Черная карта судьбы

Елена Арсеньева

Черная карта судьбы

Есть на небесах Бог, открывающий тайны.

Книга пророка Даниила

Что пользы человеку, если он завоюет мир, но потеряет при этом душу?

Евангелие от Матфея

Пролог

Москва, 1991 год

…Выступление знаменитого Антона Каширского шло своим чередом. На сцене стояли загипнотизированные зрители, некоторых из них Каширский уже избавил от болезней, считавшихся неизлечимыми. Зрительный зал был в восторге и ожидал очередных чудесных исцелений. Внезапно в третьем ряду поднялся высокий широкоплечий мужчина и крикнул:

– Это все, конечно, очень здорово, только начинает надоедать. Мы что, в поликлинику на прием пришли? Билетики-то не дешевые! Покажите настоящие чудеса! Как Дэвид Копперфильд. Слышали о таком?

В зале снова зашумели. Это имя было знакомо всем. В минувшем году телевидение показало серию совершенно ошеломляющих фильмов о знаменитом американском фокуснике. Впрочем, слово «фокусы» сюда мало подходило. Скорее, это было похоже на волшебство. И, хоть в прессе появилось множество статей, раскрывающих тайны и зеркал, и тросов, и дыма, и ящиков с двойным дном, и прочих выдумок Копперфильда, это не ослабило восторгов публики.

– Разумеется, я о нем слышал, – ответил Каширский. – Но Копперфильд – иллюзионист, а я – гипнотизер. По-моему, фокусы Копперфильда – это пустая трата очень больших денег. От его фокусов никому ни жарко ни холодно, пользы они не приносят, только развлекают.

– Да мне лично от ваших исцелений тоже не жарко и не холодно, – выкрикнул недовольный зритель. – Я здоров как бык! Но скоро заболею со скуки. Покажите что-нибудь поэффектней, чем вся эта знахарская ерундятина.

Каширский задумчиво посмотрел на него, нахмурился было, но тотчас улыбнулся и решительно сказал:

– Хорошо. Я прикажу одному из тех, кто стоит на сцене… Ну, притягивать металл, что ли. Это вас устроит?

– Как это – притягивать металл? – удивился зритель.

– Да очень просто, – пожал плечами Каширский. – Сейчас сами увидите. Только выберите кого-нибудь из загипнотизированных, чтобы он исполнил роль магнита. Да-да, сами выбирайте. Не хочу, чтобы меня упрекали, будто я использую подставных лиц.

Зритель несколько мгновений раздумывал, а потом крикнул:

– А вот эта блондиночка в черном платье пусть притягивает железяки!

Каширский положил руку на плечо светловолосой женщине, стоявшей с таким же отрешенным видом, как и прочие загипнотизированные:

– Вы о ней говорите?

– О ней, о ней! – подтвердил неугомонный зритель.

– Ну что же… – покладисто кивнул Каширский и обратился к женщине: – Как вас зовут?

– Мила Павловская, – проговорила она тусклым безжизненным голосом.

– Мила, вы боитесь того, что сейчас произойдет? – спросил Каширский.

Та покачала головой.

– А вы не хотите спросить, что именно я собираюсь сделать?

Блондинка снова покачала головой. Весь ее вид говорил о полностью подавленной воле.

– Ну что же, уважаемые зрители, – воскликнул Каширский, непрестанно фиксируя взглядом Милу Павловскую. – Вот вам чудо! Начнем с мелочи.

Он простер одну руку к женщине, другую к залу – и замер.

Внезапно раздался свист и звон. Эти звуки издавали вихри монет, которые вдруг начали вылетать из карманов людей, стоявших на сцене, и устремляться к Миле Павловской.

Тотчас раздались испуганные вскрики в первых рядах: там зрители тоже начали расставаться с мелочью! Вот задергались, хватаясь за карманы, сидевшие и в пятом, десятом ряду… Лиза почувствовала, что ее сумочка сотрясается. Мелочь рвалась из кошелька, но и он, и сумка были надежно застегнуты.

Между тем монеты – старые, десятикопеечные и полтинники, и новые, уже в этом году выпущенные пяти- и десятирублевые, – прилипали к рукам и груди Милы Павловской, не касаясь только лица, так что буквально через минуту она казалась облаченной в некие серебристо-медные доспехи.

Зал испустил единодушный вопль изумления и восторга.

Вдруг Лиза увидела, как отрешенное выражение на миг соскользнуло с лица Милы Павловской и ее рот изогнулся в издевательской ухмылке. Казалось, она сдернула было с лица маску безучастной покорности – но тотчас натянула ее снова.

Она не загипнотизирована. Каширский тут ни при чем. Эта Мила Павловская проделывает все самостоятельно.

Самостоятельно? Какой же силой она обладает?

Мила Павловская…

Лиза вцепилась в ручки кресла. Хотелось бежать, бежать отсюда, но она не смогла бы сдвинуться с места.

Ужас заставил ее окаменеть!

Она не верила своим глазам – вернее, не желая верить. Несколько раз зажмурилась, по-детски надеясь, что страшное зрелище рассеется как туман, развеется как дым, но эта маленькая, изящная женщина со светлыми волосами, облепленная монетами, не хотела исчезать.

Не хотела исчезать?

Не хотела умирать!

Нет, не может быть…

Мила Павловская. Светлые волосы. Темные глаза. Это не может быть та, которая… о которой так страшно вспоминать.

Ту звали иначе! У нее были темные волосы и голубые глаза!

Лиза цеплялась за эту мысль, чувствуя, что только она способна удержать от панического вопля и бегства. Если она встанет… если Мила Павловская увидит ее и узнает…

Мила Павловская?!

Это она. И она нарочно назвалась этим именем, так отчетливо намекающим на ее подлинное имя!

Это было так очевидно!

Почему, почему Лиза не догадалась раньше, когда еще можно было скрыться?! А теперь… А теперь останется только снова вступить в битву, которую ты уже считала выигранной.

Напрасно! Всё только начинается!

Или она ошиблась? Господи, сделай так, чтобы она ошиблась!

Между тем Каширский взмахнул руками, и блондинка повторила этот жест.

В то же мгновение с запястья гипнотизера сорвался, сам собой расстегнувшись, браслет с часами и повис на запястье Милы Павловской. И вот уже к ней полетели часы и часики, браслеты, цепочки и даже кольца, которые только что принадлежали зрителям с первых рядов.

– Да это грабеж! – завопил кто-то в зале, и Каширский, словно спохватившись, резко опустил руки.

То же сделала и Мила Павловская. Сейчас же вихрь металла, рвавшийся к ней, потерял свою силу, и все предметы попадали на пол, на колени к сидящим, между креслами. Монеты, облепившие тело Милы Павловской, со звоном свалились на пол, раскатились по сцене.

Поднялась суматоха! Кто-то пытался отыскать между креслами свою пропавшую вещь, кто-то отнимал ее у соседа, который решил, что, если чужие часы или перстень упали к нему на колени, значит, они теперь принадлежат ему.

Каширский пытался успокоить людей, крича что-то в микрофон, который тоже улетел к женщине-магниту, а потом упал на пол, отчего, вероятно, и испортился, потому что ни слова не было слышно. Загипнотизированные люди, остававшиеся на сцене, растерянно мотались из стороны в сторону, еще не вполне выйдя из транса, который, впрочем, утратил прежнюю силу, а Мила Павловская…

Она стояла на краю сцены и хохотала, так и заходилась, просто-таки корчилась от смеха, глядя в зал. Невыразимое презрение и наслаждение происходящим – эти два выражения сменялись на ее лице, и Лиза окончательно уверилась в том, что не ошиблась, угадала.

Светлые волосы – это парик.

Глаза стали темными благодаря линзам.

Это она.

Кошмар воскрес!..

Но вдруг Лиза заметила, что Мила Павловская перестала хохотать и уставилась на седого человека в синей куртке, который устроился на ступеньках неподалеку от сцены.

Теперь он стоял выпрямившись и смотрел на Павловскую. Потом поднял руку, и лицо женщины исказилось ужасом.

Она узнала его! И Лиза узнала тоже…

В это мгновение из его руки вырвался огонь.

Москва, 1983 год

Дрожь, нервную, трусливую дрожь, которой следовало бы стыдиться, но которая была вполне естественной реакцией на случившееся, тебе удается унять только в самолете.

Кажется, все хвосты отрублены. Кажется, больше никто не вынюхивает твой след. Во всяком случае, пока! Однако расслабляться нельзя. Конечно, знаменитая Джина, которой ты верно служила, – сущая проходимица и шарлатанка, однако шарлатанка с огромными связями. И Джина сама про себя всё знает, Джина прекрасно понимает, что она никто без своей свиты этих покорных ассистентов, которые и обеспечивали ее удачу. Потому что они действительно владели силой, они были в самом деле могучи, а сама «великая целительница» была из тех, о которых сложен едкий анекдотец: если вы пришли к гадалке, стучитесь, а она из-за двери спрашивает: «Кто там?», – сразу поворачивайте обратно!

Однако Джина непотопляема. Она спокойно выживала при прежнем властителе страны, выживет и при этом, и при следующих, которые придут на смену. Но как быть тем, кого она сдала, обвинив во всех своих ошибках, лишь бы выкарабкаться самой? Как быть тем, кого она фактически обвинила в стремительно наступающей смерти человека, которого сама обязалась охранять всей силой своего магического могущества?

Но ведь глава давно, даже не годы, а десятилетия был болен, неизлечимо болен! А уж в последнее время здоровье его стало настолько плохим, что большую часть времени он работал в загородном доме, не вставая с постели. Эта тяжкая болезнь лишила его организм иммунитета, и даже простуда могла превратиться в смертельную опасность.

О нет, Джина все это знала. В гороскопах и предсказаниях, которые делали ее помощники, она могла увидеть даже точную дату смерти правителя. И все же сулила ему успешное выздоровление, долгую жизнь. Но в июле и августе 1983 года, когда даже с закрытыми глазами стала видна близкая смерть этого человека – ему осталось полгода! – и об этом теперь знали все врачи, и не только врачи, Джина бросилась каяться. Она уверяла, что сама была обманута теми, кто подавал ей неверные сведения о состоянии здоровья главы государства. А поскольку она давно стала в Кремле своим человеком, ее пожалели. Но кого-то же надо было наказать!

И она швырнула своих помощников в такую топку, что даже все их несомненное магическое могущество не могло им помочь.

Можно остановить человека, который стреляет в тебя в упор, глядя при этом в глаза. Да, его можно остановить, если у тебя дар! Но снайпера, который тебе не виден, которому ты не сможешь посмотреть в глаза, ты остановить не сможешь.

Поэтому лучше не оказываться мишенью. Лучше скрыться! Бежать!

Бежал, спасая жизнь, Антон Каширский. Бежал Алексей Чумаков. Бежал Юлий Долгов. Бежали Никита и Марина Леваковы. Теперь бежишь и ты.

…Ты уже почти смирилась с мыслью о том, что все потеряно, но сожаление об утраченном, несбывшемся снова разворачивает в воспоминаниях свои тугие сверкающие кольца и снова сжимает тебя той же мертвой хваткой.

Ведь казалось, приближение к власти, к подлинной власти и могуществу уже близко, и можно накормить наконец этим лакомым блюдом не только свое изголодавшееся честолюбие, но и честолюбие своего убитого отца, и честолюбие матери, которая умерла от зависти к чужим успехам…

Говорят, что люди, обладающие сверхъестественными способностями, смотрят свысока на мирские блага, они живут чистым оккультизмом и магией, как художники – чистым искусством. Ничуть не бывало! Талант обитает не рядом с его носителями, а внутри их тел, которые требуют не только пищи и питья, но имеют порою изощренные потребности. Например, такие, как у поэта и у великого мага Античности Вергилия. Он потрясал воображение современников, ему подчинялись стихии, он спас однажды римскую крепость от варваров, внушив им, что началось ужасное наводнение. Для защиты основанного им Неаполя он создал бронзовых воинов; изваял в подарок городу Риму и установил на Капитолии удивительную статую: она звонила в колокол в случае тревоги и сама поворачивалась в ту сторону, откуда надвигался неприятель. Он изготовил чудесное зеркало, которое отражало всё, что происходило в мире, вечно горящую лампу и много всяких удивительных предметов, однако сам он находил отдохновение лишь в уединении своего сада. Сад этот не имел ограды и был окружен воздушной стеной, которую никто не мог преодолеть без разрешения хозяина. Однако разрешения такого Вергилий никому не давал, поэтому всем его знакомым приходилось тешиться только слухами об этом восхитительном уголке, в котором круглый год цвели и плодоносили все растения, какие только есть на земле, где были собраны все целебные травы, какие только существуют в природе. Рассказывали также, что в этом саду воздвигнуты статуи прекрасных женщин и юношей, которые оживали по желанию Вергилия и тешили его плоть, ибо он был двуполым в своих страстях. Он никогда не открывал объятий живым людям, ибо его раздражала непредсказуемость человеческих страстей. Он опасался, что живые чувства заразят его, подобно злокачественной лихорадке. Другое дело – управлять любовью кукол, оживающих лишь тогда, когда они тебе нужны!

Но владеть душами людей куда сложнее, чем оживлять кукол. И это не только дает величайшее наслаждение тому, кто алчет всемогущества, – это может сломать его, привести на край гибели. Однако от этой страсти не избавиться, ее ничем не заменить. И, как ни таишь ее, она рано или поздно тебя выдаст! Можно купить билет на самолет по фальшивым документам, чтобы уйти от слежки, но суть своей натуры, привыкшей – нет, рожденной! – рожденной властвовать людьми, ты не изменишь!

Дар Людмилы Абрамец, твоей матери, рядом с которой прошла твоя жизнь, был крошечным. Дар отца, Павла Меца, которого иногда почему-то называли Ромашовым и который является тебе только в сновидениях, – великим. Но никто из них не получил ни крошечного, ни великого признания, а ведь именно об этом они мечтали. Ах, как зависть к чужой славе сжигала мать! Она завидовала даже тебе, родной дочери. А вот отец мечтал о мести больше, чем о величии. Это его и погубило. И, что самое ужасное, он был убит, зная, что те, кому он хотел отомстить, остались живы…

И ты понимаешь, что эта месть завещана тебе, она осталась тебе в наследство, так же, как его великий дар… Вот только ты не знаешь, кому надо мстить и где эти люди находятся. Сначала их следует найти. Но тебе не до того! Ты забываешь о завещании отца и с упоением занимаешься своими делами, вернее, лезешь в чужие дела, лелеешь свое честолюбие. А потом происходит то, что происходит: ты терпишь крушение и спасаешься бегством, и внезапно приходит прозрение: а что, если тебя постигла такая чудовищная неудача лишь потому, что собственные игрища оказались для тебя важнее завещания отца? Что, если тебя постигла неудача лишь потому, что силы, которые его погубили, губят и тебя? И тебе не достигнуть того, чего ты желаешь больше всего на свете: безграничной, ничем не сдерживаемой власти над людьми! – до тех пор, пока ты не исполнишь завещание отца и не уничтожишь ваших врагов?

Ты размышляешь над этим все восемь с половиной часов полета от Москвы до Хабаровска.

Но вот самолет идет на посадку, и ты в очередной раз задумываешься: а почему ты отправилась именно в Хабаровск? Потому что только в Хабаровск удалось так поспешно взять билет? Потому что это очень далеко от Москвы? Потому что Хабаровск – эта глубокая нора, в которой можно залечь, зализать раны, восстановить силы, пополнить запасы энергии?..

Не только. Есть что-то еще!

Хабаровск…

Хабаровск…

Почему это название кажется пугающим и тревожным, будто тихое звериное рычание, долетевшее из тьмы? Сначала казалось, страх был вызван тем, что тебе пришлось пережить, – но нет, тревожит и вместе с тем манит само это слово. Так бывает, когда не можешь вспомнить сон, где тебе открылось что-то важное, жизненно важное!

Ты напрягаешься – и вдруг вспоминаешь то, что считала несущественным, то, что произошло четверть века назад.

…Москва, 1957 год, Всемирный фестиваль молодежи, народищу понаехало чертова уйма, причем многие с такой экзотической энергетикой, что ты – пятнадцатилетняя девчонка, еще не умеющая управляться ни со своим наследственным даром, ни с чужой энергетикой, только и способная хавать излучения окружающих буквально широко разинутым ртом, – чуть ли не захлебывалась от жадности и даже давилась слюной, и вид у тебя при этом был, ты знаешь, совершенно безумный, – ну и плевать, тебе на все было тогда плевать, главное – нажраться чужих эмоций и не подавиться ими, суметь хоть как-то их переварить и вобрать в себя их энергию!

Вы с матерью шли по Садово-Кудринской, где собирались молодые поэты, которые несли страшную словесную чушь, однако именно их эмоции были самыми чистыми и питательными, потому что исходили оттуда, куда даже самому искусному магу подобраться непросто: из самого сердца, как правило, отравленного безнадежной любовью. И вдруг мать стиснула твою руку, устремив остекленелый взгляд куда-то в пространство. Ты к такому уже привыкла: это означало, что мать увидела отца. Видела она его на самом деле или просто изображала видение, чтобы не отстать от тебя, и впрямь умеющей проницать взором пространство и время, ты никогда не задумывалась: охота ей изображать из себя пифию – ну и пусть изображает. Но сейчас от матери словно электрический разряд прошел через ваши сцепленные руки, и ты сама увидела того, кого раньше встречала только в сонных блужданиях души невесть где: то в тайге, то в каком-то карьере, где изможденные зэки рубили породу и забрасывали ее лопатами в кузова грузовиков, то в лагерном бараке… Ни одежда, ни общий облик отца не были различимы: ты видела только его необычайные, удивительной синевы глаза, которые ты унаследовала (правда, не столько яркие – смягченные васильковым оттенком). Твои глаза производили потрясающее действие на мужчин, завершая то впечатление, которое оказывали на них твои совершенные черты и точеная фигура!

Итак, ты увидела эти родные глаза, которые, впрочем, были устремлены не на тебя, а на двух мужчин, стоявших на тротуаре. И тут кто-то в толпе сказал: «Это Мишка Герасимов из Хабаровска».

Ты поняла: Мишка Герасимов – вон тот поэтишка совершенно идиотского вида, в мятых брюках, растоптанных сандалетах и пропотевшей ковбойке; вдобавок рыжий. Рядом стоял холеный, отлично одетый иностранец лет пятидесяти с небольшим. По выражению глаз отца ты поняла, что этого иностранца по имени Вальтер Штольц он знает и имеет к нему немалые счеты, однако сводить их не собирается, потому что это уже мелочь, полузабытая мелочь для него, всецело поглощенного другой целью и более важной местью. Как ни странно, средством для достижения этой цели и свершения этой мести был рыжий поэтишка, однако иностранцу тоже предстояло принять косвенное участие в том, что собирался сделать с твоей помощью отец.

А между тем поэтишка, устремив в пространство горящий идиотским пламенем взор, трындел какую-то рифмованную чушь:

Какие планы у судьбы моей,какие планы?Небось такие же,как у родимой мамы:к забору прислонив,отлупцевать по морде —за то, что сын,и что поэт,и слишком гордый.За то, что до смерти влюбленв соседку Женьку:с гитарой под ее окномготов полжизни тренькать…

Отец хищно прищурился, и ты поняла, что эта Женька и есть объект его ненависти и его мести. Почему, за что – это было совершенно не важно, ты не хотела этого знать, твое дело – выполнять волю отца! И вот, повинуясь этой воле, которую ты чувствовала так же отчетливо, как если бы отец нашептал свое желание тебе на ухо, ты подошла к иностранцу по имени Вальтер Штольц и потянулась к «Паркеру», который тот держал.

Озадаченный Штольц попытался было спрятать драгоценную ручку, однако ты изобразила гримасу такого отчаяния, что этому совестливому глупцу сделалось страшно стыдно. Он поспешно протянул тебе ручку, и ты понимала, что в эту минуту он отдал бы тебе все, что у него было: и деньги, и золотую булавку для галстука, и великолепные швейцарские часы… Да он вообще готов был раздеться догола и отдать тебе всю свою одежду до последнего носка!

Носки его тебе были ни к чему, а вот деньги и часы можно отнести в скупку. Ты уже готова была отдать Штольцу мысленный приказ вывернуть карманы, но помешала мать.

– Скажи спасибо, Люсьеночка, – просюсюкала она, и ты почувствовала, как ее удивительно неприятный голос разрушил чары, во власть которых внезапно попал, точно в сети, Штольц.

Ты поняла, что его озадачило твое имя… Этот Вальтер Штольц был непростой человек, хотя, конечно, значительно – о, весьма значительно! – уступал тебе и отцу в силе. Но, если он сейчас не интересовал отца, тебе тоже следовало оставить его в покое. А вот времени терять не следовало! Ты повернулась к рыжему поэтишке, который зачарованно таращился на тебя, и сказала, сунув ему «Паркер»:

– А ты отцу привет передай. И слушайся его, слушайся! Не то хуже будет!

Это было в точности то, что просил сделать и сказать отец. А потом ты бросилась наутек.

– Люсьеночка! – закричала мать, всплеснув руками, и понеслась следом, а за нею помчался и Штольц, ты чувствовала это! От него надо было уйти, обязательно уйти, и вы с матерью успели проскользнуть через улицу к площади Восстания перед потоком машин, который остановил и отрезал от них преследователя…

И только теперь, вспомнив эту давнюю сцену, ты понимаешь, что привело тебя именно в Хабаровск.

Воля отца! Павел Мец не успел осуществить свою месть, но завершиться все должно именно здесь. В Хабаровске!

Хабаровск, 1985 год

Автобус затормозил так внезапно, что задремавшая Лиза чуть не ударилась лбом о широкую спину сидевшего впереди мужчины. Суматошно огляделась, еще не вполне придя в себя. Она здорово промерзла на остановке «восьмерки» в Северном микрорайоне, который сегодня как нельзя лучше оправдывал свое название. Райотделовский «уазик» сломался, не доехав до Вороньего гнезда, где собиралась побывать Лиза. Когда удалось связаться с отделением, выяснилось, что все машины на выезде, кроме дежурной, а она отлучиться не может: вдруг срочный вызов? Техпомощь, конечно, вышлют, но когда – неизвестно. Словом, попасть в Воронье гнездо сегодня вряд ли удастся: до него еще километров пять, попуток в сторону заброшенного строения не дождешься, а пешком туда дойти в такой мороз можно, только если на тебе тулуп, рейтузы и валенки, а не короткая дубленочка, брючки и югославские сапожки. В них по сугробам не пробраться, в них только по центральной улице можно фланировать! Глупо было надевать их сегодня, но ведь предполагалось ехать на машине… И вообще, если есть на свете женщина, которая сможет не обуться в новейшие, только вчера купленные на барахолке на Судоверфи сапоги, то это точно не Лиза Морозова. Что ж, придется возвращаться в отделение, а завтра опять отправиться в Воронье гнездо. Нынче уже не успеть – зимний день короток, а в темноте в этом страшноватом месте делать нечего.

По счастью, рядом с тем поворотом, где мертво встал «уазик», находилась пельменная. Водитель Михаил Афанасьевич, ворча по поводу отсталого состояния автопарка в такой передовой службе, какой должен быть Кировский райотдел милиции, взял порцию пельменей, уселся у окошка и принялся терпеливо ждать подмоги, энергично жуя и с помощью этого скрывая ехидную улыбочку. Улыбочка была вызвана тем, что он понять не мог, зачем гнать машину в это Воронье гнездо, куда Макар телят не гонял, если девочек, которые там пропали, уже нашли? Конечно, с товарищем старшим лейтенантом не больно-то поспоришь, служба есть служба, однако поломка машины Афанасьича ничуть не расстроила, и ворчал он больше для порядка!

Лиза же пошла на автобусную остановку, хотя поесть не мешало бы. Однако сегодня среда, на дверях пельменной надпись «рыбный день», а Лиза ненавидела пельмени с рыбой – даже с кетой, а не с какой-нибудь там спинкой минтая или с хеком, которые теперь только и можно было найти в пельменных. Гадость редкая, как люди вообще это едят?!

Автобуса пришлось ждать долго, и мечты о тулупе с валенками всё более властно завладевали сознанием Лизы. В наконец-то подошедшем «Икарусе», в котором если и было теплее, чем на улице, то лишь потому, что туда не задувал ветер, она скорчилась на сиденье и, постепенно согреваясь, задремала. Резкая остановка заставила ее привскочить, начать озираться, суматошно хлопая глазами.

– Милицию вызывайте, тогда и проедем! – вдруг крикнул кто-то, и Лиза насторожилась.

Милиция – это она, Елизавета Морозова. И вызывать ее не надо.

– А что случилось? – спросила, вглядываясь в замерзшее окно, но ничего не видя за толстым слоем инея. – Почему стоим?

– А черт его знает, – сонно отозвалась сидевшая впереди женщина. – Кажется, задавили кого-то!

Задавили?!

Лиза протолкалась к открытой дверце.

Ого, да ведь она, оказывается, почти добралась до отделения. Ей надо на улицу Фрунзе, 99, а автобус замер на углу улиц Яшина и Калинина, между школой номер 43 и микрорайончиком, который издавна назывался Черемушками: видимо, в честь знаменитых московских Черемушек, хотя это было, конечно, слишком лестное сравнение для квартала из восьми хрущевок.