Появляются две девушки в роскошном одеянии, проходят в середину залы, а потом становятся на колени и склоняются до тех пор, пока их голова почти касается пола. На них самые совершенные с художественной точки зрения одежды, а волосы зачесаны неким замысловатым способом, причем считающимся здесь обычным делом. Волосы у девушек выглядят плоскими дугами, и такую форму удается придать с помощью щедрого использования странно пахнущих косметических средств. Волосы у них черные как вороново крыло, а парики украшают по две шпильки. Белила на лицо девушки нанесли, что называется, от души, причем они не предприняли ни малейшей попытки скрыть границу своего макияжа, и он заканчивался на щеках, а кожа шеи сохраняла свой естественный цвет. Губы девушки накрасили самой густой помадой, придававшей насыщенный ярко-красный цвет, а посередине губ нанесли блестящий пигмент золотой бронзы. Хорошо, что в Японии не принято целоваться! Одна из девочек подпоясалась зеленой лентой ярчайшего насыщенного оттенка; выглядел такой пояс очаровательным произведением искусства, и по нему яркой черной нитью были вышиты побеги тыквы. Изображение этих побегов вызывает полнейший восторг, так как оно передает живость и красоту настоящего растения, хотя представляет собой орнамент на поверхности предмета, который оно украшает.

Еще две девушки (одетые точно таким же образом и вставшие на колени позади первых двух) демонстрировали свое почтение гостям, а затем в залу входит третья пара и простирается перед нами. Вошедшие последними девушки одеты попроще, так как им предстоит подавать яства. Они раздают гостям по квадратному черному лакированному подносу с размером стороны около 35 см. Наконец в зал вплывает очередная девушка с большим подносом в руках. На ее подносе стоят блюдца с угощениями. Девушка опускает свой поднос на пол комнаты. Четыре девушки, одетые более ярко, покидают комнату и скоро возвращаются, прихватив с собой тайко (или барабан для игры двумя палочками), два цудзуми (маленькие барабаны для игры пальцами), ёкобуэ (флейту), самасин (банджо) и кото (длинную цитру).

Теперь начинает звучать музыка, стоящие попарно на коленях слева и справа от двери девушки играют на всех инструментах, кроме кото. Одновременно по кругу передают угощения, и блюдца с ними ставятся на подносы гостей. В этих блюдцах находилась порция мягкого, подобного тесту вещества, покрытого ярко-зеленой тонкого помола мукой, кружок полупрозрачной пластичной субстанции, напоминающей причудливую карамельку, красную снаружи и с белым цветком внутри, а также кусочек белого студенистого нечто продолговатой формы. Как только закончилась раздача этих чудес кулинарии, входит новая девушка с еще одним продолговатым подносом, уставленным блюдцами с кондитерскими изделиями и прочими угощениями: апельсином в сиропе, маленькой свежей рыбой (наподобие шпрот), потрошеной и насаженной на рисовый колобок в виде седла, продолговатым предметом черного цвета длиной 7,5 см, наполненным белыми подобиями семян (которые никак не угрызешь), и полукруглым ломтиком белого студенистого вещества с красным зубчатым краем. Сначала у меня не получалось управляться с палочками для еды, которые мне выдали. Но, присмотревшись, как ими орудуют гости, я в скором времени научился захватывать зернышки риса, а также куски еды покрупнее. К тому же японским этикетом позволяется подносить миску или блюдце ко рту, чтобы едоку было проще вкусить трапезы.

Я собрался съесть напоминающий замазку продукт зеленого цвета, но моя попытка откусить от общей массы угощения вызвала трудности, так как, когда я начал отдалять блюдце ото рта, за ним потянулась никак не желавшая обрываться нить податливого деликатеса. В результате у меня во рту осталась часть блюда, все еще связанная своеобразной пуповиной с остальной массой, теперь оказавшейся на полу. Чем упорнее я старался оборвать соединительную нить, тем больше у меня возникало трудностей. И я уже искренне поверил в то, что доставшееся мне блюдо можно растянуть в нить, способную охватить весь Тихий океан. Наконец-то в огромных муках мне удалось проглотить непослушную массу, но даже после этого время, на протяжении которого я рву связь с блюдом на полу, кажется мне вечностью. Удовлетворенный одной порцией этого деликатеса, попавшей мне в рот, я пробую студенистый рисовый пирог, порцию которого с усилием удается отправить в рот. Мне передают лакомство красного цвета, и выглядит оно так, что мне не хочется рисковать. Зато я пробую более соблазнительные кондитерские изделия, среди которых заманчивее всех выглядит апельсин.

Странно причудливая, но весьма трогательная музыка затихла, женщина, исполнявшая ее на миниатюрных бубнах (один из которых она держала на левом колене и другой на правом плече), отложила в сторону эти инструменты, чтобы взять кото. В зал вошли еще четыре девушки, которые должны были исполнять песни под собственный аккомпанемент на самасине. Снова полилась музыка, теперь сопровождаемая пением; и это пение звучало еще более странно, чем сама музыка.

Принесли две плошки чистой теплой воды на низких лакированных подставках и поместили их на пол между гостями. С ними доставили два графина теплого саке. Графины с саке, как и плошки, были из белого фарфора, декорированного кобальтом, и помещены в небольшие лакированные оправы. Затем принесли фарфоровые чашечки для саке, и по одной такой чашечке поставили на подносы, предназначавшиеся наиболее уважаемым гостям. Гости погружали эти чашечки в теплую воду, а потом подставляли, чтобы слуги наполняли их веселящим напитком. В соответствии с местной традицией гости, которых таким образом обслужили первыми, быстро выпивают содержимое своих чашек, ополаскивают их в плошках с теплой водой и перебрасывают через комнату друзьям, чтобы те разделили с ними вино. Как раз в силу такого обычая чашечки для саке, особенно изготовленные из хрупкого фарфора, часто помещают в плетенки, которые предохраняют их от неловких собутыльников.

Снова звучит музыка, а гости все чаще перекидываются чашечками для саке. И тут подают суп. Этот суп приносят в небольших черных лакированных мисках, снабженных крышками. Миску ставят каждому из нас на поднос. Суп подали совершенно прозрачный, но с таким же осадком, как супы из дичи, и в нем обильно плавали пластинки светло-коричневого цвета, внешне напоминающие грибы, но совсем другие на вкус. Миску следует поднести ко рту и с помощью палочек для еды вылавливать грибки. Я заметил, что японцы потягивают свой суп из миски медленно примерно так же, как мы смакуем редкое марочное вино. После каждого глотка супа они возвращают миску на поднос и накрывают ее крышкой, чтобы суп не остыл раньше времени.

Исполнение музыки закончилось, и четыре девушки, изначально принесшие инструменты, поднялись и приготовились к танцу: они перешли в комнату поменьше, которую я в тот момент назвал тыльной гостиной, а мы стали пересаживаться, чтобы удобнее было наблюдать представление. Четыре музыканта на самосинах заиграли грустную мелодию. Танцовщицы двигались в ритме музыки, сопровождая движения выразительными жестами, а глаза вели свой невероятный танец, который приковывал взоры зрителей.

И вот наступает время венца угощения – главного лакомства, представляющего собой фетиш японского эпикурейца. Нам подали блюдо в виде живой рыбы. На дне огромного блюда в стиле кутанэ поместили живую рыбу с шевелящимися жабрами и открывающимся ртом. Вдоль спины поданной рыбы выложили валик из белой крупы, по виду напоминающей влажный желатин, на самом деле оказавшейся бесцветной морской водорослью, тогда как сама рыба лежала на зеленых водорослях. Спереди высилась горка мелко порезанной свежей рыбы, украшенная гарниром из радиально расходящихся пучков пестрых листьев бамбука. Порции сырой рыбы из груды ее кусочков, расположенной перед живой еще жертвой нашего пиршества, распределяют по блюдцам и передают гостям до тех пор, пока эта груда не исчезает. Затем происходит то, что вызывает у меня вполне естественное для европейца отвращение: подавальщица, когда горка порезанной заранее рыбы исчезла, подняла шкуру рыбы, которая оказалась уже отделенной от плоти, и вполне буднично принялась пластать мясо еще живого существа, которое повара уже порезали для нас. Кстати, горку плоти, уже распределенной между гостями, повара нарезали из половины тела рыбы, находившейся внизу. Обратите внимание на изощренность варварской жестокости, странно контрастирующей с сердечностью японцев, поскольку они с совершенным мастерством эту рыбу разделали, не задев жизненно важных ее органов. Сердце, жабры, печень и желудок рыбы остались неповрежденными, а влажные морские водоросли, на которых она лежала, обеспечивали функционирование ее жабр. Несчастная жертва глядит на нас живым блестящим глазом, а мы бессовестно поглощаем ее тело. Все-таки редкому живому существу предоставляется возможность собственными глазами наблюдать свое же помещение в могилу. Подобная жестокость доступна только самым богатым людям. На столе бедняка живой рыбы никогда не увидишь; но причинение подобных страданий существу, находящемуся на одной из примитивнейших ступеней эволюции, похоже, не вызывает угрызений совести у тех людей, кто не боится ни боли, ни самой смерти. В качестве иллюстрации японской отваги я должен рассказать любезному читателю о том, что всего лишь за полтора месяца до описываемых мною событий семьдесят с лишним человек, в их числе две женщины, свели счеты с жизнью через обряд харакири[1] из-за того, что потерпели поражение в мелком повстанческом движении.

Вместе с живой рыбой принесли еще одну похожую на блюдце миску, тоже выполненную в стиле кутанэ. На ней подали два вида рыбы: поджаристую и белую, но в обоих случаях хорошо пропеченную. Порции каждого вида подавали на большом блюдце одновременно с живой шевелящейся плотью; причем живая рыба считалась роскошью, и каждый ее кусочек следовало окунать в соевый соус и глотать как устрицу. С ощущением того, что, вкушая живую рыбу, я не усугубляю мучений жертвы нашей трапезы, заканчиваю с данным блюдом. Разумеется, по вкусу и изысканности оно превосходит все предыдущие угощения. Медленный и торжественный танец, а также таинственное звучание вибрирующей музыки служили вполне уместным сопровождением блюд, представлявшихся такими же ужасными, как все происходящее в банкетном зале.

Интересно было бы послушать мнение японцев о нас, когда они узнают, что мы заглатываем устриц живыми. Мы можем возразить, мол, устрица представляет собой существо низшей нервной организации, и поэтому она не может испытывать большую боль. Какие страдания испытывает такое существо, мы не знаем. Следовательно, так получается, что японцы народ не более жестокий, чем европейцы, в конце-то концов.

Музыка, зазвучавшая теперь, показалась мне оживленнее прежней, но такой же чудесной. Девушки задвигались с большим темпераментом, а изображали они по ходу танца совокупляющихся любовников. В это время в качестве овощного блюда принесли ломтики вареных молодых побегов бамбука. В эти ломтики повара воткнули тонкие палочки, с помощью которых было удобно отправлять их в рот. То есть эти палочки служили нам чем-то вроде вилок. Затем наступила очередь следующего супа с мякотью оленя в нем, а также грибами, поданного в накрытых глиняных мисках с орнаментом сине-белого цвета.

Грибы, добавленные в качестве приправы в японские супы, явно придавали аромат, характерный для всех японских блюд. В Англии не осталось ни одного человека, незнакомого с запахом японских подносов, шкатулок, вееров и тканей. Пока я угощался предложенными нам супами, мне трудно было избавиться от ощущения, будто предложили нам некий миниатюрный тушеный шифоньер с подносом, изготовленным в городе Хаконэ, и отрез ткани из Киото, к которой добавили немного упаковочного материала. Причем всему этому вареву придали необходимую блюду текучесть. Но ведь когда дело касается пропитания, пристрастия существуют у всех без исключения народов, и Джон Булль (прозвище типичного англичанина) принадлежит к категории самых отпетых патриотов своей национальной кухни.

Теперь музыкальное сопровождение нашей трапезы вели две мастерицы игры на самасине, но впервые они прибегли к помощи смычка. Этот смычок напоминает кнут с тяжелым хлыстом, конец которого исполнитель прижимает к смычку. Ради расширения нашего понимания японской музыки ансамбль пополнился флейтисткой с барабанщицей, и с ними танец несколько оживился. Подали утку с соломкой, напоминающей йоркширский пудинг. Мы наполняем табаком и выкуриваем крошечные трубки, а тем временем одна из официанток то и дело наполняет табаком трубку, в чашку которой не поместилась бы обычная горошина, и вручает ее между мелодиями той или иной из поющих девочек. После одной лишь затяжки трубку возвращают, чтобы ее подготовили для следующего исполнителя.

Тут нам сообщают, что мы можем предлагать девушкам порции еды с помощью палочек, то есть буквально кормить их, и перекидывать им чашечки с саке. Такое поведение считается вежливым жестом. Этим мы теперь и занялись. Перед нами еще раз сменили подносы, и мы получили по две черных инкрустированных золотом миски: одну с супом, другую с рисом.

Здесь следует заметить, что чрезмерное употребление риса во время японского пиршества считается делом, достойным разве что плебеев: представители зажиточных сословий употребляют его в качестве основного блюда, а вот для бедноты рис представляется роскошью практически недоступной. Вместо него народ довольствуется гречневой и просяной крупой. Вслед за рисом приносят блюдце с рыбьей икрой, посыпанной мелко нарезанными, аппетитно выглядящими стеблями, напоминающими миниатюрный сельдерей, но без характерного запаха. Блюдца со свежей рыбой и прочими питательными угощениями все еще остаются на месте. А вот и очередная миска супа, и в нем плавает большая легкая клецка и немного зелени. Музыка звучит несколько веселее, танец приобретает дополнительную живость, в движениях исполнительниц появляются вольности, недопустимые в английском обществе, но все-таки обходится без непристойностей. А тем временем танцы и трапеза (длящаяся четыре часа) приближались к завершению, и нас заверили в том, что девушки-исполнительницы сохранили высочайшее достоинство. Наши рикши в скором времени домчали нас до резиденции мистера Маунси, расположенной в посольском квартале.

Встретив Новый год с мистером Маунси, я отправился домой к почтенному Джеймсу Сумаресу, тоже проживающему на территории посольского квартала, и посвятил первый день наступившего года осмотру достопримечательностей Токио. Продвинувшись дальше в направлении магазинов, я встретил британский кортеж, направляющийся во дворец (старинный дворец позже сгорел дотла, когда пожар поглотил почти пятнадцать тысяч домов). Сэр Гарри Паркес, господин Маунси и господин Сумарес как раз собирались засвидетельствовать свое почтение микадо. Вельможи Японии в первый день наступившего года обязаны выразить почтение своему императору. Причем министры и представители высшего сословия страны получают доступ к его величеству, в то время как народ попроще всего лишь оставляет у дворца поздравительные открытки. Такие протокольные визиты полагалось наносить в обычном английском вечернем одеянии; и конечно же нелепым выглядело забавное появление на публике кое-кого из дворян в их европейских костюмах странного покроя. Я встретил одного низкорослого дворянина, направлявшегося к дворцу пешком в очень нелепом на вид костюме. Он напялил рукавицы, притом что рукава его пальто следовало бы укоротить сантиметров на пятнадцать, поэтому ему пришлось их завернуть несколько раз, да еще растопырить локти таким образом, чтобы его рукавицы, которые низкорослый японец явно считал важным элементом своего костюма, оставались снаружи на всеобщее обозрение. Штанины его брюк точно так же, как и рукава пальто, требовали того, чтобы их значительно укоротить. Тем временем шляпу он тоже подобрал слишком большого для его головы размера, и, дабы она не сползала ему на глаза, между головой и тульей он аккуратно поместил свернутый носовой платок. Вероятно, эта молодежь, как и многие остальные японские дворяне, оказалась в весьма стесненных обстоятельствах в силу изменений, явившихся результатом отказа от феодальной системы. Таким образом, он заказал себе придворный костюм с расчетом навырост. Жалкое зрелище представляли утонченные мужчины в нашем убогом европейском одеянии. Но самое печальное заключается в том, что национальное платье этого народа выглядит гораздо изящнее, а также придает настоящую сановность его владельцу. Всякий обладающий художественным вкусом человек испытал бы великое сожаление по поводу происходивших в Стране восходящего солнца перемен, ведь императорский двор тем самым опустился до такого уровня, которым мы можем с полным на то основанием назвать вырождением национального платья.

В эти праздничные дни я наблюдал на улицах за несколькими сказителями, один из которых явно пользовался особой популярностью. Остановившись на какое-то время, чтобы понаблюдать за ним и его слушателями, я предпринял попытку вникнуть в суть его повествования; но тут все зеваки обратили взоры на меня, и раздался громкий смех. Было совершенно ясно, что сказитель адресовал мне свои язвительные замечания, и я послужил поводом для большого веселья толпы. «Там, где невежество признается благом, там глупцы воспринимаются мудрецами». Дальше на пути мне попались акробаты, которые бесспорно выглядели людьми очень ловкими, а жонглеры демонстрировали высочайшее мастерство, они выделывали на веревках головокружительные фокусы, детям предназначалось развлечение в виде ящика, называвшегося раёк.

Утро в тот день было холодное, зато ясное; впрочем, позже солнце нагрело воздух, и окружающий мир стал казаться все более радостным. На всех домах вывесили по два или три белых флага с красным кругом в центре, и народ в праздничном одеянии высыпал на улицы. Многие местные жители отправились в великолепный храм Асакуса с его широкими красными воротами, многочисленными алтарями, огромным ящиком для сбора пожертвований, чанами для очищений, странного вида башней и величественной пагодой. Я присоединился к людскому потоку и с вершины пагоды насладился прекрасным видом Токио. Под нами раскинулось безжизненное пространство, возникшее после пожара, уничтожившего пять тысяч домов всего лишь две ночи тому назад. Сохранились одни только огнестойкие хранилища; а на горизонте вырисовывался безупречный конус горделивой Фудзиямы. Жрецы, как казалось, бормотали свои заклинания, мальчишки били в огромные барабаны, в центре здания сверкали огни, курился ладан, а мелкие монеты горстями летели в священную нишу, тогда как всю территорию храма заставили лотками с безделушками, печатными изданиями, конфетами и игрушками самого разного вида для продажи. Я решил посетить один из алтарей величественного храма Асакуса, где один за другим прихожане берутся за веревку, привязанную к гонгу, и с ее помощью извлекают из гонга протяжный звон, который, как предполагается, привлекает внимание бога к молитве, обращаемой к нему. Основная масса народа остается за пределами алтаря и там возносит свою молитву, но один босой мужчина простирается внутри храма и остается там в неподвижности на протяжении нескольких минут, прижав колени, ладони и лоб к полу. На улицах затевают массовую игру с перекидыванием волана ракетками, и всей семьей отцы, матери, сестры и братья перекидывают эти воланы друг другу, пока кто-то из них не промахнется ракеткой и не уронит снаряд на землю. Тогда все устремляются к проигравшему родственнику, чтобы хлопнуть его ракеткой в знак наказания. Любимой забавой у детей считается игра в мяч, а вот воздушного змея запускают все: и мал и стар. Этих змеев часто изготавливают в форме птиц; но самыми забавными считаются те змеи, что в полете издают шипящий звук. Эти гудящие бумажные змеи всегда внутри полые, и весьма часто им придают цилиндрическую форму.

Во рву, опоясывающем храм снаружи, плавали сотни диких уток. В дело пошла артиллерия, и, когда прозвучал выстрел из пушек, в небо поднялась буквально туча этих уток. Во рву я увидел листья и гнутые семенные коробочки прекрасного орехоносного лотоса или буддистской кувшинки (Будду всегда изображают сидящим на цветке этого растения). Летом храмовый ров должны покрывать яркие цветы и широкие листья этого прекрасного растения.

По пути к железнодорожной станции я приметил у дороги мальчика возрастом, совершенно определенно, не больше двух лет от роду, курящего свою трубку. Я прибыл в Иоко гаму в шесть часов вечера. На следующий день светившее с утра ярко солнце к десяти часам заволокло тучами и повалил густой снег. К двум часам пополудни продолжался еще весьма сильный снегопад, но теперь небо прояснилось и выглядело ясным, как прежде.

Принцы должны были сегодня вечером уезжать в Сиам, после посещения которого им предстояло возвращаться в Китай, где мне следовало встречать их спустя три месяца. Итак, они ужинают и проводят этот их последний вечер в Японии со мной. На протяжении нашего непродолжительного совместного времяпрепровождения, а ведь мне выпала честь познакомиться с ними только в ходе путешествия от Сан-Франциско до Иокогамы, они относились ко мне с предельной дружественной любезностью. Оба принца обладали безупречным художественным вкусом. Оба казались мне прекрасно осведомленными людьми даже в самых загадочных вопросах, связанных с особенностями восточного орнамента, а принц Лихтенштейна во время своих путешествий делал самые тонкие и тщательные заметки о том, что пришлось ему наблюдать. Знакомство с такими интересными людьми на территории иноземного государства доставляет истинное удовольствие. К десяти часам небольшая гостиничная лодка, украшенная фонарями в честь наших почтенных гостей, стояла в готовности унести их к ожидающему лайнеру. Весла тронули воду, в воздухе заискрился фейерверк, и в скором времени лодка скрылась из вида.

На следующий день я остался в Иокогаме, так как мне предстоял прием гостей в лице Сано, Матиды Хисинари (первое слово должно по-нашему означать фамилию), преемника мистера Сано в качестве директора Императорского музея в Токио куратора Танаки Ёсио и Сэкисавы. Мистер Матида предложил мне посмотреть замечательную коллекцию антиквариата, числящуюся личной собственностью микадо, размещенную в Наре в здании, в котором эта коллекция хранится на протяжении больше тысячи лет. Мы договорились с ним о встрече в Наре 26-го числа текущего месяца. Он к тому же сообщил мне о том, что микадо предоставит мне аудиторию до того, как я покину эту область Японии.

С приходом новогодних праздников все коренное население города предалось чревоугодию и веселью. Все дома, магазины и хибары хозяева украшали по-своему; но обязательно для этой цели использовали бамбук и хвойные деревья. Два бамбуковых ростка с роскошной листвой на верхушке и высотой приблизительно около 6 м сажают в землю на расстоянии 3,5 м, а сразу перед ними устанавливают ветку ели. На высоте 2,5–3 м от земли между этими бамбуковыми стеблями натягивают густую бахрому сплетенной рисовой соломы. По центру этой бахромы подвешивают забавную группу предметов, состоящую из речного рака, апельсина, ветвей папоротника, сплетенного из соломы каравая, нескольких плодов сушеной хурмы на палке, а также куска древесного угля и каштана, обернутых бумагой. Составленную самым живописным способом композицию из перечисленных предметов подвешивают к верхнему краю соломенной бахромы, с которой к тому же свешиваются ленты нарезанной белой бумаги. И это считается символом религии синтоистов. Кое-кто из горожан побогаче устанавливают по обе стороны двери своего дома три толстых бамбуковых стебля со срезанной наискосок вершиной, а перед ними размещают еловые пеньки. В этих случаях высота центрального бамбукового стебля составляет около метра с небольшим, а боковых – около 90 см. Еловые ветки достигают высоты 70 см. Размер этих новогодних украшений зависит от доходов населения, но даже самые бедные его представители стараются запастись бамбуком и ветками деревьев хвойных пород, пусть даже самыми маленькими, точно так же, как европейские бедняки на Рождество добывают для себя побеги остролистого падуба и веточку омелы.

На следующий день в Токио до меня дошли слухи, что пожарные проводят тренировку и это мероприятие заслуживает внимания, поэтому я направляюсь к месту такого зрелищного события. Эти упражнения заключаются главным образом в том, чтобы поставить лестницу в вертикальное положение при помощи крюков, накидываемых на «кругляки», опустить ее на землю, а также в исполнении странных акробатических трюков. Один человек поднимается на лестницу и устраивается на ней с одной стороны вниз головой; за ним поднимается еще один человек и, ухватившись обеими руками за одну из боковых опор, располагается в горизонтальной плоскости; третий пожарный цепляется за перекладины лестницы ногами, наклоняет тело в сторону, а в руках держит рубящий инструмент, который используют для разрушения стен для прекращения распространения пламени. Перед строем каждой пожарной бригады несут специальное устройство: полое внутри, использующееся в качестве фонаря. Оно представляет собой своего рода отличительный знак бригады, а также религиозный символ, так как с него свешива ются ленты нарезанной бумаги, символизирующей синтоистскую религию. В их конструкции воплотилась большая изобретательность, и их декоративное оформление показалось мне таким же интересным, как сами упражнения пожарных команд.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4