Записки военного дознавателя

Я выполнил то, что было нужно, я не был арестован, я возвращался и главное – я не замерз насмерть… Маленький состав из четырех пассажирских вагонов с выбитыми окнами, грязный до невозможности и полный орущих цыган, скрипнув буксами, тронулся по направлению к Актюбинску. И только теперь я почувствовал, что уже почти сутки ничего не ел.

Всего шесть дней, почти неделя

Даже и не знаю, как начать этот рассказ, ибо все в тот день было более чем обыкновенно: как только я приехал из командировки и сдал все документы делопроизводителю в прокуратуре, так меня тот час уже ждало новое предписание. И снова – рутина. Нужно съездить в какое-то забытое богом место в Северном Казахстане, взять обычные показания у военного комиссара, – и после, быть может, удастся заскочить домой на пару дней. Но все оказалось не так просто, и попасть в этот самый городок судьба мне позволила гораздо позже, когда в казахской степи уже стояли лютые морозы и автобусы из-за пурги отменяли, чуть ли не через день.Но прежде,я должен был появиться в родной части и взять там у начштаба кое-какие бумаги для военного прокурора. Я, понятное дело, почуял недоброе и просил послать кого-нибудь другого, напоминая при этом, как меня уже задерживали на полигоне Эмба, но прокурор, видимо, не воспринял меня всерьез: ступай, мол, ступай, без тебя дел невпроворот. Что мне оставалось?..

Стояла прекрасная любимейшая осенняя пора, когда уже не жарко, но еще и не холодно, когда природа щедро делится своей красотой, и за это не надо платить комарам собственной кровью. Я шел от своего домика через лес. Было тихо, и душа пыталась ощутить легкость и красоту бытия, но это получалось как-то не очень:что-то было не так, и вместо радости, душу все больше заполнял тяжелый мрачный туман дурного предчувствия. Подобное ощущение было наверняка знакомо любому разведчику или партизану, когда идя к условленному месту, он ощущал всей кожей надвигающуюся опасность, и почти наверняка знал, что враг уже где-то затаился и ждет. И не пойти при этом было тоже никак невозможно. Штирлицу в этом смысле было чуть «проще», поскольку он мог развернуться и уйти при виде цветка на окне. Меня же, понятно, на КПП бригады цветы не ждали, ни при каком раскладе.

Я прошел мимо дежурки, машинально подбросив руку к козырьку. Дежурный по части – старший офицер – видимо,как и положено по уставу, уже спал, а помощником на телефоне сидела знаменитая, в своем роде личность – командир хоз. взвода, младший лейтенант Сеня Копчик. Знаменит он был, в первую очередь тем, что умудрился пройти свой долгий воинский путь, пролегавший по большей части где-то в песках Туркестана, от младшего лейтенанта до капитана, и затем… обратно. «Подвигов» у Сени было много, и самых, что ни на есть разнообразных. Никто точно не знал, сколько ему лет, а сказать «навскидку» было довольно сложно. Его лицо более всего походило на какой-то диковинный сухофрукт с глазами. При этом они никогда ничего не выражали, кроме страстного желания припасть к продуктам брожения плодов виноградной лозы, и чем быстрее – тем лучше.

Сеня приветственно махнул мне рукой, а затем потянулся к телефону. Я скорым шагом направился к штабу. В голове у меня в тот момент крутилось лишь несколько убогих односложных мыслей: «Быстро! Быстро!..», «Только бы на глаза никому не попасться!» и что-то еще, в том же духе, по своей глубине и оригинальности напоминавшее интеллектуальные потугимоллюска мелового периода.Однако, в штабе меня, как стало понятно, уже давно заждались, и потому все дальнейшие события, несмотря на мои эмоциональные конвульсии, произошли почти молниеносно.

Начштаба подполковник Раньш был у себя. Когда я вошел и доложился по форме, он стал злорадно потирать руки:

– Ну что, Шерлок Холмс ты наш доморощенный! Никак родине послужить решил? Это – можно!

– Товарищ полковник, мне бы бумаги получить для прокурора…

– Малчать! Бумаги! Ять-те дам бумаги! – он погрозил мне из-за стола кулаком, похожим на небольшую волосатую тыкву.

За моей спиной вдруг объявился немного запыхавшийся командир моего дивизиона и, как всегда невнятно, гаркнул что-то военное: не то «по вашему приказанию прибыл!», не то «здравия желаю». В его исполнении все это было практически неразличимо.

– Принес? – злобно осведомился начштаба.

Майор Огарков, которого все называли между собой не иначе как Окурков, вытаращил от преданности глаза и протянул подполковнику пистолет рукояткой вперед. Я, сказать честно – немного обалдел. Я ожидал чего угодно, но никак не шуток с оружием. Этого наши родные отцы-командиры еще не практиковали. Правда, однажды, пока я, как положено, спал днем, будучи дежурным по дивизиону, Окурков спер у моего бойца из тумбочки штык – нож, пока горе-воин мыл неподалеку полы. После, Окурков с завидным упорством пытался повернуть дело к тому, будто штык мы потеряли сами и все вместе. Однако вскоре армейская мысль, находящаяся в состоянии похмелья средней тяжести, неизбежно отступила перед железной логикой. До Окуркова вдруг, наконец, стал доходить несложный тезис, который я пытался ему вдолбить уже минут двадцать, прерываемый воплями «Малчать!». Он, наконец, начал понимать, что у меня-то есть не менее трех свидетелей, которые вполне могут дать показания о том, что кроме него в казарму никто больше не входил и не выходил. Все были на занятиях. Окурков стал понемногу меняться в лице, напуская на него нечто среднее между отеческой мудростью и кинематографической командирской строгостью, а затем неожиданно завел пространный монолог о пользе воинских уставов. Но уже даже моему дневальному, на гражданке совхозному трактористу, стало вполне очевидно, что командир дивизиона окончательно запутался, и теперь изо всех сил пытается хоть как-то замять ситуацию. В общем, пару дней Окурков был совсем ручной и даже почему-то спросил, живы ли мои родители.

Однако тут был не штык, а пистолет и был свидетель – аж целый подполковник, начштаба бригады! Нет, я, естественно, понимал, что расстреливать меня никто не собирается, но к чему все идет, я понять пока что не мог. Впрочем, ждать долго не пришлось, и все выяснилось почти сразу. Раньш кивнул, а майор прогундосил:

– Распишись за оружие!

– Не могу! – Ответил я, поскольку до меня уже начало доходить, что происходит, – У меня приказ военного прокурора полковника Кузнецова!

– Ничего, мы с ним поговорим, – злобно скалясь, заверил Раньш.

Расчет был незамысловат как дивизионные политзанятия. Всучив мне оружие, они привязывали меня к казарме. С пистолетом-то, куда я пойду? При желании-то они ведь могли бы повернуть дело так, будто это вооруженный побег, а это уже совсем другая статья. Могут и пристрелить при задержании – дело известное. Но это было еще не все. Я тотчас же получил приказ заступить дежурным по дивизиону, но без ключей от оружейной комнаты. Теперь все стало понятно окончательно.

– Нет, домой идти не надо. Заступаешь через час. Можешь пойти погладиться в казарму, – съязвил майор. И тогда я понял, что нужно срочно что-то предпринять! Немедленно! А не то все станет гораздо опаснее, чем просто «плохо».

Но, как-то обошлось и на этот раз, хотя мне и пришлось просидеть в части безвылазно довольно долго, почти завшиветь и стать свидетелем очень печального события… Но, все по порядку.

Я шел в казарму, словно облитый помоями. Мне казалось, что все на меня пялятся и тыкают пальцами, хотя, сегодня я, конечно, понимаю, что мало кто вообще смотрел в мою сторону. Всем, как и всегда, было абсолютно на все наплевать, а уж судьба какого-то старшего лейтенанта интересовала куда меньше, чем то, что в пачке "Памира", шуршащей в кармане, осталось всего-то три папиросы, да и то – одна просыпалась немного… Но тогда мне казалось, что даже бойцы хихикают, тыча незаметно пальцами в мою, бредущую через плац угрюмую фигуру. Я присел на крыльце казармы, и закурил. Время словно скомкалось, и пришла какая-то густая черная апатия, похожая на долгую смерть, ибо смерть, в самом широком смысле слова – явление вне времени и отцы командиры именно это мне и хотят продемонстрировать.

Я докурил и медленно пошел к дневальному, где на тумбочке стоял древний эбонитовый телефон, еще с ручкой, которую надо покрутить, чтобы вызвать телефонистку. Я крутанул ручку пару раз. Раздался противный писклявый голос телефонистки Вали. Она была родом откуда-то из близлежащей деревни и завербовалась в армию в поисках мужа.Была она некрасива, безмерно глупа и при этом невероятновысокого роста. Ходила она при этом прямо, как столб, в связи с чем ее все называли не иначе как «Валя, та, шо лом проглотила».

– «Паркет», – назвал я позывной штаба армии.

– Леш, это ты шо ли? – не к добру вдруг стала кокетничать Валя.

– Ну, – ответил я невнятно. – «Паркет», говорю, соедини!

– Ой, Леш, а начальник те «Паркет» давать не велел…

– А «Легенду»? – (позывной штаба округа)

– Про «Легенду» ничего не говорил.

– Вот и давай соединяй!

– А ты на танцы пойдешь в воскресенье?

– Валя, я человек семейный. Когда ты меня вообще на танцах видела?

– А, ну да, даю «Легенду».

– Дают, Валя, на сеновале, соединяй по-быстрому, а то Милиционера позову!

Лирическое отступление по поводу личности Милиционера

Когда-то, давно, когда я еще верил в действенность уставов и мудрость командиров (нет, нет, не стоит заходиться в гомерическом хохоте, ибо это длилось совсем недолго!), в часть приехал красавец-грузин, назначенный начальником мед.сан части. Он только что оттрубил три года в Афганистане, имел пару серьезных орденов и потому клал на пузатое бригадное начальство с большим прибором, показываясь в части лищь изредка. Но народ-то, сволочь, по-прежнему симулировал не только болезни, но даже и смерть от разных пустяков вроде воспаления легких, и потому присутствие в лазарете живой души показалось тому же бригадному начальству вполне уместным. Нет, не потому, конечно, что кого-то волновал чей-то бронхит или гнойная инфекция на ногах от месяцами не сменяемых портянок. Разумеется, нет. Просто, в случае присутствия в медпункте формального специалиста, вся медицинская статистика, включая и смертность, тогда уже полностью ложилась на него. В результате был выписан невесть откуда бочкообразный капитан с «тещей за чаем»5 в петлицах, а чуть позже в бригаде появилась личность, и вовсе совершенно фантастическая. Был он прежде лейтенантом милиции, но был исторгнут из внутренних органов за постоянное пьянство и всякого рода домогательства к свидетелям женского пола. Я уж только догадываюсь, каково было подозреваемым того же пола. Одевако по изгнании, он нисколько не растерялся, и даже добыл откуда-то справку о незаконченном среднем медицинском образовании. Именно на этом основании он и стал бригадным фельдшером и грозой девушек – секретчиц, радисток и тому подобных. Хоть формально он и был теперь прапорщиком, но иначе как Милиционером его никто никогда не называл.

Именно поэтому, зная биографию этого эскулапа-полководца в деталях, Валя и решила, что дешевле будет соединить меня хоть с Мин.Обороны СССР (позывной у них был почему-то – «Пальма»). Она прекрасно знала, что ни я, ни мой друг прапорщик Груздь ничего против Милиционера не имеем, и иногда мы даже берем его на охоту. В общем – соединила.

– Але, «Легенда»? Мне майора Плаксу, пожалуйста.

На другом конце возникло долгое молчание.

– Кого?

– Ну, майора Плаксу из прокуратуры округа.

– У прокуратуры – другой позывной. Отключаюсь.

Звоню снова Вале.

– Валя, скажи мне только честно. Шампанского хочешь?

– Ну, а кто ж не хоче?

– Скажи, какой нынче позывной у прокуратуры округа?

– Щас… это… «Гитара»!

– Вот и дай мне «Гитару», умница ты моя…

Валя, похоже, от комплимента растаяла и, как терминатор второго поколения, слилась под стол. Во всяком случае, не слышно ее было с минуту или более. – Але, ты тут?

– Тут…

– Ну? Даешь «Гитару»? В смысле, соединишь меня?

– Не…Раньш тебе и «Гитару» не велел давать.

– Валь, а шампанское? Смотри Луна-то нынче какая!

Я знал, что веду себя подло, что использую наивную девушку, к тому же некрасивую и глупую, лишенную всяких шансов поднятьсяпо социально-армейской шкале хоть на какую-то высоту. Но что мне было делать? Единственное, что меня, быть может, как-то оправдывает, это то, что шампанское я ей после все-таки купил. Впрочем, отсюда никак не следует,что дело дошло также и до "любования Луной".

– «Гитара»? Майора Плаксу! Кто говорит? Дознаватель прокуратурыПервой Армии.

– Соединяю…

– Майор Плакса у телефона.

– Товарищ Майор, говорит старший лейтенант … Вы меня помните? Я с полгода назад у вас командировку в Москву подписывал?

– Не совсем… – майор насторожился, и это было понятно, ибо встретились мы при очень неординарных обстоятельствах.

– Да нет, все в порядке. Не беспокойтесь! Просто я тут задержан своим начальством в бригаде и не могу выполнить приказ полковника Кузнецова, ну прокурора первой армии. И связи мне с ним не дают. В общем, только до вас и дозвонился! Сам понимаю, что глупо, но, может быть, выручите? Не могли бы вы дать знать Кузнецову, что, мол, не по своей воле задержан.

– Кем задержан?

– Ну, поехал я в свою бригаду, взять бумаги из штаба для Кузнецова, а начальник штаба меня тут и забетонировал. В наряд приказал идти и все такое…

– Так у тебя же приказ был от Кузнецова, чего ж ты в наряд заступил?

– Ой, не знаю… Наперли тут на меня большие начальники, за пистолет велели расписаться, а теперь, куда мне…

– Понятно. Ладно, старлей, как там тебя?

Я еще раз назвался.

– Раз расписался – тащи пока службу, а я Кузнецову завтра позвоню. Лады?

– Так точно. Спасибо.

– Ну и ладно.– он повесил трубку.

Я уж и не знаю, что там происходило в кулуарах власти, но только вызволили меня никак не назавтра, а гораздо позже, когда я уже и думать забыл о дознавательской вольнице на фоне всего того, что происходило в бригаде на протяжении последующих шести дней. Но опять же – все по порядку.

Обед в солдатской столовке закончился давно – целых два часа назад, посуда стояла вся перемытая, и все, что нашлось у Груздя пожевать – это пара кусков хлеба с маслом.

– В ужин – позови Ахмедова (боец – главный повар), он тебе штуки три котлеты даст, – пообещал Ваня. – Я ему скажу.

– Ладно, спасибо, – ответил я и пошел в казарму, в надежде где-нибудь приткнуться и поспать хоть полчаса, а если повезет, то и до самого вечернего построения. Я прошелся по казарме туда и обратно, но не обнаружив ничего такого, чем можно было бы занять бойцов часа на два, тем не менее, раздал кое-какие «ценные указания» и затем закрылся в каптерке своей батареи. Разложив для виду, если кто постучит, утюг и все, что нужно для глажки, я также бросил на лавку пару шинелей, из третьей скатал валик под голову, и, не успев еще коснуться его щекой, тотчас словно бы провалился.

Через час с небольшим, я сквозь глубокий сон услышал вопль дневального: «Дежурный по дивизиону на выход!», и затем, почти сразу же, кто-то стал тарабанить в дверь. Я положил китель рядом с утюгом, протер, как следует глаза, и, забросив шинели в шкаф, пошел открывать. На пороге стоял Окурков, как всегда злобный, и как всегда непонятно по какому поводу.

– Ты че тут, гнездо свил?– ядовито осведомился он.

– Никак нет, выполняю ваше приказание.

– Какое еще?

– Ну, вы ж велели погладиться в казарме, вот я и того… – я кивнул в сторону утюга.

Окурков прищурился как Чингиз хан, при виде появившейся на горизонте Бухары, и, ничего не сказав, удалился. На пороге он вдруг словно очнулся, видимо, наконец, придумав, что сказать:

– Смотри мне, чтоб построение на ужин было как надо!

– Есть!

Придраться более было не к чему, и потому снова повисла пауза,но Окурков вдруг в один прыжок оказался где-то прямо у меня под подбородком. Оттуда он принялся не то орать, не то шипеть:

– У тебя есть три бойца!

– Так точно!

– Чтоб запидарасили все так, чтоб блестело как котовые яйца!

– Так точно!

– А то смотри мне! До самого дембеля в казарме пропишу!

– Есть!

– На жопе шерсть! – огрызнулся Окурков. – Смотри мне, Шерлок, б…

Он любил повторять начальственные шутки, выдавая их за свои, при этом почти всегда приправляя их собственными, порой неожиданными, матерными эпитетами.

– Так точно! Разрешите выполнять?

– Че выполнять?

– Ну – пидарасить казарменные и прочие помещения.

– Иди, б…!

Я выключил утюг и нацепил портупею и кобуру. Напевая себе под нос известную частушку: «Надевая портупею, все тупею и тупею», – я не торопясь пошел на плац.

 ***

Построение на ужин я наблюдал со стороны, поскольку сержанты все сделали легко и без меня: жрать хотели все, и потому выделываться причин не было. Прохаживаясь сзади строя, я вдруг обнаружил, что перед столовой кто-то, по странной своей фантазии, поставил гимнастического коня, вокруг которого почему-то крутился дядя Юра, точнее – майор Крючков. Дядя Юра – так его называли все – был, в сущности, неплохим мужиком, и занимал блатной пост бригадного физрука. Был он когда-то боксером среднего веса, а теперь – увы – законченным алкоголиком. В части появлялся редко, но если уж появлялся, то непременно с каким-нибудь революционным проектом. На построении, выйдя перед строем, он объяснил свою новую идею весьма лаконично и доходчиво:

– Тут до меня стали доходить слухи, хотя я, б…, и так знал, что среди вас есть такие козлы, которые не могут через коня перепрыгнуть! А это, б…, совсем уже, как говорится, ни в какие ворота не положишь! Это в Америке, как говорится, военнослужащие могут, понимаешь, балдеть, а в советской армии, через коня должен уметь прыгать каждый: будь он хоть офицер, или даже семи пядей во лбу солдат! А потому, чтоб прямо щас вот, – он потряс указательным пальцем над головой, – и чтоб все как один! – тут дядя Юра развернулся в вполоборота и ткнул пальцем в сторону коня, смотревшегося перед входом в столовую весьма сюрреалистично.

– А тот, кто, как мерзавец, – продолжал, уже почти грозно, вещать перед притихшим строем дядя Юра, – начнет увиливать и делать умный вид, что не может, будет ужинать утром! Или – пока не прыгнет! И запомните, что я теперь буду приходить ежедневно, и перед каждым приемом пищи буду проверять! – соврал он для пущей важности, обводя при этом бойцов взглядом контрразведчика: не хихикает ли кто?

Никто не хихикал. При всей доброте вечно полупьяного физрука, его «хук справа» многим был известен не понаслышке. В общем, перед самой столовой, бойцы из колоны по три перестраивались в колону по одному, и, сиганув через гимнастическое животное, шли к своим столам.

Таким образом, дядя Юра растянул время ужина раза в два. Он, впрочем, выявил-таки человек двадцать мерзавцев, которые так и не сумели перепрыгнуть, делая умный вид. Свое обещание он сдержал, и в столовую их не пустил. Затем он приказал двум солдатам из вновь созданной им команды страдающих «конефобией», отнести гимнастический снаряд на место в зал. Одним из них был угрюмый Женя Шмаков. Хоть он и был во второй батарее, но я его знал очень хорошо, поскольку бывал с ним неоднократно в разных нарядах. Женя был фантастически невезучий. Ему не везло с самого детства, и попросту тотально. Он несколько раз попадал в разные аварии и переделки. Когда он работал электриком в совхозе, его неоднократно сильно било током, да так, что он потом неделями отлеживался в больнице. Он, кажется, два раза тонул, и оба раза был спасен каким-то чудом. Но в последнее время, когда он попал в бригаду, стало понятно, что вся прежняя история была в его жизни «белой полосой».

 Сначала пришло извещение, что в тюрьме был убит его старший брат. Что и как никто не знал. Бригадир Жене в поездке на похороны отказал. Видимо, где-то в глубине души, Женя брата любил, а потому стал совсем мрачен, разговаривал очень неохотно, даже когда впереди были сутки скучнейшего времени в каком-то наряде, где делать было абсолютно нечего. Тем не менее, я узнал, что школу он окончил с трудом, поскольку чуть не с самого детства должен был помогать матери в совхозе. Денег им постоянно не хватало: поначалу отец, а затем и брат отбирали почти все на пропой. Затем брата посадили за разбой на целых двенадцать лет. Женя был рукаст и очень тяготел к электронике. Он как-то сам по книжкам научился ремонтировать радиоприемники, а затем и телевизоры. У него даже появились заказы. Но затем, это был один из тех самых случаев – его сильно ударило током, и он даже попал не просто больницу, а в реанимацию, где и провел почти что неделю.

Вскоре, после смерти брата, пришла еще одна печальная новость: от инфаркта скончалась мать – единственный человек, по-видимому, которого он любил по-настоящему, и кому еще писал. Окурков решил выступить с воспитательной инициативой: пробежишь десять километров – дам тебе отпуск. Женя не пробежал. Он вообще был довольно слаб и лишь к середине службы смог сделать на турнике подъем переворотом. Надо ли говорить, что из-за своей слабости и молчаливости, он довольно часто ходил побитый, и оттого мрачнел еще больше. Офицеры, его, как могли, спасали от экзекуций, но полностью оградить кого-либо от «неуставных отношений» почти невозможно, если только не ходить с ним за руку все время. Он справлялся и с этим, показывая невероятное смирение и вроде бы даже не озлобляясь. Однако, было в нем нечто такое, что меня сильно настораживало: он, день ото дня, все больше и больше опускался. Он мог ходить в грязных сапогах и с грязным воротничком по нескольку дней, пока комбат его уже не отправит в наряд вне очереди. Как-то был строевой смотр, и обнаружилось, что у него нет ни мыла, ни зубной пасты, а его зубной щеткой кто-то явно что-то начищал.

Последнее известие было, пожалуй, совсем уж «из ряда вон». На имя командира бригады пришло официальное письмо, что отец Жени, будучи как всегда пьян, видимо, заснул с сигаретой…Дом вместе с ним сгорел дотла. Имущество, понятно, застраховано, никогда не было, так что теперь Жене и возвращаться стало некуда. На сей раз уже сам начпо предложил ему отпуск, но Женя неожиданно отказался. Отца, надо понимать, он не любил совсем, и в дальнейшей судьбе его участвовать не собирался. Я его спрашивал как-то, что он собирается делать, но Женя только махал рукой, не знаю, мол. Я тогда предложил, мол, а не остаться ли ему на сверхсрочную, или, скажем, не податься ли в военное училище? Он лишь посмотрел на меня как-то странно, и я все понял: к армии он относился примерно так же, как и я.

Тем временем, дядя Юра построил остальных бойцов в колону по три, и с надменной улыбкой, типа: «Как я их?!», зашагал в сторону спортзала.

Цирк закончился, и, отужинав тремя отложенными мне Ахмедовым котлетами, я вернулся в казарму, прошелся из конца в конец, еще раз убедился, что все в пределах дозволенного, и пошел в каптерку. Там сидел Акимыч, точнее – капитан Захаров, мой комбат – и распекал длинного как жердь бойца по фамилии Лиепиньш. Он был родом из Вильнюса, из какой-то довольно приличной семьи, и загремел в армию, потому как не поступил в университет. Лиепиньш стоял, понурив голову, и от него густо пахло дурным самогоном и луком.

– Витас, я не понимаю!– взывал к совести Акимыч, вскидывая к небу руки, словно провинциальный проповедник-баптист. – Как ты мог? Ты же не какой-нибудь там подонок вроде Фадеева (известный дивизионный деятель по части «снабжения», постоянно лазающий в самоволки и таскающий откуда-то самогон). Ты же парень с почти начатым высшим образованием! В шахматы вон играешь!

Акимыч быстро повернулся ко мне и потребовал папиросу.

Лиепиньш все силился что-то ответить, но видимо, всякий раз замолкал – не хотел рисковать.

– Откуда это он такой? – спросил я, протягивая Акимычу пачку папирос. Тот вытряхнул штуки три и тотчас заложил две за тулью фуражки – про запас.

– Да вот, с техтерритории уходили, перекличку сделали – одного нету – его, то есть. Прочесали все, и нашли это чмо под деревом за аккумуляторной. Веришь – насилу разбудили! Сперва подумали, что помер!

Акимыч снова развернулся к вдрызг пьяному Лиепиньшу:

– Ты где нажрался, ишак двугорбовый!? – спросил Акимыч сурово и с некоторым напором. Он всегда любил перейти на личности, когда дискуссия норовила зайти в тупик.

– Угггостили…– с нечеловеческим трудом выдавил из себя Лиепиньш, качнувшись, и затем опершись длинными тонкими пальцами о столешницу.

– Кто? И чего это меня вот не угостили, а тебя – придурка выбрали одного со всей батареи? – в голосе Акимыча вдруг явно прозвучало тщательно скрываемое возмущение пополам с завистью.

– Не м-гу… знать! – икнул Лиепиньш и снова качнулся.

– Как это? – откинулся на спинку стула Акимыч.

– Ну, эт… не знаю я как его зовут… не видел раньше… Никогда… – Лиепиньш для убедительности мотнул головой, словно строптивый мул.