Над Самарой звонят колокола

На миг вспомнилась короткая встреча с назвавшим себя Петром Федоровичем. «Ишь ты, и в мыслях язык не повернется обозвать того предводителя вором иль Емелькой Пугачевым!» – с невольным удивлением отметил про себя Данила. Не схож обличьем тот предводитель на вора, глаз не тот и осанка властная, величавая. Мудрость во взоре видна, а не воровская бесшабашность.

«Оно конечно, – трудно ворочались в голове тяжелые мысли, – упустили орла в свой час, не погубили, а теперь хоть и вором назови… Бывает, что и квашни крышкой не удержать… Весь черный люд за ним поднялся, как всех-то в покорности удержать?.. Господи, просвети и наставь на путь истинный моего Тимошу!» – Данила потянул было руку ко лбу перекреститься, да опомнился – не дома перед иконостасом ведь! Люди узрят, а капитан Балахонцев враз смекнет, что купец крестится, манифест слушая, не зазря! Не иначе, за внука Тимошку молится.

И Данила снова обратился слухом и мыслями к манифесту. Капитан Балахонцев зачитал, что на подавление смуты под Оренбургом от правительства посланы войска, которыми командовать поручено генерал-майору Кару, а всем командирам и должностным лицам в городах предписывалось оказывать ему всяческое содействие.

Капитан Балахонцев почтительно свернул манифест, передал полковнику. Чернышев вскинул руку с бумажной трубочкой и покачивающейся печатью на шнурке, обратился к продрогшим шеренгам:

– Господа офицеры, унтер-офицеры и солдаты! В силу манифеста матушки-государыни и приказа господина генерал-майора Кара велено нам выступить в поход, дабы силой оружия покарать воров и бунтовщиков! А Емельку Пугачева изловить и предостойным образом казнить!

И вдруг из-за сотен спин долетел чей-то предерзостный насмешливый выкрик:

– Ступайте, солдаты, ступайте! А ждет вас там село заселено, где петухи не поют и люди не встают!

Данила чуть не вскрикнул от неожиданности – до того отроческий голос напомнил голос Тимоши!

Солдатские шеренги качнулись, как от общего тычка в спины: знали, о каком селе крикнул озорник – это на кладбище петухи не поют и люди там не встают!

Чернышев понял: ловить озорника в такой толпе – только зевак потешать, тут же распорядился:

– Два часа на сборы – и вон из Самары!

Роты четко помаршировали в казарму внутри земляной крепости.

Данила попридержал Петра Хопренина, сказал, лишь бы не молчать, до того тяжко стало у него на душе в эту минуту:

– Видишь, Петр, с какой силой остался наш комендант? Полета стариков да малолеток. Случись беда…

– Беды над нами не будет, караванный старшина, – успокоил его Петр Хопренин. – Генерал Кар да этот полковник с двух сторон идут на Оренбург. Да и у губернатора солдат не так уж мало… Глядишь, недели через две все и утихнет на Яике.

– Дай бог, – непроизвольно поддакнул Данила, тут же обругал себя мысленно старым дураком, простился с отставным ротмистром и свернул к лавке: солдатам воевать, а купцу торговать. Но мыслями он был там, с попавшим в беду внуком.

«Не привели бы моего Тимошу в кандалах да с рваными ноздрями на позорище перед всеми самарцами… Господи, чего это я, старый сыч, раскаркался над своей кровинушкой! Сыну Алексею до сих пор не отписал, что Тимоша переметнулся к… будто бы беглому казаку… О-хо-хо, метаться тебе, Данила, как бедному пасынку: в лесу медведь, а дома мачеха, и где лучше, сам Господь не знает».

Данила открыл ставни, глянул через крошечное окно: холодный ветер трепал на площади полы кафтанов у расходившихся по домам самарских жителей, а стало быть, и торга ждать нечего.

«Побреду к себе, чтоб не маячить у коменданта Балахонцева перед глазами при сборах воинства, – решил Данила и повесил на дверь лавки тяжелый замок. – Только бы не ткнуться Тимоше в каком сражении с самарским офицерами – враз признают и оповестят о его измене матушке-государыне…»

2

Илья Кутузов едва выбрал десять минут забежать в дом коменданта Балахонцева проститься с Анфисой Ивановной и ее матушкой Евдокией Богдановной.

– Уезжаете, батюшка мой? – Комендантша оторвалась от рукоделия: вязала теплый длинный шарф. Поднялась с резного стула навстречу молодому человеку.

– Так точно, матушка Евдокия Богдановна, – четко, будто самому коменданту, отрапортовал подпоручик, а глазами покосил на приоткрытую дверь в девичью комнату. – Господин полковник Чернышев берет меня и мою полуроту Нижегородского батальона сикурсовать осажденному Оренбургу. – И тяжкий вздох, адресованный той, за приоткрытой дверью. – Как знать, какова судьба нам выпадет?

– Таков ваш удел, батенька мой, за матушку-государыню живота не жалеть, – назидательно проговорила комендантша и громко позвала дочь: – Слышь-ка, Анфиса Ивановна! Господин подпоручик уезжает на войну, проститься пришел. Чать, к тебе его вздохи сердешные, а не ко мне.

– Маменька, я не собрана… – донесся из девичьей нежный, от волнения прерывистый голосок. И легкий шелест платья, переодеваемого на барышне – горничная девка ступала около Анфисы Ивановны тяжелыми башмаками, что-то мычала, набрав, должно быть, в зубы шпилек да булавок.

– Выдь скоро, не на бал звать приехали! – Комендантша посуровела голосом. – У господина подпоручика всякая минута сочтена. Вона, уже, глядь, солдатушки в санях, а казаки да калмыки верхом по улице потянулись. Ну же!

А в ответ опять нежнейшее, с придыхом, воркование:

– Иду, маменька.

Илья Кутузов, не опасаясь вызвать неудовольствие суровой нравом Евдокии Богдановны, опустился перед Анфисой Ивановной на колено, поймал надушенную ручку и страстно припал к ней, щекоча мягкие девичьи пальчики жесткими усами.

– Ах, право, при маменьке! – Анфиса Ивановна залилась румянцем, потянула, но не столь решительно, офицером плененную ручку. Из девичьей, высунувшись, любопытствовала молоденькая чернявая – из калмычек – горничная, во все раскосые шалые глаза пялясь на красивого кавалера.

– При маменьке-то и можно, – вновь назидательно изрекла Евдокия Богдановна. Подошла к молодым. Илья Кутузов проворно встал, отступил от Анфисы Ивановны на шаг. – Ивану Кондратьевичу вязала, а Господь судил ему в Самаре остаться. Возьми, Анфисушка, повяжи господину подпоручику саморучно сей шарфик, ему в стужу теплее от того будет. – И упрятала в морщинках худощавого лица явившуюся было из-под сердца материнскую нежность к возможному суженому единственной дочери.

Илья Кутузов был тронут словами комендантши, принял их как знак материнского благословления.

– Премного благодарен вам, Евдокия Богдановна, за ваше внимание и заботу. А коль жив буду, по возвращении…

Комендантша прервала его:

– Ступай, батюшка мой. Вона уже и пушки в гору потащили. – За окном громко кричали ездовые. Сани с пушками ползли юзом по наклонной улице. – А коль жив возвернешься, то и доскажешь недосказанное. Храни вас Господь от воровской пули и сабли… Лихой народ эти яицкие казаки. – И, перекрестив подпоручика, она поцеловала его в лоб, а потом решительно развернула к двери: – С богом, батюшка мой.

Илья Кутузов вышел на крыльцо, не вдевая ногу в стремя, подскочил и легко очутился в холодном кожаном седле, вдел ноги в стремена и погнал коня проулком догонять полуроту.

У присыпанного снегом рва земляной крепости, прощаясь, Илья Кутузов шпагой отсалютовал капитану Балахонцеву и поручику Счепачеву, а потом пристроился в хвосте конной свиты полковника Чернышева, между волжскими казаками и санями с пушками.

Капитан Иван Ружевский, толстенький и весьма нахальный с провинциальными барышнями, не удержался от насмешки над молодым подпоручиком:

– Задержала, задержала нашего Аполлона местная Афродита. Еле вырвался из ее пламенных объятий. Так на сражение не собираются, господин подпоручик! Когда сердце воина мягче пареной репы от дамских слез, не ждать твердости руки и верного выпада шпагой…

Илья Кутузов хотел было ответить такой же едкой шуткой в адрес любителя иных, не ратных, побед, но майор Естифеев прервал пустой разговор:

– Не слушай, солдат, где куры кудахчут, а слушай, где пушки бьют! Сражение-то и покажет весьма скоро, кто с каким сердцем. А перед дамами мы все одинаково неустрашимы и безумно отважны…

Илья Кутузов, меняя тему разговора, спросил капитана Ружевского, весь ли их батальон выступил из Симбирска. Ружевский ответил, что при новом симбирском коменданте осталось совсем мало солдат. К тому же, добавил капитан тихо, как большую тайну, полковник Чернышев отправил от себя на санях сто семьдесят гренадер на усиление корпуса генерал-майора Кара.

– Кто же с теми гренадерами выехал?

– Поручик Карташев. Опасение у меня есть, любезный друг, – снова прошептал Ружевский, перейдя на дружеско-покровительный тон, – что припоздаем мы со своим сикурсом к Оренбургу… Генерал Кар с гренадерами да с башкирской конницей прежде нас подступит к городу, побьет тех воров, а самозванца Емельку Пугачева в железа забьет. То-то нам в обиду будет узнать об этом! Посмеются над нами, скажут, что гонялись мы в поле за ветром, а другие тем часом вора в атаке держали и побили.

Илья Кутузов, слушая беспечного Ружевского, в сомнении покачал головой, высказался:

– Генерал Рейнсдорп при изрядной воинской силе состоит, а отбить того самозванца никак не может. Знать, господа офицеры, не так он и слаб, тот Емелька Пугачев…

Миновали Борскую крепость без всяких окрест признаков мужицкого волнения, а в Бузулукской крепости, когда господа офицеры корпуса и местного гарнизона сошлись на скромный в виду военного времени ужин в доме коменданта подполковника Данилы Вульфа, застолье было нежданно прервано приходом караульного сержанта.

– Чего тебе, братец? – будто и не начальник к подчиненному, ласково обратился слабохарактерный комендант крепости к промерзшему сержанту и торопливо мазнул салфеткой по усам – жареную курицу на время пришлось отложить.

– К вашему высокоблагородию рвется для беседы какой-то, похоже, сумасшедший поп! – Сержант вытянулся в струнку, став треухом выше дверной притолоки. – Сказывает, спешные вести принес из деревень, погромленных мужицкими воровскими шайками.

Офицеры враз притихли, уставясь десятком настороженных, любопытных или насмешливых глаз на сержанта: откуда здесь, в такой дали от Оренбурга, быть воровским шайкам? Должно, с перепою принял тот поп случайный пожар в деревне за разбойный налет и поджог.

Комендант Вульф поднялся, застегнул верхнюю пуговицу мундира, обратился к командиру корпуса:

– Господин полковник, не прикажете ли господам офицерам на время прервать наш ужин и в соседней горнице выслушать того попа, памятуя о тревожном теперь времени?..

– Неужто и в самом деле так широко расползлась мятежная зараза? – Полковник Чернышев, тяжело ступая, первым прошел в просторную горницу, сел под образами. Рядом опустился в кресло майор Естифеев, молча разглядывая свои ногти – скрытен майор и не враз-то проговорится о своих думах. Прочие офицеры, кто сидя, кто стоя, ждали злополучного неурочного вестника.

– Вот какая странная диспозиция получается, – зашептал Илье Кутузову в ухо капитан Ружевский. Он нервно теребил пояс, отчего длинная шпага стучала о резную ножку короткой скамьи у печи. – Мы на юг к Оренбургу сикурсуем, а шайки воров, минуя Самарскую линию крепостей, на север к Самаре да к Симбирску пробиваются беспрепятственно. А ведь в тех, нами оставленных городах осаду держать совсем некому! Всякое может случиться с нашими семьями от тех воров…

Илья Кутузов покривил губы, хотел было съязвить, да присутствие старших офицеров сдержало его. Подумал лишь: «Два дня назад ты, капитан, куда как храбрее говорил о будущих подвигах и наградах от матушки-государыни! А на деле оказался ловец старых овец, не более…»

Мысли Ильи Кутузова прервал полковник Чернышев, сказав с явной тревогой:

– Беспокоят меня наши калмыки, господа офицеры. Девять сот их со мною, а будто чужих, нравом неведомых воинов веду на сражение. И храбры, и обучены отменно, а смотрят косо, того и гляди в спину вцепятся. Дал Господь нам союзничков!

Майор Естифеев, едва полковник сделал паузу, тут же вставил свое едкое словцо:

– С такими водиться – что в крапиву нагишом садиться, обожжешься непременно! Да где же этот чертов поп? – И сделал попытку подняться и дать нагоняя сержанту за непозволительную мешкотню.

В сенцах послышался приглушенный говор, шарканье голиком – счищали снег с валенок, – открылась дверь, и на пороге объявился поп, весь присыпанный снегом, будто заяц, ночь просидевший под елью: на дворе с самого обеда так некстати разбушевалась пурга.

– Мир вам, господа хорошие, да пребудет над вами и воинством вашим Господа нашего благополучное сбережение, – сказал поп, крестясь замерзшими перстами.

– Спасибо, батюшка, – за всех отозвался полковник Чернышев. – Спешно сказывай, ваше преподобие, что за новости принес в столь поздний час.

– Дурные вести, ваше высокое благородие. Ох-ох, довелось и мне грешным делом послушать, как разбойная дубравушка шумит… Пообщался с теми ворами и государевыми изменниками! – И поп снова перекрестился. – Деревни и села помещиков Карамзина, Ляхова, Арапова, Пополутова и иных, что в верховий речек Боровки, Кундубли и далее к речке Кинельти, уже, слышно, пограблены от мятежных воровских ватаг и предались все до единой самозванному царю.

Полковник Чернышев медленно поднялся, тяжелым взглядом уставился попу в глаза – не злой ли наветчик стоит перед ним? А ну как подослан, чтоб его поспешное сикурсование к Оренбургу попридержать подлыми речами и тем Емельке Пугачеву немалое одолжение сотворить?

– Скажи, святой отец, свои ли те воровские ватаги? Я хочу знать – господских ли мужиков или откуда пришлые? – уточнил полковник Чернышев.

– Горе нам! – с неожиданной для сана злостью выговорил поп. – Потому как и в Иерусалиме собаки есть! Тесто, ваше высокое благородие, замешано из господских мужиков, да дрожжи в том тесте – яицкие! Приехали из воровской главной армии яицкие казаки со своим есаулом Опоркиным да с прельстительными от самозванца указами о вольности мужикам. – Поп спешно полез за отворот рясы, вынул изрядно помятую бумагу. – Вот, списал я с того указа копию для вас, господин подполковник, а, к счастью, здесь и государыни-матушки сильный воинский отряд объявился. Восплачут теперь подлые бунтовщики, на себе испытают, что залетная ворона здешней сове не оборона!

Полковник Чернышев, приняв от попа бумагу, быстро пробежал ее глазами, потом прочитал вслух, с досадой сказал:

– Как видите, господа офицеры, умно писано! Не нам, а мужичью, склонному к бунтарству. – И к попу, уверовав, что перед ним не воровской подлазчик: – Скажи, батюшка, велика ли воинская сила тех воров? И какое оружие при них?

Поп Степанов порадовал: кроме читки указа вора-самозванца, пока ничего не сделано к усилению тех ватаг. Яицкие казаки отбыли с обозом провианта к Оренбургу, в Берду, а местные, есаулом назначенные вожаки еще только собираются верстать мужиков в казачий полк.

– Самый раз, ваше высокое благородие, ту крамолу притушить в зачинке, – присоветовал поп Степанов и степенно, отогревшись в тепле, погладил отменно пушистую вальяжную бороду.

«Ликом поп не потрафил своей попадье, зато бородищей да усердием…» – подумал было Илья Кутузов, но полковник Чернышев отвлек его от созерцания услужливого перед государыней императрицей попа. Командир корпуса обратился к капитану Токмовцеву:

– Возьмите конных драгун и не мешкая разгоните ту мятежную шайку! Вожаков похватать так, чтоб не разбежались, и отослать в Кичуйский фельдшанец под конвоем, чтоб далее препроводили в Казань к господину фон Бранту. А сами, исполнив сие поручение, спешите догонять нас к Сорочинской крепости. Буде где по пути еще какие мужицкие скопища встретятся, бить и разгонять нещадно!

Пожилой и нерасторопный, а посему с трудом дослужившийся до капитанского чина Токмовцев рад был отличиться в предстоящем походе: не на крымских татар посылают, а все же, глядишь, в высочайше посланном рапорте и о нем словечко упомянут – было бы кстати перед выходом на пенсион получить какую ни то награду.

Капитан, словно молоденький прапорщик, щелкнул каблуками:

– Будет исполнено, господин полковник! – И к попу Степанову: – Едем с нами, батюшка. Дорогу укажешь да и ватажных атаманов изобличишь самолично…

В Сорочинской крепости капитан Токмовцев нагнал корпус, однако прибыл весьма удрученным, потеряв в стычках с мятежниками изрядное число драгун, за что полковник сурово ему выговорил:

– Вас, капитан, взяли на голую приманку, словно молодого волчонка! Вы кинули людей в западню очертя голову, вместо того чтобы всем отрядом офрунтить ту деревню и переловить воров! Срам, капитан, от лапотных мужиков получить такой конфуз!

Капитан, пряча глаза от сурового полковника, слабо отговаривался, сознавая свой промах:

– Такое удумать могли только регулярные яицкие казаки, в военном деле поднаторевшие…

Одиннадцатого ноября корпус полковника Чернышева прибыл в Переволоцкую крепость. Ждали вестей от генерал-майора Кара. Но курьера все не было. На совещании офицеров, выслушав разноречивые предложения, полковник распорядился:

– Изготовиться к выступлению на Чернореченскую крепость. Выбьем из той крепости воров, а там, получив известие от командира корпуса Кара, разом и с двух сторон ударим по самозванцу. И генерал-поручик Рейнсдорп из Оренбурга непременно вышлет нам в помощь добрый отряд с пушками!

В ночь на тринадцатое ноября вступили в Чернореченскую крепость, откуда в спешке бежали казаки, перекинувшиеся на сторону самозванного Петра Федоровича.

Крепость, стиснутая в объятиях небывало холодной ноябрьской ночи, жила еле различимым в плетнях посвистом назойливого низового ветра, конским храпом да скрипом санных полозьев. Тьма ночи усугублялась тьмой улиц: из окон сквозь ставни не пробивался даже мерцающий свет горящих перед образами лампадок. Собаки, забившись в темные углы подворий, боязливо тявкали вслед проезжавшим калмыкам, волжским казакам и гренадерам. Солдаты, утеснившись в сани по шесть-семь человек, зарывали ноги в сено и все же мерзли, словно брошенные в поле капустные кочаны.

– Правь к церкви! – приказал полковник Чернышев командиру Ставропольского батальона. Майор Естифеев повернул головные сани к церкви, наказал капитану Ружевскому:

– Людей отогреть! Пушки зарядить и держать в готовности к стрельбе, вокруг церкви расставив для круговой обороны… Идем во тьме, ощупью, будто воры в чужом амбаре… Так и к дьяволу в пасть угодить недолго!

Кабы знал вперед, не говорил бы так – «пасть дьявола» и в самом деле была не за горами.

* * *

Шестеро всадников наехали на Илью Кутузова едва ли не из-за амбара. Передний, бородатый, злой от холода казак, увидев офицера, хрипло и не совсем приветливо окликнул его:

– Господин офицер, погодь трошки!

«Воры! – пронеслась в голове жуткая догадка. – Въехали в наш лагерь, как к себе домой!» Рванул из-за пояса пистоль, изготовился стрелять в приближающиеся фигуры: луна светила сквозь тучи еле различимо, и страшного вида всадники выросли во тьме едва ли не вдвое.

Сумрачный казак успел-таки остановить Илью, сказав с явной насмешкой:

– Не горячись, ваше благородие, погодь пулями кидаться! Я послан от генерала Кара к полковнику Чернышеву, а с собой двух воров-изменников веду. Проводи к командиру.

Илья Кутузов догадался, что перед ним не рядовой казак, если с офицером разговаривает столь независимо, как с равным, остановил разъезд из трех волжских казаков и приказал им сопровождать нежданных визитеров. Казаки с ворчанием – который день на ветру и без горячей пищи! – поехали позади незнакомцев. Двое из них, закоченевшие до зубного лязга, ехали повязанными, не имея возможности согревать себя хотя бы размахиванием рук.

У церкви пленников ссадили на землю, кулаками в спину втолкнули в еле освещенное помещение, битком набитое солдатами.

– Господин полковник здесь? – громко спросил Илья Кутузов.

Из ближнего угла отозвался капитан Ружевский:

– Командир в соседнем доме, удостоен чести быть званным на ужин к местному священнику. Ежели хочешь перекусить, то обещано и нам горячих щей, только попозже. Матушка-попадья всенепременно расстарается для храброго воинства государыни Екатерины Алексеевны, как перед этим старалась угодить набеглым атаманам. Тьфу, пропади ты пропадом! И что за народец в этих краях?

Илья Кутузов не дослушал капитана, обратился к старшему из казаков:

– Идите за мной.

Дверь в низеньком домике местного священника отыскали на ощупь, надавили плечом, и она отошла. В сенцах густо пахло сухой полынью и березовыми вениками.

«Ишь ты! – усмехнулся Илья Кутузов. – А здешний батюшка любитель попариться!» – И с порога, вскинув руку к треуголке, доложил: – Господин полковник, прибыли курьеры генерала Кара с двумя повязанными ворами. Прикажете ввести?

Полковник Чернышев уже отужинал. На столе свистел струйкой пара начищенный до блеска самовар, по пустым блюдцам разложены комочки колотого сахара. Полковник переглянулся с майором Естифеевым: равнодушное лицо командира батальона не дрогнуло ни одним мускулом, словно он заранее знал, что именно скажет столь долгожданный курьер.

По знаку командира корпуса Илья Кутузов пропустил старшего среди казаков, за ним двух его товарищей, а после них впихнули повязанных. С бороды и усов текла вода – в тепле изморозь оттаяла, а утереться невозможно, руки за спиной скручены ременными удавками так, что не шевельнуть ими.

Старший из казаков снял с головы черный бараний малахай, перекрестился на образа, прохрипел простуженным голосом:

– Представляюсь вашему высокому благородию – атаман Сакмарского городка Прохоров. Нами ухвачены два илецких изменщика, крались от воровского скопища, которое сражалось с господином генералом Каром, к главной воровской шайке Емельки Пугачева в Бердинскую мятежную слободу с важными вестями.

Полковник Чернышев решительно поднялся из-за стола, подошел к пожилому казаку, взял его за мокрую бороду, резко поднял голову:

– Зри мне в глаза, разбойник! Кем и с какой вестью послан? Говори истину, как при последнем соборовании, коль жив быть хочешь! Ну, что язык сглотнул? Говори!

Казак лет пятидесяти, чернявый и довольно красивый лицом, не выказал ни малейшей доли робости, не завилял черными глазами. Он дернул головой, чтобы избавиться от цепких пальцев полковника, ответил, не скрывая дерзости:

– А с какой вестью иду – так это разве только для вашего высокого благородия тайной осталось! Послан я от государевых атаманов к Петру Федоровичу с радостной вестью: генерал Кар ныне откаркался! И надолго, потому как бит напрочь, а сам, с ощипанным хвостом, едва утек, бросив солдат своих на милость государя…

Чернышев побагровел лицом, брезгливо отдернул руку от влажной бороды, отступил на шаг. И сорвался вдруг, закричал на казака:

– Брешешь, собака! Брешешь, воровская сволочь! Не может такого случиться!

– Брешет воистину собака, ваше высокое благородие, а я государя-батюшки верный слуга, – с достоинством ответил казак. – А только вести мои точнее некуда. Знаю и то, что вы сами со своим корпусом маршируете из Симбирска. Позвольте нижайше поклониться вам от господина порутчика Карташова, самолично мною взятого в плен. Он и его гренадеры столь беспечно ехали воевать, что даже ружья не успели зарядить: сонные были повязаны нашими казаками. Башкирский полк перешел к государю Петру Федоровичу целиком, еще до сражения. А ты, ваше высокое благородие, кричишь, собакой обзываешь, не разобравшись. Стыдно так-то перед офицерами…

Полковник Чернышев сцепил пальцы за спиной – вдруг возникло дикое желание выщелкать насмешливо сверкающие зубы этому дерзкому до сумасбродства вору и разбойнику.

«Господи, – опомнился он и закусил от досады нижнюю губу. – Не этого вора надобно хлестать по наглой морде, а бездарного генерала Кара! Проклятый немец! Сгубил корпус, проспал противника! И меня оставил одного перед полчищем изменивших долгу казаков и озверевшего мужичья!»

– Уведите их! Да берегите пуще глаза! Сбегут – о нас донесут своему разбойному «царю» Емельке Пугачеву.

Пленников выволокли прочь. Полковник долго ходил по комнате, меряя ее негнущимися ногами, майор Естифеев молча следил за ним и ждал, что решит старший командир.

«На его месте, – думал Илья Кутузов, все так же замерев у двери, – я непременно атаковал бы мятежный лагерь: гренадеров с пушками в центр фрунта, конных калмыков и самарских казаков по флангам – и вперед!»

– Я полагал бы за разумное отойти нам к Сорочинской крепости, – не вытерпел и подал совет майор Естифеев, принявшись разглядывать свои тонкие длинные пальцы. – Побив генерала Кара, самозванец всей силой яицких казаков кинется на наш корпус, оставив у Оренбурга пешие мужицкие полки… А за идущих с нами калмыков я и гроша медного не поставлю – сбегут, как сбежали от генерала Кара изменщики-башкиры. А то и хуже того – в спину вцепятся, как дикие кошки.