хоть я и женщина, но той же Серебряковой удаётся много лучше меня передать истинную сущность женщины. Притом, отпадшие ангелы, или их ещё называют аггелами, слишком серьёзная тема. Боюсь, не получится.

– Получится, – заверил Агеев. – Получится. Теперь у тебя будет многое получаться, только не теряй уверенность. Это тоже вера и самая важная в жизни человека. Разве не так?

Его слова не были наигранными: Герман всегда знал, что делал и говорил, а тон, каким это было сказано, заставил поёжиться.

– Откуда ты знаешь? – поинтересовалась девушка. – Говоришь так уверенно, будто гадал на картах или тайком от меня приподнимал недоступную занавесь будущего?

– Знаю, – снова кивнул её собеседник. – Считай, что я твой заказчик. Нужно написать портрет. Портрет Сатаны.

– Кого? – Шура от неожиданности даже поперхнулась. – Кого? Сатаны? А позировать кто мне будет? Дьявола позовёшь? Или инфернального аггела с удивительно прекрасным свиным рылом? Или ты себя на трон князя мира сего посадить пытаешься?

– Ну-ну, остынь немного. Ты прекрасно слышала, кого надо изобразить, – примирительно проговорил Герман и даже погладил Шурочку по голове. – Понимаешь, это должен быть не просто портрет – это должна быть настоящая икона. Только не прими свою работу за какое-то служение злу или тёмным силам. Всё не так прямолинейно, как привыкли толковать ортодоксы. У любой медали две стороны, в каждом человеке две ипостаси, два начала. Существуют и день, и ночь. Всё это создано Всевышним, значит, для чего-то и должно существовать неразрывно одно от другого. Вполне возможно – для воспитания души человеческой. Согласись, что если бы Сатана не нужен был Вседержителю – его бы не было. Так?

Шура неуверенно кивнула.

– Ergo: этот ангел нужен Господу! – резюмировал Герман. – Пусть падший, пусть никакой в своей гордыне, но ведь нужен же! Если бы он не был нужен, то Саваоф отпадшего ангела мог бы давно уничтожить. Ты об этом не думала? Причём, Всевышний никогда не отнимает возможности покаяния. Даже у оступившихся ангелов. Кто знает, может, и этот покается. Меж тем у него нет нынче никакой иконы, а он князь мира сего, князь воздушный. Мы живём в его мире, и он достоин иметь свою икону!

– Где, говоришь, живём, в аду что ли? – кисло улыбнулась Шура. – Ведь Бог низверг Денницу в Преисподнюю – в Писании сказано.

– Пусть так, ядовитая ты моя, – согласился собеседник. – Тем более надо написать ему икону. Знаю, задача не из лёгких, но, согласись, стоит того, чтобы попробовать. А тебе самой будет даже интересно. Тем более, что ты будешь единственной, сделавшей такой рискованный шаг. Но кто не рискует, тот не пьёт шампанского – гласит старая истина. Притом, икону Сатане ещё никто не писал – ты будешь первой! На это тебе нечем будет возразить, да и возражать весьма трудно, так что соглашайся.

Шура послушалась своего наставника. Не то, чтобы сразу вспыхнула этой инфернальной идеей, просто, чтобы Герман отвязался. Он своим ненавязчивым давлением уже начинал доводить Шуру до нервического состояния, и художница решила выполнить просьбу с тем, чтобы избавиться навсегда от дальнейшей непрошеной мужской дружбы.

Для начала девушка перечитала гоголевский «Портрет», «Мастера и Маргариту» Булгакова, не забыла также «Франкенштейна» и «Портрет Дориана Грея». Потом пошла в библиотеку, целый день листала альбомы с репродукциями Босха, Дюрера, Врубеля.

Придя домой, прокрутила несколько раз диск с концертом Вагнера. Музыка больше всего повлияла на психику девушки. Возник нужный настрой, именно тот, инфернальный: не выключая музыки, художница, невольно принимая участие в несравненном полёте валькирий, сделала несколько набросков ещё не возникшей в сознании иконы.

И вот этот образ, который она держала сейчас в руках, получился наиболее удачным: на нём стало проявляться лицо, смотреть на которое без содрогания было невозможно. Только Шуру, как автора, это не устраивало. По её мнению лицо изображённого было мёртвым. Может быть, не совсем мёртвым, но без той «искры Божьей», которая даёт почувствовать внутренний огонь. Хотя какая «искра Божья» может быть в глазах, либо в уголках искривлённых губ отпадшего ангела? Недаром в Евангелии говорится, что дьявол – это обезьяна Бога. В конце концов, художница забросила портрет в другую комнату, постаралась забыть об этих неудавшихся пробах, потому что её страшно раздражали работы, которые не получались.

Потом была сатанинская месса, то есть мистерия посвящения. Видимо Герман обо всём догадывался, иначе, зачем бы ему совершать над ней обряд мистического посвящения? Тем более, что Шура доверяла больше Богу, чем Сатане. Ведь князь мира сего никогда не сможет дать доступ к тому сгустку энергий, какой здесь, в его владениях, напрочь отсутствует и является именно как дар Свыше.

И вот сейчас пришло желание попробовать свои силы снова, тем более, в последнее время художнице работалось как никогда – Герман не обманул. Важно, что работы получались не дешёвыми поделками, а каждая удивляла Шурочку своей непредсказуемостью. Действительно, её наставник постарался распалить в девушке настоящий талант, и ради этого стоило отблагодарить Агеева.

Установив портрет на мольберте, Шура опять включила «Полёт валькирий», но к работе долго не приступала – вживалась в образ. Стать творцом дьявола! – от одной этой фразы становится не по себе. Но желание свершить что-то грандиозное на этот раз было намного сильнее всяческих отговорок. Ведь ничего не получается только у того, кто ничего не делает, либо ищет весьма уважительную причину, чтоб ничего не делать.

Художница по такому случаю даже антураж для себя подобрала особенный: чёрная водолазка с вырезом на груди в виде капли, чёрные кожаные джинсы со шнуровкой по бокам, а лоб перетянула красной лентой, прошитой золотой нитью. На ленточке были изображены какие-то восточные символы, но для Шурочки это показалось в самый раз!

Ещё немного задержала важная дума, стоит ли надевать туфли?! Только решила всё же, что для портрета, к тому же ещё не написанного, – слишком большая честь. Мягкие лохматые тапочки, правда, не очень подходили к одеянию, но это не слишком важнецкая суть. Главное – общий настрой был, значит, должно быть и всё остальное.

Самым главным в её настрое было отключение от суеты, от мира, но она об этом даже не задумывалась. Просто чувствовала какую-то искру, вспыхнувшую в сознании, очень похожую на новогодний бенгальский огонь с одним лишь отличием: полыхание бенгальских огней вызывает улыбку, щенячью радость, ожидание чего-то большого, радостного.

Здесь же появилось чувство опасности примерно такое же, когда охотник идёт по следу тигра, зная все его подлые кошачьи замашки, ожидая с любой стороны в любую секунду прыжка, держа наготове скорострельный карабин, который зачастую оказывается бесполезным. И тогда только широкий армейский тесак способен решить исход схватки. Этим тесаком у Шурочки был набор беличьих кистей. Она начала разводить краски, но вдруг откуда-то из Зазеркалья снова неожиданно вынырнул Телёнок.

– Тебя мне только не хватало! – заворчала Шура. – Сгинь, растлитель подлый!

Образ Телёнка Роби послушно убрался обратно в подсознание, оставив после себя вонючий след безосновательной тревоги. Шура, чтобы поправить положение, пошла на кухню, налила себе фужер водки со льдом – это подействовало.

Пора было возобновлять «внебрачные отношения» с портретом. Жизнь её текла уже в ином измерении, в ином русле, в иной ипостаси, в ином понимании, но сейчас это была норма, значит, и говорить не о чём. Шурочка подошла к портрету и вгляделась в ещё недописанный лик. И – о, диво! – увидела чуть заметную усмешку, скользнувшую по губам изображённого на портрете. Но девушку это ничуть не удивило. Наоборот, желание закончить портрет полностью захватило её психику и превратилось в единственное и естественное стремление.

Углубляясь в работу, девушка с удивлением отметила, что её сознание раздвоилось: одна ипостась с увлечением, даже с ликованием, углубилась в работу; другая, глядя на это с ужасом откуда-то со стороны, абстрагируясь от настоящего тела, чуть ли не с потолка, крестилась «Господи, помилуй! Буди милостив мне грешной!».

Это неизвестно откуда взявшееся «Господи помилуй!» тоже мешало, раздражало. К тому же первая половинка художницы чувствовала в воздухе запах жасмина, а вторая – кислый запах пожарища. Поэтому Шура приложила все усилия к тому, чтобы вторая ипостась убралась вслед за Телёнком. Это было необходимо, так как исход работы зависел от полного энергетического вклада в работу. Так работают все творческие люди.

Взяв, таким образом, себя в ежовые рукавицы, девушка накинулась на портрет со злобой голодной волчицы. А тот, будто только этого и ждал, принялся помогать своей создательнице словом и делом. Связь настолько стала реальной, что Шура слышала его ненавязчивые пожелания.

К тому же, если очередной штрих художница пыталась положить по-своему, решительно ничего не получалось. Это «совместное творчество» сначала забавляло, потом испугало, потом привело к исступлению, когда всё уже до лампочки – будь что будет.

После того, как Шурочка окончила выписывать глаза в первом приближении, на неё, словно вихрь, налетело желание пойти на кухню. Это было даже не желание, а будто чей-то бессловесный приказ, который нельзя было не исполнить. Девушка послушно отправилась к холодильнику, открыла его и снова налила себе водки. Залпом осушив стакан, она не стала ничем закусывать, а достала из холодильника бутылку коньяка, наполнила тот же стакан до половины и почти бессознательно понесла в комнату. Дойдя до портрета, художница отвела руку в сторону и с силой плеснула коньяком в уже получающийся образ. Коньяк попал точно в цель и некоторые струйки спиртного размазали уже выписанные черты лица, но в то же время на создаваемом образе возникли другие черты. Лицо не утратило своего выписанного выражения, но приобрело совсем другой смысл.

Девушка только сейчас сообразила, что она сделала. Но почему! Наполнила стакан коньяком и выплеснула в лицо выдуманному образу Сатаны, будто бы выполнила чьё-то желание! И портрет при этом удовлетворённо улыбнулся, будто спиртного ему только и не доставало для укрепления своей личности! Девушка выронила стакан. Он, ударившись об угол мольберта, отскочил в сторону и, подкатившись к медвежьей шкуре, замер.

К утру, Шура всегда чувствовала себя сразу на десять выжатых лимонов, а сейчас – на целую лимонную рощу. Художница опустилась на пол тут же у мольберта, прислонившись спиной к радиатору батареи, прикрыв веки. Перед глазами плавали бело-розовые пятна. Их соединяли изогнутые темные линии, смахивающие на ветви диковинного дерева. Ветка сакуры – отметила Шура с улыбкой. Надо же, мне, хоть и виртуально, но дарят цветы.

В этом состоянии «обалдёжного отдыха» девушку обнаружил Герман. У него давно уже был ключ от квартиры и исключительное право являться в любое время. Первым делом он поднял Шуру с пола, отнёс на стоявшее недалеко канапе, укрыл аляповатым – в красную и синюю клетку – пледом. Девушка, скорее всего, даже не почувствовала перемещения в пространстве, но тело, ощутив знакомые углубления не раз испробованного ею лежбища, сразу успокоилось, вытянулось. Через секунду Шурочка умиротворённо посапывала, словно грудной младенец в любимой крошечной колыбельке.

Герман подошёл к портрету. Долго смотрел, не мигая, не шевелясь, затаив дыхание. Хотя до завершения работы было ой как далеко, но основные черты уже прописались. Бывают такие люди, про которых при самом мимолётном взгляде можно с определённостью сказать, что он из королевской семьи. То же являла собой фигура портрета. На холсте вырисовывался вовсе не схематический иконный образ – он был довольно реален, притягивал взгляд и странным делом завораживал, словно удав гипнотизировал кролика перед завтраком.

На Германа смотрел мужчина, резкие черты лица которого отнюдь не отталкивали, а наоборот привлекали случайно взглянувшего на изображённого здесь князя нашего несовершенного мира. Присмотревшись к портрету, хотелось поговорить с ним, как с живым, и пожаловаться на какие-то случающиеся неурядицы, которых каждому хватает в этой жизни.

Герман протянул к портрету обе руки, едва не касаясь холста пальцами. Вдруг мгновенная молния проскочила от портрета к его пальцам. Даже послышался характерный треск электрического разряда. Запахло озоном. Удовлетворённо кивнув, Агеев отправился на кухню готовить завтрак для своей рабочей лошадки, которая всё ещё мирно посапывала под красно-синим пледом.

Несколько месяцев напряжённой работы настолько вымотали Шуру, что она решила бросить это грязное дело или просто отложить на потом, благо, что Агеев отчёта за проделанную работу никогда не требовал. Однако просто забросить не законченную работу не получилось. Портрет звал, приказывал, заставлял, и девушка снова бралась за кисть.

В такие минуты ей становилось страшно, потому что во время работы у художницы вошло в моду разговаривать с портретом, как с живым. Потом налетал ужас! Очень уж смахивает это состояние на синдром Кандинского – Клерамбо, от которого недалеко и до «психушки». Действительно, пора к психиатру. В самый раз.