Уходящая натура

Их познакомила его мать. Все её предыдущие попытки подобного посредничества он заведомо отвергал, не веря, что люди могут полюбить друг друга по чьей-то наводке. Он и женился вопреки материнским предостережениям и просьбе хотя бы не торопиться оформлять отношения с незнакомой, по сути, девушкой, в неделю ставшей его невестой. Был поражён её красотой и непосредственностью, доставшимися ему так просто и, согласно самооценке, незаслуженно. Уже через месяц после свадьбы он понял, что мать была права, но при постоянном взаимонепонимании, ссорах и даже полугодовом разъезде с женой, прожил с ней двенадцать лет, породил сына, из-за которого тянул с разводом до последнего и благодаря которому ни разу не пожалел о своём браке, и развёлся только тогда, когда утратил все сомнения в том, что семьи у него нет.

На этот раз мать его перехитрила. Сначала, ещё до развода, наверное, предчувствуя его неизбежность, она «ненароком» упомянула о некой, работающей в их театре «замечательной девушке и, по-моему, одинокой», на что он никак не среагировал, но невольно запомнил услышанную в её голосе особенную проникновенность. Выждав несколько месяцев после развода, чтобы дать ему успокоиться и не показаться  нарочитой, мать устроила их «случайную» встречу – зазвала его к себе в театр, чтобы передать добытый билет на единственный спектакль БДТ, впервые приехавшего в столицу после смерти Товстоногова.

Когда он вечером заглянул в её администраторский кабинет, мать чаёвничала с совсем молодой, не особо приметной девушкой по имени Женя. Из осторожности не торопясь их знакомить, она усадила его за стол, подала чай с пирожным и исподволь вовлекла в прерванный его появлением разговор, как оказалось, на злобу дня: о начавшейся приватизации, ваучерах и обстановке в стране – всё еще тревожной и непредсказуемой.

Мать так и не сумела освободиться от советской идеологии, поэтому он старался не вступать с ней в серьезную полемику. Но Женя немногословными репликами обнаружила не женский (в рамках его опыта) интеллект, добавивший шарма её визуальной неброскости. Настолько, что он поймал себя на мелькнувшем сожалении, что слишком для неё староват.

Через какое-то время мать сменила тему на театральную, подсказавшую, что и Женя имеет какое-то отношение к Мельпомене. Несмотря на карьеру матери, это была не его парафия, и пока они осведомленно обсуждали предстоящий Чеховский фестиваль, он «законно» помалкивал, потягивая чай и присматриваясь к сероглазой (еще один замеченный штрих) девушке с возрастающим интересом.

Заговорив о фестивальном спектакле БДТ, мать, наконец, полезла в сумочку и извлекла два билета. Она продолжала беседовать с Женей, но рука с билетами маячила прямо перед ним, и он взял их без задней мысли, хотя и удивившись – точно помнил, что всего несколько часов назад мать просила приехать, чтобы забрать «билет».

Машинально прикидывая, кого пригласит, он вдруг увидел, что мать вопрошающе  повела глазами в сторону своей гостьи, которая в свою очередь глаза опустила. И тут он всё понял. Только что им табуированное знакомство с молодой девушкой оказалось материнским проектом, мало того – с участием самой девушки. Это не могло его не насторожить, но, как выяснилось, не настолько, чтобы удержать от вытекающего из проекта соблазна.

Само собой получилось, что, попив на троих чаю, они с Женей одновременно стали прощаться со «свахой», с трудом скрывающей свою роль и надежду. Он уже решил не отказываться от доселе отвергаемого эксперимента и, выйдя на улицу, предложил девушке её проводить, почему-то совсем не будучи уверен, что она согласится.

– Разве что до метро, – подтвердила его интуицию Женя, ничем не проявляя своих ожиданий от происходящего. Он заглянул ей в глаза, но и они не подавали признаков для разоблачения. – Мы, кажется, не знакомы, – неожиданно добавила она, намекая на этикет и поселяя в нем оптимизм.

Шутливо поклонясь, он назвал своё имя, без того ей известное. Она назвала своё, по-прежнему не посылая хоть какого-нибудь сигнала, что имеет на него виды. Метро было рядом, и они лишь успели выяснить, что их ветки не совпадают.

– Так я провожу? – нерешительно справился он, начиная сомневаться в её участии в заговоре и не понимая, радует ли его это или огорчает.

– Лучше как-нибудь в другой раз, – ответила Женя и, не ожидая его возражений, ступила на свой эскалатор, с готовностью потащивший её в ярко освещенную глубину.

Постояв под напором протискивающихся мимо пассажиров, пока Женя совсем не утонула, он побрел на свою ветку взбудораженный происшедшим и возвращением, как давно поверил, навсегда утраченного.

Вернувшись домой, если так можно назвать однушку, которую он снимал после развода, оставив квартиру жене и сыну, пожелавшему остаться с матерью, он завалился на кровать и отдался нахлынувшим на него чувствам. Он словно проверял их на вкус, убеждаясь, что не ошибся…

С юных лет он грезил о Той, с кем сумеет соединиться в неделимое целое. Все его многочисленные юношеские влюбленности начинались с этой грёзы, ни разу не достигнув желанной полноты, предполагающей её непременную обоюдность. Иногда он ощущал это несказанное блаженство всеми фибрами, точно фантомную боль после ампутации с той разницей, что блаженство не отнимали, а его, наоборот, требовалось присоединить к предназначенному для него месту.

С появлением сексуального опыта грёзы, казалось бы, никак с ним не пересекавшиеся (увы), постепенно сошли на нет. Однако не захватили с собой желания завести семью, что он и проделал, когда появившееся вместо них опасение опоздать (все друзья давно переженились) и подходящий, по его мнению, случай, инициируемый неуемной красавицей, пересеклись. Дальнейшие реалии и вовсе затушевали в нем последнюю память о грёзах, всё чаще предлагая биться об углы семейного лабиринта, которые он снова и снова предпочитал заглаживать вместо того, чтобы искать выход…

На пожелание работницы ЗАГСа, выдававшей ему свидетельство о разводе, «не ошибиться в следующий раз», он убежденно ответил: «С меня хватит». А когда она, задержав на нем оценивающий взгляд, со знанием дела возразила: «Не похоже. Какая-нибудь подберет» – только усмехнулся двоякости прозвучавшего посула, услышав в нем и комплимент, и унижение. И вот, как когда-то шутил его дед, пожалте бриться! Он, кажется, и впрямь хочет, чтобы Женя его «подобрала», и готов поверить, что она – та самая, с детства желанная его половинка.

Переживая подробности неожиданной встречи, он подумал, что мать могла устроить её и без ведома Жени. Эта версия в корне меняла дело, но распрашивать мать значило усугублять её посредничество, и без того всё еще для него сомнительное. Решив, что в любом случае не отступит без попытки наступления, он сожалел, что не пригласил Женю в театр и не попросил телефон. Он не знал о ней ничего, кроме разоблаченного замысла матери, на чутьё которой, как никогда, хотелось надеяться…

Спектакль БДТ игрался через неделю. Три дня он ничего не предпринимал, не желая показаться ни Жене, ни матери рыбкой, легко клюнувшей на материнскую или их обеих удочку. Но поскольку он, как ни крути, клюнул, с наживкой надо было что-то делать. Помочь могла только мать, но она не подавала вестей. Он позвонил ей и спросил как ни в чем не бывало, нет ли у нее Жениного телефона. Мать как ни в чем не бывало тут же продиктовала телефон, видимо, зная его наизусть или держа при себе в ожидании сыновьего звонка. Больше они ни о чем не говорили.

Вечером он позвонил Жене и спросил, не наступил ли «другой раз», чтобы он мог её куда-нибудь пригласить.

– Видимо, да, – лапидарно ответила Женя.

Не убоявшись банальности места, он предложил ей встретиться через час «возле Александра Сергеича, а там решим». Она такую скорость отвергла, но согласилась встретиться завтра в том же месте и в то же время.

Он ждал её с букетом роз, мало в них понимая, но еще никогда не выбирая цветы с таким трепетным вниманием. Женя появилась из подземного перехода в длинной облегающей белой юбке, доминирующей на тонкой фигуре. «В чем-то белом без причуд…», – завороженно проассоциировал он, двинувшись навстречу заметившей его девушке.

Принимая цветы, она с удивлением тихо произнесла:

– «Супер стар» – мои любимые – и, вдыхая их аромат, почти про себя, но явно поощрительно прошептала: – Угадал…

Ему сразу стало тепло. Взяв Женю под руку, он повлек её обратно к переходу, чтобы для начала пройтись по сокровенному Тверскому. На этом клочке Москвы, уж такова была здешняя аура, ему когда-то особенно тосковалось о Ней. Идя рядом с Женей под переливами приветливых фонарей вступающего в осень бульвара, он пьянел от мысли, что несбывшееся возможно, и впервые внутренне соответствовал празднику, творимому всем, что вокруг стояло и двигалось.

Вскоре он уже знал, что в детстве Женя увлекалась рисованием, но после музыкальной школы «по инерции» закончила Гнесинку и работает в театре; что разница в их возрасте – десять лет (меньше, чем он думал); и что его мать давно ей «почему-то симпатизирует, впрочем, взаимно». Ей он успел поведать о своем ТОО, придуманном на пару с завлабом, когда их отраслевой НИИ окончательно деградировал; о без сожаления брошенной почти перед выходом на защиту кандидатской; о том, что никогда так себя не уважал, получая деньги за сделанную работу; и, конечно, о том, какой кайф – работать, будучи самому себе хозяином.

Они перешли на Суворовский, добрели до Арбатской площади, и он предложил зайти в «Прагу», загодя посчитав респектабельность знаменитого ресторана соответствующей моменту. Попасть туда оказалось легче, чем он ожидал. В зале, где они расположились, не танцевали, но танец напоминала вся их встреча: он вёл, а Женя послушно шла за ним – по улице, в разговоре, даже в меню заглянула скорее для проформы, озвучив свой выбор как «что-нибудь рыбное». Доверившись на редкость обстоятельному, без тени угодливости официанту, он заказал ужин. Они пили экзотическое французское шардоне и обсуждали то или сё, подспудно помогая друг другу осваиваться вместе…

Но предвкушение подарка судьбы всё же перебивалось подозрением, что за столом сидели рыбак и рыбка, притом что наживку он уже заглотил. Не желая ставить ни Женю, ни себя в неловкое положение, он не решался спросить, соучаствовала ли она в «рыбалке» вместе с матерью, а в параллель с разговором придумывал для неё оправдания. Мать оправдывали благие намерения, но ведь и Женя совсем не обязательно собиралась его поджарить и съесть. Почему бы ей тоже не искать свою половинку и не поступиться в поиске, собственно говоря, предрассудками… «Хороша половинка – незнакомый мужик на десять лет старше, да еще с сыном, о чем она не могла не знать, соглашаясь на сговор с матерью», – моментально среагировал на это предположение внутренний голос…

– О чём ты думаешь? – спросила Женя, будто догадавшись о его опасениях.

– Думаю пригласить тебя в театр послепослезавтра.

– После, так после, – покорно согласилась она, мелькнув улыбкой и возвращаясь в ипостась сидевшей рядом мечты.

Он вдруг вспомнил, как однажды, тоскуя от юношеского одиночества, пронзительно осознал, что в этот самый момент где-то существует его будущая жена, и как засосало под ложечкой: где она сейчас, с кем? Не тосковал же он тогда о маленькой Жене, в которой ни за что не распознал бы свою героиню, даже если бы они и впрямь встретились в тот самый момент. Ничего в их жизнях такая встреча изменить не могла. Но Женя оказалась единственной подвигшей его на это воспоминание, и он зацепился за этот факт, примеряя к нему предзнаменование чуда – всё более желанного вопреки бдительности внутреннего охранника.

Она призналась, что знает о нем уже несколько лет. «Твоя мама иногда делилась со мной твоими семейными несчастьями». – «И тем, что я их не заслуживал – угадал?» – «Отнюдь нет». Женя не стала раскрывать откровений матери, похоже, опасаясь её подвести или неловкости от погружения в тему несложившегося чужого брака. Но он и без того оценил материнскую мудрость – не выгораживать сына перед той, с кем хотелось его соединить, и вновь порадовался их женскому тандему.

– А еще я знаю, что ты защищал Белый дом.

– Рассказать?

Он приготовился поделиться наиболее интересными эпизодами памятного события, но оказалось, что Женя с подругой тоже отстояли у Дома Советов обе ночи. Она вспоминала, как «было здорово, даже под дождем, хотя и немного страшно», восхищалась Ростроповичем, примчавшимся из Парижа в Москву «воевать», а потом благодарившим москвичей за два самых счастливых дня своей жизни. А он воодушевлялся их неожиданной «идейной» совместимостью, невольно вспомнив аполитичность бывшей супруги и «нейтралитет» самых близких друзей – в отличие от него партийцев, правда, опять же с приставкой экс.

– У тебя и подруга музыкант?

– Почему ты так решил?

– У музыкантов какая-то повышенная пассионарность – ты, Растропович, да и много других там было, если помнишь.

Женя хохотнула и посерьезнев спросила:

– О чем ты подумал, когда объявили о ГКЧП?

– Сказал себе, даже в дневнике записал: «Нарыв лопнул».

– Что ты имел в виду?

– Естественный выход из болезненного процесса, не поддающегося лечению.

– С самого начала был уверен, что у них ничего не получится?

– Когда показали их пресс-конференцию. Не получалось представить, что страной можно продолжать управлять по-старому, и что во власти столько дураков, чтобы это допустить. А тебе что сердце подсказывало?

– Делай, что должно… – она прищурилась, избегая высокопарности. – Только не подумай, что у меня это всегда получается.

– Приму к сведению, – он повторил её гримасу. – Ты тоже не подумай, что я этакий прогнозист-оптимист. Даже тогда на площади, в день победы над чепистами – радовался, конечно, но не разделял царящей вокруг эйфории. Особенно когда знакомые персонажи вывалили из здания на балкон, чтобы поприветствовать «спасителей» и вернуться в свои драгоценные кресла.

– Не разделял счастья Растроповича? – Женя грустно улыбнулась.

– Можно и так сказать. Преследовало ощущение, что празднующие победу считают свою миссию выполненной – помогли сменить «плохую» власть на «хорошую», от которой в очередной раз готовы ждать вожделенное блюдечко с голубой каемкой. А я уже догадывался, что так не бывает…

– А что, по-твоему, должны делать простые люди?

– Для начала – отказаться от своей “простоты” и начать понимать, что делается…

– «Объяснил», – Женя усмехнулась, а он пока не решился делиться с ней своей доморощенной и недоведенной до логического конца социальной парадигмой.

Они почти не касались своего интимного прошлого. Женя лишь поинтересовалась его отношениями с сыном и, узнав, что они редко видятся из-за активных препятствий бывшей супруги, сочувственно удивилась, впрочем, тут же добавив, что не со стороны об этом судить…

Заручившись согласием на проводы, он вёл Женю по “офонаревшему”, но утихшему после осады пешеходов Старому Арбату, исподволь заглядываясь на спутницу и всё безотчетнее поддаваясь её притяжению. У Смоленской поймал машину, и глубоко за полночь они подъехали к дому на востоке Москвы, где Женя жила вместе с родителями. Вопрос о приглашении не стоял, но расставаться не хотелось – он удержал Женю за руку и, не обнимая, поцеловал. Её губы откликнулись скорее покорностью, чем ответным чувством… или не спеша его демонстрировать (внутренний голос щедро подбросил и такой вариант, когда они целовались, переместившись в подъезд).

Следующие два дня они не встречались – с утра до позднего вечера он занимался отладкой программы (заказчик слёзно просил о досрочной сдаче) и заодно удерживал себя от излишнего натиска в отношениях с Женей. Только звонил ей перед сном, в пределах приличия, чтобы услышать знакомый голос, и с нетерпением ждал предстоящего свидания в театре.

Коллизии «Коварства и любви», мастерски актуализируемые на сцене, рядом с соприкасаемой Женей сопереживались не более, чем чужая болезнь. Большинство зрителей, по-видимому, достигли катарсиса, за что восторженно благодарили создателей спектакля, вышедших на поклоны. Женя стоя сдержанно аплодировала, но на её отстраненно-задумчивом лице ему привиделась тень страдания, что почему-то смутило. Тень быстро исчезла, и на выходе из зала лицо Жени выражало спокойствие и даже загадочную улыбку.

На пути из театра он решил не держать камня за пазухой и признался Жене, что с некоторых пор перестал верить в способность искусства изменить человека.

– Извини за аналогию, но духовная пища, как и обыкновенная, входит и выходит, оставляя потребителя в ожидании следующего приема.

– Аналогия нормальная. Только результат пищи не в том, что организм выбрасывает, а в том, что оставляет себе. По-моему, очевидно…

– Согласен. Наслаждаемся пирожным, о котором быстро забываем, пока не получим следующего. И не замечаем, как оно изменило наш организм…

– Неизвестно в какую сторону, – для полной ясности заключила Женя, а он совместил её с пирожным, тут же отогонав этот каверзный поворот сознания.

У дверей знакомого подъезда Женя неожиданно пожелала представить его родителям, лишив возможности явиться на торжественную презентацию с цветами и морально подготовленным к роли её перезрелого ухажера. Когда он последний раз звонил Жене, трубку взяла её мама, но представляться показалось несвоевременным, и он лишь подспудно надеялся, что мать услышит в голосе звонившего дочери то, что ему хотелось. Услышала или нет, но встречен он был без сантиментов, вполне радушно, хотя и успел заметить оценивающий, но незлобивый взгляд Жениного отца, не вызвавший у него никакой обиды.

Они стали встречаться почти ежедневно. Ему нравилось издалека узнавать её «балетную» походку – короткими шагами с носка, нравилось, как она одевалась, как говорила тихим, но от того еще более притягательным голосом. Нравилось замечать всё это, словно просыпаясь после долгой спячки.

Но в промежутках между встречами бывало, что снова напоминал о себе «охранник», побуждая без внятной на то причины комплексовать по поводу ответных Жениных чувств. Он знал , что она не была замужем, но чаще стал задумываться о её прошлом, пока умалчиваемом, но не могло же его не быть. Совсем скоро, когда очередной поздней ночью они вошли в Женин подъезд, она, точно услышав «охранника», внезапно сказала:

– Ты был женат двенадцать лет, а я – десять, дело ведь не в паспорте и не в совместном проживании. Хочу, чтобы ты об этом знал, – и, поцеловав его на прощанье, юркнула в лифт, оставив переживать свою «иронию судьбы» в одиночку…

Вскоре он пригласил её домой. Вечером они забежали в Елисеевский, где после серьезных перебоев с продуктами ассортимент всё заметнее расширялся, купили кое-что к ужину, шампанское и ехали к нему в преддверии первой близости, по умолчанию в ней не сомневаясь. Войдя в квартиру и перехватив Женин ознакомительный взор, он невольно смутился – незадолго до их знакомства здесь была другая женщина.

…После развода, когда организм начал требовать своё, он вспомнил о сотруднице жены, побывавшей у них дома на её прошлогоднем дне рождения. Они тогда изрядно подвыпили, много танцевали, и гостья откровенно им увлеклась, заставив под каким-то предлогом записать свой телефон. Она удивительно походила на восхищавшую его с юности Беату Тышкевич, как выяснилось, разведена, и он не без усилий устоял от соблазна, учитывая разваливающиеся на глазах отношения с женой. Только на прощанье не без доли коварства поцеловал соблазнительнице руку. И вот, по прошествии полутора лет он ей позвонил. Вечером они пошли в ресторан, и она ночевала у него. На этом всё кончилось. Возможно, что могло повториться, если бы он не встретил Женю, но душа и до Жени поняла, что ей не согреться от их общения…

Женино тело вело себя так же, как её губы при первом поцелуе – подчиняясь, но не идя навстречу. И он опять не знал, что за этим стоит – сдержанность или безучастие. «А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо…», – иронизировал «охранник». И в самом деле всё было хорошо. Женя ничем не сдерживала его аппетиты, потом они чудесно выспались, вместе соорудили вкусный завтрак и, пользуясь тем, что день выходной, устроили себе прогулку по актуальным московским достопримечательностям.

Мысль о женитьбе уже заняла в голове прочное место. Он догадывался, что Женя примет его предложение, к тому же устранявшее неловкость в отношениях с её родителями. Сопротивлялся лишь «охранник». Вдобавок к «рыбалке» помнилось, с какой интонацией Женя сообщила о своем прошлом «замужестве». Он тогда сразу почувствовал, что это была не ошибка молодости, а что-то настоящее, продолжавшее быть с ней. Спрашивать об этом не позволяло достоинство, да и вряд ли имело смысл, но когда он как-то признался, что не испытывает к бывшей жене никаких чувств, Женя ненавязчиво отметила, что у них с женой наверняка было и что-то хорошее, «а хорошее надо помнить». Он с радостью возразил бы, что это совсем другая память, но заподозрил, что она говорила и о себе – как могла признавалась в нежелании или невозможности освободиться от прошлой любви и предлагала дорожить тем же багажом и ему, не ведая, что тем самым разрушает его «половинную» арифметику. «Половинчатую, – не задержался с остротой «охранник». – Ваши половинки до целого не дотягивают – компанию в лучшем случае требуется расширить».

Но вместо иронии на душе заскребли кошки. Он не верил, что сохраняя в себе прошлую любовь, Женя может любить и его, то есть быть Той, кого он надеялся обрести. Он не собирался вычеркивать из памяти или сожалеть об их прошлом, но не находил ему места на территории любви, какой себе её представлял. Его прошлого на этой территории не было не только сейчас, но и никогда. Было затмение, которое рассеялось. Он не хотел, чтобы оно сменилось новым затмением, и, несмотря на свой возраст и груз прошлого, желал начать с чистого листа и верить, что лист не просто чистый, но первый и единственный. Давно перезревшая, забытая, но чудом вернувшаяся мечта как никогда искушала возможностью своей сбыточности. Он хватался за неё и не хотел выпускать, одновременно атакуемый приступами неуверенности – что держится не за счастье, а как утопающий за соломинку…

Осень в Москве окончательно промозгла, но мать еще раз решилась на опеку. Предварительно договорившись со своей давней приятельницей, администратором ялтинского пансионата «Актер», она предложила им с Женей захватить кусочек крымского бархатного сезона. Им обоим удалось выкроить на работе короткий отпуск, который они чудесно провели, привыкая к привычкам друг друга и пользуясь покровительством пожилых знаменитостей, допускавших их на свои забавные вечерние посиделки. Один из старых актеров называл его «везунчиком», а Женю – Женевьевой, галантно за ней ухаживая и исполняя под её аккомпонемент древние романсы своим, всё еще сочным баритоном.

Знакомые крымские места и пейзажи, благодаря присутствию Жени, окрашивались для него новыми красками. Совместные утренние заплывы в прохладной, зато с редкими купальщиками, прозрачной воде, пешие и морские прогулки, вылазка в горы – всё это вместо усталости наполняло живой энергией, которую он с наслаждением тратил в постели, куда увлекал Женю, не пропуская и послеобеденный тихий час, если они в это время оказывались в пансионате.

Словосочетание «заниматься любовью» всегда резало ему слух, как фальшивый аккорд. Сейчас оно ему мстило – непреходящая пассивность Жени во время «занятий» порой возобновляла сомнение в её ответном чувстве. Это случалось нечасто, накатывало как приступ, ослабляя веру в их совпадение еще одним мотивом, копилка которых по крохам, но пополнялась. Невзначай уколола мысль, что Женя ни разу не посмотрела на него «влюбленными» глазами. Такие глаза встречались в его жизни, но всегда невпопад – когда, не испытывая ничего, кроме неловкости, а то и вины, он старался их избегать… Казалось, один такой Женин взгляд отсёк бы все его подозрения, как дурную опухоль.

Надежнее всего их сближало вербальное общение, всегда нескучное для обоих и вытесняющее его тревогу на периферию сознания. Наверное, это можно было назвать духовной близостью. Так или иначе он все более укреплялся во мнении, что Женя готова выйти за него замуж и, судя по её характеру, будет верной женой. В один из последних ялтинских дней она неожиданно подняла и эту планку.

– Неплохой получился медовый полумесяц, – сорвалось с его языка вместе с последним поцелуем, когда они пожелали друг другу спокойной ночи.

Это прозвучало на грани фола, поскольку о женитьбе он всё еще не заикался. И тут Женя со значением произнесла:

– Запомни. Если ты хочешь, чтобы мы были вместе, можешь во мне не сомневаться.

– Предлагаешь на тебе жениться? – поинтересовался он, усугубляя свою бестактность.